– Так, так… Весьма и весьма…
А Любин поймал себя на странном, жутковатом ощущении: будто не было этих полутора месяцев и все, что вместилось в них, – сон, наваждение… Только вчера он был в этом кабинете… Впрочем, что-то изменилось в большой комнате с двумя стрельчатыми окнами, что-то беспокоило. Кирилл стал оглядываться по сторонам. Вот в чем дело! Теперь на глухой стене рядом висели две картины: прежний идиллический пейзаж с ланью у горного ручья и – новая.
«Неужели?…» – не мог поверить своим глазам Кирилл Любин. Темно-синие, ослепительно яркие контуры гор, море, небо с этой ослепительной луной, лунная дорожка, бегущая к берегу. Дмитрий Наумович Картузов уже прочитал дарственную графа Оболина и теперь смотрел на Любина.
– Да, да, Кирилл Захарович! – возбужденно заговорил он. – Весьма и весьма! Представьте себе: неизвестный Куинджи. Я и по каталогам проверил – неизвестный! Из одного реквизированного поместья. Но, друзья мои, вернемся к нашим проблемам. Итак, на родину возвратилась половина сервиза. Значит, вывод из сего следует единственный: для группы Забродина задача остается той же – вернуть в Россию «Золотую братину» полностью. Думаю, в группе произойдут кое-какие кадровые изменения. – Он мельком взглянул на Белкина. – Продумаем этот вопрос… И, как вы понимаете, в Германии вашего ювелира на ближайшее время не оставим без ненавязчивого присмотра. Войны начинаются и кончаются, а эпохальные задачи остаются. – Теперь Дмитрий Наумович Картузов смотрел на предметы сервиза, разложенные на письменном столе. – Невозможно оторвать взгляд… Но без второй половины…
– И в той половине, что осталась у Нейгольберга, – дрогнувшим голосом произнес Кирилл Любин, – основа сервиза – сама братина!..

Шедевр, достойный царицы

Глава 33
Гнев Екатерины

Санкт-Петербург, 24 апреля 1775 года
Чудо-чаша, золотая братина, была расположена в центре огромного круглого стола, накрытого белой, жестко накрахмаленной скатертью с вышитыми на ней яркими петухами, самоварами, коровьими головами. Вокруг братины в продуманной асимметрии располагались все триста пятьдесят предметов сервиза, по краям стола были расставлены семьдесят одинаковых по форме золотых тарелок, однако на дне каждой – свой, индивидуальный фрагмент тех сцен, что изображены на боках братины. Вокруг стола прохаживался граф Григорий Григорьевич Оболин, нервно потирал руки и от своего сервиза глаз оторвать не мог…
«Кого хочешь ослепит, – думал Григорий Григорьевич – Фейерверк божественный, на Небесах такое сотворят ли?… Не может она не принять дар сей!» За графом Оболиным бесшумно следовал дворецкий Никита Толмачев в ливрее, которую надевать было велено во время самых знатных приемов. Он преданно смотрел на хозяина, по первому жесту готовый выполнить любую его волю.
– Как, Никита, – спросил Григорий Григорьевич, – хорош сервиз? Знатен?
– Лепота… – прошептал дворецкий.
Никого, кроме самого Григория Григорьевича и Никиты, не было в большом доме графа Оболина, что затерялся в каменном лабиринте Васильевского острова, – все слуги отпущены. Впрочем, и сам граф Оболин бывал здесь редко. Из нескольких его дворцов и домов в Петербурге этот дом был самым неприметным, потаенным: он предназначался для встреч с узким кругом друзей и единомышленников, для холостяцких пирушек и интимных свиданий. Граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору из розового японского шелка с маленькими драконами, павлинами и рыбами. Сквозь прозрачное кружево голых деревьев, на ветках которых только-только набухали почки, была видна пустынная улица – ни прохожего, ни экипажа. Нежно голубело небо – там, за окнами, начиналась робкая петербургская весна.
Но вот из-за угла появилась скромная крытая карета, запряженная парой сильных лошадей гнедой масти, размашистой рысью подкатила к подъезду, кучер в красном кушаке, сидевший на козлах, натянул вожжи. Карета остановилась. Кучер проворно спрыгнул, открыл дверцу, из кареты вышла статная женщина, одетая неброско и просто, в шляпе с темной вуалью, закрывающей лицо.
– Встречай, Никита… – Голос графа Григория Григорьевича Оболина сорвался от волнения.
Дворецкий Толмачев быстро вышел из комнаты и скоро появился, пятясь задом. Потом обернулся, взглянул на графа Оболина шальным, ликующим взором, произнес торжественно:
– Их императорское величество…
А в комнату уже входила Екатерина Вторая.
– Здравствуй, граф, – просто сказала она, и голос ее звучал доброжелательно. – Любопытная я… Показывай.
– Вот!.. – Григорий Григорьевич широким жестом обеих рук как бы обнял круглый стол с «Золотой братиной». – Вам, повелительница наша. О милости прошу: примите в подарок.
Екатерина Вторая медленно пошла вокруг стола, на лице ее проступило изумление, с восторгом смешанное.
– Зело… Зело, граф, – прошептала. – Зело роскошно…
И вдруг остановилась русская императрица – взгляд на братину устремлен, на чашу с уточкой. Лицо Екатерины Второй окаменело. Она взяла, потянувшись, чуть не ложась на стол, братину, выпрямилась, стала внимательно рассматривать орнаментные изображения на боках чаши… Участилось дыхание властительницы России, гневом и яростью исказилось лицо, мгновенно став отталкивающим. Зашептала:
– Ты что, граф, издеваешься надо мной?… Ты хочешь подарить мне пугачевский бунт? Ты хочешь, чтобы я всегда их видела перед собой? – Екатерина бросила братину на середину стола, и от ее удара разлетелись в стороны блюда и кубки. – Вот ты каков! Так слушай, граф, мою волю: все это… – императрица показала на стол, – все это расплавь! Пусть сгинет твой сервиз и вместе с ним память о Пугачеве!..
Екатерина Вторая, резко повернувшись, величественно вышла из комнаты. Кинулся ей вслед дворецкий Никита Толмачев, чтобы, опередив, двери распахнуть, проводить до кареты, в три погибели склоняясь. А графа Григория Григорьевича Оболина вроде бы удар хватил: с места сдвинуться не может, в глазах потемнело – сейчас сознания лишится. «Никита! Где ты?…» – хотел позвать, а слова не говорятся, язык во рту задеревенел.
Однако постепенно пришел в себя граф Оболин. Взял в руки братину, поворачивая, стал рассматривать изображения на ее боках. И будто пелена спала с глаз. Дальний рокот послышался – кони по уральской земле летят… Крики мужиков в ушах – с дубьем да кольями под стены катлинского завода бунтовщики идут… Лошадиное ржание… Огонь затрещал… И вроде дымом запахло, пожарищем…
– Чур! Чур! – замахал руками Григорий Григорьевич.
Исчезло наваждение… «Да как же это я сразу не узрел? Не понял?… Ну, мастер Прошка Седой со своими подмастерьями… Услужил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160