Таунс спросил Морана:
– Обезьянка там, с ними?
Моран принюхался:
– Уж не меня ли подозреваешь?
Все еще не было следов верблюжьего тракта. Его укрыла буря. Такая буря способна замести всю нефтеразработку, кроме разве вышки. Западный горизонт продолжал вскипать – бурое и желтое перемешалось с синевой неба. За двадцать минут указатель гиро сдвинулся, и Моран снова установил его, озабоченно жуя резинку. Он давно уже молчал. Ему было известно то, что знал и летчик: еще час, и они будут в Джапо, пусть даже сами небеса опрокинутся.
Спустя десять минут курс "Скайтрака" пересекла на высоте десяти – двенадцати тысяч футов стая перелетных гусей, держа на восток. За ними, там, была сплошная пелена взметнувшегося ввысь песка.
Когда "Скайтрак" нырнул в воздушную яму, Моран стукнулся головой. На западе горизонта уже не было: пустыня и небо перемешались. Песок начал попадать в ветровое стекло, и Моран выпрямился в кресле, следя за гиро и делая поправки на отклонения стрелки компаса, вызванные железосодержащими горами к северо-западу от оазисов Коуфра.
За какие-то десять минут солнце скрылось, и они устремились прямо в густеющую желтую тьму. Таунс опустился до трех тысяч футов – минимум, который он мог допустить из-за песчаных вершин, доходивших порой до двух тысяч; ветер и здесь не прерывался ни на миг Песок, вскипая, поднимался с земли, как пар над кастрюлей. Спустя пятнадцать минут он поднялся до двадцати пяти тысяч футов – здесь тоже была сплошная желтая мгла. Пустыня теперь была не только под ними – она была и в небе.
– Сверь направление, Лью.
– Идешь абсолютно точно.
По ветровому стеклу, как сухой дождь, зашелестел песок.
– Есть десятиградусный снос, – сказал Таунс.
– Я это учел.
Они направлялись на север, а ветер дул с запада, от Феззана, а может, с самых отрогов Хоггар. Сильный поперечный ветер дул со скоростью тридцать-сорок миль в час, а возможно и больше. Жевательная резинка во рту стала неприятной на вкус. Один фактор риска уже сбывался: метеобюро Джебел Сарра снова оправдывало сорок девять процентов своих прогнозов. Но не зря Фрэнк Таунс сказал, что они сильнее: за три года у него не было ошибок. За этими тремя годами, что знал его Моран, стояло двадцать семь тысяч часов летного времени, а всего его было сорок тысяч.
Звук за спиной заставил Морана вздрогнуть. Это был один из пассажиров, Моран его не знал. Он снял правый наушник.
– Если сломалась антенна, – заговорил этот человек высоким, но спокойным тоном, – и нет видимости, то как же ваш пилот отыщет запасной аэродром?
Моран окинул взглядом тонкое молодое лицо с мягкими, чуть вялыми глазами, увеличенными за стеклами пенсне. Больше похож на студента, чем на бурильщика. Может, им он и был. Так и хотелось ему сказать, что запасной аэродром в Эль Ауззаде остался в двухстах пятидесяти милях позади, но Моран справился с этим желанием. Смысла не было испытывать грубый юмор на таком лице. Вообще-то вопрос сформулирован правильно, даже слова "ваш пилот" подобраны точно.
– Идем по курсу и по расписанию, – отрезал штурман. – Если будет что-нибудь интересное, дадим вам знать.
Увеличенные карие глаза медленно моргнули, как у ящерицы.
– Благодарю вас.
Пассажир вернулся в главный отсек, аккуратно притворив дверь и убедившись, что замок защелкнулся. Ему пришлось перелезать через расставленные ноги тучного человека, потому что тот даже не шевельнул ими. До сих пор разговор с толстяком, в ходе которого выяснилось лишь его имя, был нелегким, но очкастый попробовал завязать его снова.
– Я только что разговаривал с ними в летной кабине, мистер Кобб. Они уверяют, что полет идет по плану, но, должен сказать, я рассчитывал, что к этому времени они свернут с маршрута на запасной аэродром. – И вежливо осведомился: – А вы как считаете?
Тракер Кобб медленно повернул голову, отвечая на взгляд – этих мягких вопрошающих глаз. Он сознавал, что люди пытаются проникнуть внутрь его, Кобба, мира, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не пустить их дальше порога.
– Ты из Джебела, сынок?
– Там мой брат. Он геофизик-аналитик. Наша фамилия – Стрингер.
Юноша отвел глаза, наткнувшись на тяжелый немигающий взгляд.
– Я насмотрелся всего этого. Видел вдоволь.
И Кобб уставился в иллюминатор. Там, за бортом, был песок. Кобб везде мог узнать цвет песка – то был цвет его болезни.
Стрингер продолжал:
– Тем не менее, они уверили меня, что полет проходит нормально. Полагаю, пилот знает, что делает, хотя, по правде говоря, он выглядит достаточно пожилым, чтобы все еще летать. Ему лет пятьдесят, не меньше, а это много. Не так ли?
За спиной Кобба капитан Харрис закурил еще одну сигарету и ощутил, как дернулся самолет, когда пилот поправлял снос. Он был бы непрочь сделать глоток воды из бутылки, потому что тушеное мясо, которое он ел перед взлетом, оказалось пересоленным, но на нем была форма, и следовало проявлять самодисциплину. Ко времени, когда они сядут в Сиди Раффа, жажда будет еще острее, и тем приятнее будет ее утолить. К тому же рядом был Уотсон, а он улавливал у других малейшие слабости.
Самолет снова дернуло, и кто-то в шутку вскрикнул, еще кто-то засмеялся.
Сержант Уотсон, сидевший позади своего офицера, рассматривал его худую вытянутую шею. На ней была розовая потертость между воротничком и тем местом, которое еще не успело окрасить солнце после вчерашней стрижки. Эта шея, размышлял Уотсон, годится для пули. Он уже давно думал об этом, и сама мысль доставляла ему удовольствие. Можно в полной безопасности разглядывать чью-то шею – всегда успеешь отвести взгляд, если человек обернется. Никакого риска нарваться на ответный огонь. Можно все время держать его под прицелом. Этот ублюдок уже два часа как мертв. Это помогало. Сильно помогало.
Насытившись сладостью победы, Уотсон осмотрелся вокруг и подумал, что охотно навсегда расплевался бы с армией, смешался с толпой таких вот парней, разоделся бы в гражданскую одежду, как у них, – джинсы и туфли какого хочешь цвета, клетчатую рубаху и все такое, – а какие деньги, должно быть, они гребут... у каждого золотые часы величиной с будильник, а в карманах паркеровские ручки! Некоторые загребают по двести монет, да еще раз в три месяца ездят домой на целый месяц за счет компании... об этом и думать невыносимо. И никаких над тобой выскочек-офицеров, этаких отцов-командиров, свысока поглядывающих на тебя как на сопливого трущобного мальца. Этих проклятых Харрисов.
Он снова прицелился в красно-белую полоску на шее и дал пару коротких очередей – для разрядки.
Кепель, юноша-немец, рассматривал в пожелтевшем иллюминаторе свое отражение, вслушиваясь в беспрестанный шорох песка. Позади него молчал техасец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51