В телеграмме было сказано "срочно приезжай", и он по-разному раскладывал в уме эти слова, пока они не потеряли всякий смысл.
Сидевший в хвостовой части Кроу не пытался перебраться поближе. Робертс не шевелился вовсе. Между ними шел торг.
– Послушай, ты легко купишь себе другую в следующий раз.
Он почти доставал до лица Робертса длинным заостренным носом, тычась в него, как в кокосовый орех.
– Ты и сам можешь с таким же успехом.
– Я же сказал, у него день рождения.
– У него будет еще много дней рождения.
Робертс держал руку на пуговице куртки на случай, если обезьянка попытается выпрыгнуть. Со стороны это выглядело так, будто Кроу при первой возможности собирается выхватить обезьянку. Он не представлял, как Кроу со всеми его кремами, лосьонами и тальками выдержит близкое соседство с беднягой Бимбо. Дома все будет хорошо: если раз в день ее купать с мылом, то, говорят, и лучший друг ничего не унюхает. Но до той поры...
– Двадцать монет, но это последняя цена, Роб!
– Не продаю.
– Ты что, глухой? Двадцать! Ты сможешь на эти деньги купить новенький тепловоз, десяток вагонов и целую гору путей. – Он знал, что Роб любитель игрушечных поездов, да и самому ему они нравились.
– Я и так все это куплю, – ухмыльнулся Робертс. Чек на пятьсот фунтов был отправлен в его местный банк вперед.
– Если бы мне предложили двадцать монет за блохастую вонючку вроде этой – к тому же полудохлую, это видно по запаху, – я бы схватил их и убежал.
Сидевший рядом Белами с интересом наблюдал за длинным носом на остром личике. С Альбертом Кроу он познакомился больше пяти лет назад, когда оба были двадцатилетними юнцами, только что приехавшими с зеленой Англии ковырять в поисках нефти горячую земную кору, потому что за это платили хорошие деньги, и еще потому, что загар на коже, пальмы, грациозная поступь верблюдов – все это было прямо из легенды. Хасси Мессауд... Эджелех... затем далеко на юг вместе с бурильщиками, прибывшими отовсюду; французами, американцами, греками, итальянцами, англичанами, так же, как они, заочно влюбившимися в само слово "Сахара" и люто возненавидевшими ее вместе с неизбывным пеклом, во все концы света уходившим прямо от их поселка. Сахара – величайшая в мире открытая тюрьма со стенами из песка толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.
Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.
– Двадцать монет, – повторил Кроу, – включая блох и все остальное.
Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.
– Не нравится мне это, – сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило свое обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стеклам, как мелкий гравий.
Тилни шагнул в проход, открыл дверь переборки и, игнорируя запрет "не входить", просунул нос в отсек. Он дважды прокричал свой вопрос, прежде чем летчик его услышал.
– Послушайте, шкипер, как мы будем садиться в этом аду?
Таунс смерил его взглядом и ответил:
– Так же, как полмиллиона раз, когда тебя еще на свете не было. С той стороны двери ты увидишь надпись. Прочитай ее внимательно.
Промолчав, Тилни хлопнул дверью. Моран закрыл за ним задвижку. Тесный летный отсек был весь залит желтоватым светом.
Прежде чем выйти из строя, правый двигатель кашлянул не больше двух раз. Таунс автоматически включил максимальную тягу левого мотора, потом зафлигировал правый пропеллер. Казалось, нет никакой защиты от этой загустевшей пелены. Жиклеры забило, и не было смысла пытаться снова запустить двигатель.
Штурман и пилот вчитывались в показания приборов – первое, что делает в момент кризиса любой экипаж. "Скайтрак" продолжал устойчивый полет, даже с пяти-семиградусным сносом легче было управлять теперь, когда максимальная тяга была с подветренной стороны. В чистом воздухе левый двигатель мог часами работать при открытом дросселе без перегрева и заедания, но в сплошном песке он мог засориться в любой миг; это означало бы вынужденную посадку с неработающим двигателем при видимости в пятьдесят ярдов. Ответ был очень прост.
Моран молился, чтобы Таунс не задал ему, штурману, самый рутинный вопрос: где они сейчас находятся? Потому что этого он не знал.
Таунс разворачивал самолет по ветру.
– Мы садимся, Фрэнки?
Стало тихо, так как песок падал теперь по ходу самолета, а правый двигатель молчал.
