– Надо пойти посмотреть. Лью.
– Я уже сказал, нет смысла...
– Я не могу здесь торчать и ничего не делать...
– Будешь торчать, Фрэнк. Доверимся Харрису: он не дурак.
Бесконечно тянулась тишина. Никто не заговаривал о завтрашнем дне. Завтра Харрис с Лумисом либо уедут на верблюдах и пришлют за ними спасателей, как только выберутся, либо останутся ни с чем и будут ждать, пока караван скроется за горизонтом и можно будет вернуться. О третьей возможности предпочитали молчать. Таунс обдумал про себя еще одну вероятность, но предпочел не высказывать ее вслух: бедуины, если захотят, могут пройти по следам Харриса и обнаружить самолет. Впрочем, возможно, Харрис запутал следы, он вполне мог это учесть.
– Все же не могу понять, – заговорил Моран, – почему пошел Лумис. Помнишь, я тебе говорил, он получил телеграмму – что-то срочное. Поэтому он и улетел из Джебела. Ничего не понимаю.
– Лумис вроде святого. Не смог видеть, как кэп уходит один – после всего, что случилось. Он так поступил, чтобы избавить его от лишних трудностей, – ответил Таунс.
Опять стало тихо. Кто-то глянул на часы. Через час рассвет, и все станет ясно. Этот час тянулся медленнее всего. Они лежали, подперев ладонями подбородки, вглядываясь в темные тени у догоравшего костра. Там было все их будущее.
– Стрингер-таки чокнется, – тихо заговорил Кроу. – Если нам повезет и мы уедем на верблюдах, он выпустит себе кишки.
– Ну и что? – ответил Белами. День-два пути, и вокруг будут пальмы, вода и весь мир. К черту Стрингера. Конечно, до поры до времени на нем основывались все надежды. Стоит все же прислушаться к Таунсу, который считает, что шанс поднять эту штуку и при этом не разбиться – пятьдесят на пятьдесят. А тут два дня пути с людьми, которые здесь родились и знают дорогу. Харрис должен с ними сговориться. Это именно тот человек: знает их наречие, пришел не с пустыми руками. Нет, капитан не даст промашки.
Позади звякнуло что-то металлическое. Моран выругался, скользнул вниз по дюне и срезал напрямик по песку. Если шумит Стрингер, он ему покажет.
Кроу пошевелил локтями, и руки пронзила острая боль. Его лицо лежало так близко от поверхности песка, что от дыхания поднималась пыль.
– Который час, Дейв?
– Три только что было.
– Господи, быстрее бы все кончилось. – Язык снова высох: сегодня опять сократили рацион до одной пинты, а в баке осталось воды всего на два дня. Воздух за ночь не шелохнулся. Ни ветра, ни инея, ни росы.
– Скоро рассвет, – сказал Белами и опустил лицо на руки, закрыв глаза. Зарево костра гипнотизировало, сон притуплял боль.
* * *
Когда на краю земли показалось солнце, они оставались на своих местах.
– Дейв.
Белами резко дернул головой, еще в полусне. Снова вернулась боль.
– Что?
– Утро.
Он открыл глаза и увидел солнечный диск. В сахарских сутках есть два момента – на рассвете и на закате, – когда можно на глаз определять расстояние: по низкому солнцу на краю горизонта. В такие моменты легко верится, что пустыня безгранична, что эти пески – сама вечность.
Между дюнами и заалевшим краем света, подобно темной каменной гряде, выделялись очертания людей и верблюдов. Скоро они зашевелились, меняя форму, разделяясь и вновь соединяясь. Тишину пустыни нарушили голоса, резкие, как первые птичьи трели в лесу.
На гребень дюны опять заполз Моран.
– Что-нибудь видно?
– Проснулись. До них две мили, если не больше.
По мере того как солнце освещало окрестности, темные фигуры краснели, за считанные минуты они окрасились в белое и бурое: бурнусы и туловища верблюдов, бросавшие темные подвижные тени на песок. Голоса стали громче, длинные шеи животных покачивались.
– Они грузятся, – сказал Таунс.
– Смотрите – один верблюд белый.
– Это для меня, – пошутил Кроу.
Очертания заколыхались, медленно удаляясь на север. Над караваном колебался уже нагретый воздух, смешанный с поднятой пылью.
Белами сложил биноклем ладони, пытаясь что-нибудь рассмотреть в движущемся облаке. Скоро караван превратился в смутное пятно на северо-восточном краю песков.
Прошло какое-то время, прежде чем смогли заговорить: ожидание, длившееся двенадцать часов, было наполнено, кроме страха за Харриса и Лумиса, надеждой на спасение.
Первым поднялся Таунс. С одежды посыпался песок.
– Я пойду. – Надо убедиться, что они взяли с собой ребят. Поднялись и остальные, намереваясь отправиться вместе с пилотом.
– Пойду я один, – отрезал Таунс.
Кроу глянул на Бедами. В этом был смысл: телесная влага очень дорога. Следовало бы бросить жребий, кому идти, но по всему видно, Таунс решил твердо. Он спустился по восточному склону дюн. Моран обратился к Белами и Кроу:
– Прошу вас, разведите через пару часов костер. – В ослепляющем свете, уже сейчас мешавшем что-нибудь разглядеть, вряд ли будет видна солнечная сторона этих дюн с расстояния в две мили. И он скатился по склону, притормаживая пяткой.
– Лью, погоди! Мне надо размяться.
Он больше не доверял Таунсу. Нервы у всех на пределе, а Таунса к тому же терзает чувство вины. Еще с холма Моран заметил какое-то темное пятно. Оно плавало в водном мираже. Вероятно, верблюд, обессилевший и брошенный. Но если это не верблюд, а новые жертвы... Таунс может поддаться наваждению и уйти куда глаза глядят, пуститься, так сказать, в искупительное паломничество, потому что теперь станет семь погибших. Он сам будет восьмым.
Они шли минут сорок, до узких щелок зажмурив глаза между обожженными веками. Темное пятно оказалось не миражем. То был верблюд. Он, должно быть, умер во сне, потому что передние лапы неуклюже разъехались в разные стороны под тяжестью тела.
Они миновали труп и направились к еще двум фигурам, которые были слишком малы, чтобы их можно было разглядеть с дюн. Обогнули погасший костер и замерли.
– Этого мы и ждали, – прохрипел Моран. – Ты будешь лгуном, если станешь отрицать это.
Таунс молчал.
С них сняли ботинки. Ботинки, часы, портупею и револьвер.
Моран ободряюще посмотрел на Таунса:
– Ведь это было их решение, не твое. – Он принялся рыть в песке яму.
Они пробыли здесь уже около часа, тела их отдавали ту немногую влагу, которая еще оставалась.
Таунс не проронил ни слова. Когда все было кончено и они повернули обратно.
Моран остановился у трупа верблюда.
– Даже если бы они и взяли их с собой, то далеко не ушли бы. Эти мерзавцы сами потерялись. – Горб у верблюда был сморщен, весь усох, видно, в нем иссякли запасы жира. Шейные вены надрезаны в четырех местах: как последнее средство, араб способен пить кровь своего животного. Снятые ботинки, часы и пистолет были привычными, традиционными трофеями, которые берут у мертвых, даже если нет никакой надежды выручить за них деньги.
– Дай твою бутылку, Фрэнк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51