– Надо только успеть. – Решетов вскочил со стула и пробежался вдоль окон. – У нас несколько часов. Ведь сделку с Нейгольбергом надо оформить юридически…
– Если он согласится продать половину сервиза, – заметил Любин.
– Он согласится, – сказал молчавший до сих пор товарищ Фарзус. – Нейгольберг – торговец, финансист. Поставьте себя на его месте. У него остается половина «Золотой братины» плюс с неба свалившиеся сто восемьдесят миллионов марок.

Глава 31
Расходятся судьбы

Берлин, 15 ноября 1918 года
Да, товарищ Фарзус оказался прав: Арон Нейгольберг на предложенную сделку пошел сразу, без пререканий и проволочек. Выставил лишь одно условие: основа сервиза – сама золотая братина – остается в его половине.
– Господа! Единственное условие, и от него я не отступлюсь. Или – или. – Помолчал, крепко потер руки, хрустя пальцами, и добавил: – Надеюсь, вы не будете возражать… В сегодняшней ситуации моя расписка – фикция, не более. Иду вам навстречу.
Пришлось согласиться.
За окнами гостиной в номере, который занимал в отеле «Новая Германия» граф Алексей Григорьевич Оболин, густел, наливался свинцовой темнотой вечер, оглашаемый одиночными выстрелами. Скромный прощальный ужин. За круглым столом сидели граф Оболин, Забродин, Любин, Василий Белкин и Сарканис. В спальне в двух кожаных мешках, связанных тонкими ремнями, узлы которых были залиты сургучом и на нем оттиснута печать советского торгпредства в Германии, были аккуратно уложены обернутые байковыми лоскутами сто семьдесят четыре предмета сервиза «Золотая братина».
Сто семьдесят четыре… Несколько часов назад в нотариальной конторе, перед тем как написать и заверить дарственную, Алексей Григорьевич произнес:
– Да, пусть так… Пусть то, что осталось от «Братины», возвращается в Россию. Может быть, Бог поможет – и вторая половина… Когда-нибудь… – Он справился с волнением и продолжал уже спокойно: – Только единственная просьба: я возьму одну вещь из сервиза – блюдо или поднос… На память…
– Конечно, Алексей Григорьевич! – заспешил Глеб Забродин. – Конечно.
Там, в комнате нотариальной конторы, пропитанной духом официальности, немецкой точности и уважения к закону, на графа Оболина и Забродина с плохо скрываемыми удивлением и тревогой смотрели пожилой нотариус и молодая секретарша. Уже в отеле Алексей Григорьевич из предметов сервиза выбрал продолговатое блюдо: на нем прерывистыми пунктирными линиями была изображена деревянная часовня, объятая пламенем. Удивительно, непостижимо – несколько пунктирных линий, фрагмент, за которым угадывается целое: ощущение беды, горя, беспощадного пожара войны…
Сейчас за столом граф Оболин отмалчивался, ничего не пил и не ел. И вообще за последние дни и ночи с графом Алексеем Григорьевичем произошли разительные перемены.
Несколько дней назад он оказался в среде русской эмиграции, и княгиня Ольга Николаевна Орловская, давнишняя петербургская знакомая, отвезла его в православную церковь, которая находилась где-то на окраине Берлина, при скромном кладбище. Что-то снизошло на Алексея Григорьевича. Всю ночь в церкви шла служба (был престольный праздник), и граф простоял на коленях всю эту ночь, слушая молитвы священника и повторяя их, внимая хоровому пению и тоже повторяя: «Пресвятая Дева, помилуй нас!..» Расплывались свечи перед ликами святых отцов, курился ладан под куполом; сначала ныла спина, усталость наполнила тело, а потом незаметно пришли легкость, умиротворение, ясность. Алексей Григорьевич вроде бы парил под сводчатыми потолками храма, и любовь ко всему сущему на земле, прозрение, раскаяние, благостность легко, но властно овладели им. Он приехал в эту церковь и на следующий вечер, и на третий вечер. А вчера объявил Любину и Забродину:
– Я понял… Мы все виноваты перед Россией, перед русским народом. Перед собой. Это расплата. И роду Оболиных расплата. А покаяние впереди. Значит, так надо, такова воля Всевышнего: не быть мне с Дарьюшкой. Судьба… А «Братина»… Пусть сама дорогу в Россию ищет. Тоже судьба.
Это было сказано еще до ограбления магазина Нейгольберга.
И вот прощальный ужин.
– Мы виноваты перед вами, Алексей Григорьевич, – признался Глеб. – Мы так и не нашли Никиту Толмачева, а значит, и Дарью… Просто не осталось времени.
– Полно! – перебил его граф Оболин, протестующе подняв руку. – Не мы с вами решаем свою судьбу.
– И все-таки, Алексей Григорьевич, – заговорил Кирилл Любин, – если вы остаетесь в Германии, надо быть предельно осторожным. Толмачев здесь. Уже завтра он узнает из газет, что у Нейгольберга выкуплена половина сервиза. И поскольку сделка скреплена вашей подписью… вы понимаете: очевидно, так и будет подано журналистами. То есть для Толмачева – половина сервиза у вас, ему не будет известно, что вы передали ее России…
– Никита Никитович, – перебил Забродин, – наверняка, узнав о сделке, учтет этот вариант. Ведь он знает о нас…
– И тем не менее, – настаивал Любин, – опасность реальна. И если Алексей Григорьевич останется в Германии, необходимо принять меры предосторожности. Может быть, нанять телохранителя?
– Я не останусь в Германии. – Граф Оболин обвел всех сидящих за столом спокойным взглядом. – И во Францию я не поеду. И в Италию, и в Швейцарию. Я побыл здесь, в Берлине, среди наших эмигрантов… Нет! Не хочу. Мне нужно одиночество. Скорее всего, я обоснуюсь в какой-нибудь скандинавской стране. И знайте… – Он помедлил. – Я ничего не боюсь. От того, что предписано свыше, не уйдешь.
И тут заговорил Мартин Сарканис:
– Если, Алексей Григорьевич, вы все же останетесь в Германии, надежная охрана вам будет обеспечена. Да и Никита Никитович Толмачев с Дарьей Ивановной Шишмаревой не две иголки в стоге сена.
В Петроград с половиной «Золотой братины» возвращались трое: Забродин, Любин и Белкин. Мартин Сарканис оставался в Германии. Это обстоятельство Кириллу и Василию Глеб Забродин объяснил кратко: «Мартин поступает в распоряжение товарища Фарзуса. С Петроградом согласовано». И по тому, как это было сказано, Любин и Белкин поняли: вопросов задавать не следует.
Сегодня за прощальной вечерней трапезой, пожалуй, мрачней всех и угрюмей был Василий Иванович Белкин. Он много ел, пить много в присутствии начальства опасался, а хотелось до невозможности, и он старался не смотреть на граненую бутылку немецкого шнапса. Ел, потел, наливался дремучей ненавистью ко всему свету, слушал и не слушал, о чем говорят, и жизнь свою считал пропавшей.
Дело в том, что не далее как вчера вечером рухнуло светлое будущее Василия Белкина, определенное им и Мартой (Марточкой) в пределах Германского государства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160