– Единственное, что можно сделать, пока не выключился и этот.
Таунс нажал на штурвальную колонку, показания альтиметра стали падать в сторону сектора 15000.
– Гляди в оба – сейчас будет еще гуще.
В кабине быстро темнело.
Они спустились до пяти тысяч футов, когда остановился и второй мотор, и все затихло, кроме глухого шороха песка по обшивке.
Глава 2
В водворившейся тишине голос Таунса прозвучал непривычно громко:
– Скажи им: пусть приготовятся к аварийной посадке.
Моран поднялся, выплюнув изо рта резинку, – теперь она была небезопасна. Пока штурман был занят собой, Таунс тщательно обдумывал ситуацию.
При отсутствии в течение последнего часа радиосигналов и без наземных ориентиров их местоположение неизвестно. Если он точно учитывал снос с момента последней визуальной корректировки, то они оставались на трассе. Избыточная коррекция увела бы их к западу, недостаточная – на восток. Сейчас это никак не выяснишь.
С того момента, как несколько минут назад на высоте пятнадцати тысяч футов они пошли по направлению ветра, курс лежал на запад. Насколько далеко увел он их, можно было рассчитать по указателю скорости и часам – но без связи с землей они не могли знать фактическую скорость ветра. Индикатор скорости показывал. Если принять скорость ветра за 40, плюс-минус 10, то они плавно снижались со скоростью 160 миль в час. Вой ветра был теперь громче, но сила его, возможно, осталась прежней, так как замолкнувшие двигатели и более плотные по мере снижения тучи песка усиливали шум: надо учитывать и это.
Они сядут где-то в Центральной Ливийской пустыне – образ се заполнял сознание. Четырнадцать человек наверно смогут продержаться перу дней, имея при себе бутылки с водой плюс аварийный питьевой бак. Этого хватит. Долго сидеть на земле не придется: они приземлятся, укроют моторы и дождутся, пока утихнет буря. На это уйдет от трех до шести часов: в это время года бури бывают частыми, сильными, но непродолжительными. Когда ветер утихнет, они снимут оба карбюратора, чтобы очистить жиклеры от песка, потом соберут их, запустят и взлетят. С горючим хорошо. Смогут даже наладить антенну, если сохранилось гнездо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Сидевший в хвостовой части Кроу не пытался перебраться поближе. Робертс не шевелился вовсе. Между ними шел торг.
– Послушай, ты легко купишь себе другую в следующий раз.
Он почти доставал до лица Робертса длинным заостренным носом, тычась в него, как в кокосовый орех.
– Ты и сам можешь с таким же успехом.
– Я же сказал, у него день рождения.
– У него будет еще много дней рождения.
Робертс держал руку на пуговице куртки на случай, если обезьянка попытается выпрыгнуть. Со стороны это выглядело так, будто Кроу при первой возможности собирается выхватить обезьянку. Он не представлял, как Кроу со всеми его кремами, лосьонами и тальками выдержит близкое соседство с беднягой Бимбо. Дома все будет хорошо: если раз в день ее купать с мылом, то, говорят, и лучший друг ничего не унюхает. Но до той поры...
– Двадцать монет, но это последняя цена, Роб!
– Не продаю.
– Ты что, глухой? Двадцать! Ты сможешь на эти деньги купить новенький тепловоз, десяток вагонов и целую гору путей. – Он знал, что Роб любитель игрушечных поездов, да и самому ему они нравились.
– Я и так все это куплю, – ухмыльнулся Робертс. Чек на пятьсот фунтов был отправлен в его местный банк вперед.
– Если бы мне предложили двадцать монет за блохастую вонючку вроде этой – к тому же полудохлую, это видно по запаху, – я бы схватил их и убежал.
Сидевший рядом Белами с интересом наблюдал за длинным носом на остром личике. С Альбертом Кроу он познакомился больше пяти лет назад, когда оба были двадцатилетними юнцами, только что приехавшими с зеленой Англии ковырять в поисках нефти горячую земную кору, потому что за это платили хорошие деньги, и еще потому, что загар на коже, пальмы, грациозная поступь верблюдов – все это было прямо из легенды. Хасси Мессауд... Эджелех... затем далеко на юг вместе с бурильщиками, прибывшими отовсюду; французами, американцами, греками, итальянцами, англичанами, так же, как они, заочно влюбившимися в само слово "Сахара" и люто возненавидевшими ее вместе с неизбывным пеклом, во все концы света уходившим прямо от их поселка. Сахара – величайшая в мире открытая тюрьма со стенами из песка толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.
Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.
– Двадцать монет, – повторил Кроу, – включая блох и все остальное.
Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.
– Не нравится мне это, – сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило свое обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стеклам, как мелкий гравий.
Тилни шагнул в проход, открыл дверь переборки и, игнорируя запрет "не входить", просунул нос в отсек. Он дважды прокричал свой вопрос, прежде чем летчик его услышал.
– Послушайте, шкипер, как мы будем садиться в этом аду?
Таунс смерил его взглядом и ответил:
– Так же, как полмиллиона раз, когда тебя еще на свете не было. С той стороны двери ты увидишь надпись. Прочитай ее внимательно.
Промолчав, Тилни хлопнул дверью. Моран закрыл за ним задвижку. Тесный летный отсек был весь залит желтоватым светом.
Прежде чем выйти из строя, правый двигатель кашлянул не больше двух раз. Таунс автоматически включил максимальную тягу левого мотора, потом зафлигировал правый пропеллер. Казалось, нет никакой защиты от этой загустевшей пелены. Жиклеры забило, и не было смысла пытаться снова запустить двигатель.
Штурман и пилот вчитывались в показания приборов – первое, что делает в момент кризиса любой экипаж. "Скайтрак" продолжал устойчивый полет, даже с пяти-семиградусным сносом легче было управлять теперь, когда максимальная тяга была с подветренной стороны. В чистом воздухе левый двигатель мог часами работать при открытом дросселе без перегрева и заедания, но в сплошном песке он мог засориться в любой миг; это означало бы вынужденную посадку с неработающим двигателем при видимости в пятьдесят ярдов. Ответ был очень прост.
Моран молился, чтобы Таунс не задал ему, штурману, самый рутинный вопрос: где они сейчас находятся? Потому что этого он не знал.
Таунс разворачивал самолет по ветру.
– Мы садимся, Фрэнки?
Стало тихо, так как песок падал теперь по ходу самолета, а правый двигатель молчал.
– Единственное, что можно сделать, пока не выключился и этот.
Таунс нажал на штурвальную колонку, показания альтиметра стали падать в сторону сектора 15000.
– Гляди в оба – сейчас будет еще гуще.
В кабине быстро темнело.
Они спустились до пяти тысяч футов, когда остановился и второй мотор, и все затихло, кроме глухого шороха песка по обшивке.
Глава 2
В водворившейся тишине голос Таунса прозвучал непривычно громко:
– Скажи им: пусть приготовятся к аварийной посадке.
Моран поднялся, выплюнув изо рта резинку, – теперь она была небезопасна. Пока штурман был занят собой, Таунс тщательно обдумывал ситуацию.
При отсутствии в течение последнего часа радиосигналов и без наземных ориентиров их местоположение неизвестно. Если он точно учитывал снос с момента последней визуальной корректировки, то они оставались на трассе. Избыточная коррекция увела бы их к западу, недостаточная – на восток. Сейчас это никак не выяснишь.
С того момента, как несколько минут назад на высоте пятнадцати тысяч футов они пошли по направлению ветра, курс лежал на запад. Насколько далеко увел он их, можно было рассчитать по указателю скорости и часам – но без связи с землей они не могли знать фактическую скорость ветра. Индикатор скорости показывал. Если принять скорость ветра за 40, плюс-минус 10, то они плавно снижались со скоростью 160 миль в час. Вой ветра был теперь громче, но сила его, возможно, осталась прежней, так как замолкнувшие двигатели и более плотные по мере снижения тучи песка усиливали шум: надо учитывать и это.
Они сядут где-то в Центральной Ливийской пустыне – образ се заполнял сознание. Четырнадцать человек наверно смогут продержаться перу дней, имея при себе бутылки с водой плюс аварийный питьевой бак. Этого хватит. Долго сидеть на земле не придется: они приземлятся, укроют моторы и дождутся, пока утихнет буря. На это уйдет от трех до шести часов: в это время года бури бывают частыми, сильными, но непродолжительными. Когда ветер утихнет, они снимут оба карбюратора, чтобы очистить жиклеры от песка, потом соберут их, запустят и взлетят. С горючим хорошо. Смогут даже наладить антенну, если сохранилось гнездо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51