– Погоди минутку.
Он метнулся к столику, за которым сидела большая компания, улыбнулся, поболтал несколько минут и вернулся к Эшлин.
– Идем, они сейчас уходят.
– С чего вдруг? Что ты им сказал?
– Ничего! Просто заметил, что они уже собираются уходить.
– Ну-ну! – изумилась Эшлин.
Дилан обладал таким даром убеждения, что мог бы продавать снег в Сибирь.
– Прыгай сюда, Эшлин. До свидания, спасибо огромное.
Разулыбавшись, он простился с теми, кто уходил, затем с подозрительной скоростью протолкался к стойке бара и вернулся с напитками. Надо же, привычно удивилась Эшлин, когда он поставил перед нею бокал с джин-тоником, как ему во всем везет; интересно, каково быть его женой? Должно быть, полное блаженство.
– Ну, рассказывай, рассказывай про эту твою замечательную новую работу, – потребовал Дилан. – Хочу знать все в подробностях.
Заразившись его энтузиазмом, довольная собой, Эшлин в красках живописала сотрудников редакции и их взаимоотношения.
Дилан смеялся взахлеб, и, воодушевленная его искренним интересом, Эшлин почти поверила в то, что она талантливый рассказчик. Все это было из той же области, что и восхищение Дилана ее новым пиджаком: Дилану нравилось внушать людям, какие они замечательные, и ничего с собою поделать не мог. Эшлин понимала, что он даже не притворяется – так, немного переигрывает.
– Весело с тобой, Дилан.
Посмотрев ей в глаза, он поднял бокал. Манера поведения Дилана всегда обещала больше, чем он был готов дать. Зная это, Эшлин его всерьез не принимала. Точнее, уже не принимала.
– Так как твоя работа? – наконец подошла она к главной теме.
– Ужас! Цейтнот! Не успеваем выполнять заказы!
– Ух ты! – изумленно покачала головой Эшлин. – Когда мы с тобой познакомились, ты не знал, не развалится ли компания до конца года. А теперь, гляди-ка!
При упоминании первой встречи в воздухе возникло легкое, едва заметное напряжение, но к тому времени бокалы почти опустели, и Эшлин проворно вскочила:
– Тебе то же самое?
– Сиди, я принесу.
– Зачем ты, я…
– Сядь, Эшлин, говорю тебе.
Это для Дилана тоже было крайне характерно. Он был щедр, щедр безо всяких усилий, изящно и естественно.
Когда он вернулся с напитками, Эшлин дала волю своему любопытству:
– Так что, для встречи со мной у тебя была особая причина?
– Да-а, – протянул Дилан, теребя картонную подставку под пивной кружкой. – Была. – Он вдруг растерял всю свою непринужденность, что само по себе было тревожно. – Ты не замечала… чего-нибудь особенного… Я имею в виду Клоду…
И замолчал, не договорив.
– Ты о чем? – растерялась Эшлин.
– Я… знаешь, что-то беспокоюсь. Ее ничто не радует, с детьми резка и… иногда даже… слегка неадекватна. Молли мне пожаловалась, что Клода ее отшлепала, а мы наших детей никогда не били.
Возможно, это прозвучит глупо, – продолжил Дилан после паузы, – но она все время что-то переделывает в доме. Не успеем закончить с одной комнатой, как она уже говорит, что другую тоже надо ремонтировать. И ничего не желает слушать! Я и подумал, может, у нее депрессия?
Эшлин была озадачена всерьез. Да, если уж на то пошло, в последнее время Клода действительно всем недовольна, и общаться с ней стало нелегко. И ремонтом она как-то слишком увлекается. С детьми почти груба. Хотя, конечно, ее тоже можно понять – она тоже человек и у нее тоже есть чувства. Впрочем, раз Дилан так встревожен, видно, и вправду дело серьезное.
– Не знаю, – осторожно ответила она. – Может быть. С детьми правда нелегко. Ей достается. А если еще ты задерживаешься на работе, а она волнуется…
Дилан подался вперед, внимая Эшлин, как будто хотел удержать и запомнить каждое слово. Но, как только она замолчала, сказал:
– Ты только не обижайся – я просто думал, вдруг ты знаешь какие-нибудь симптомы. Ведь у тебя мама…
Эшлин по-прежнему молчала.
– Твоя мама, – повторил он. – У нее ведь тоже была депрессия?
Но всей его мягкости не хватало, чтобы вытянуть из Эшлин хоть слово.
– И я подумал… вдруг у Клоды тоже?..
Эшлин вздрогнула – ни при каких обстоятельствах она не желала возвращаться в этот ужас. Твердо, почти агрессивно она возразила:
– Поведение Клоды и близко нельзя сравнить с тем, что было с моей мамой. Ремонтировать гостиную – не депрессия. Клода не отказывается вылезать из постели? Не хочет умереть?
– Нет, – покачал головой Дилан. – Ничего подобного.
Хотя ведь и у мамы не так начиналось. Все происходило постепенно. Против воли Эшлин вернулась в прошлое, где ей опять было девять лет – возраст, когда она впервые поняла, что с мамой что-то не так. Они всей семьей поехали в отпуск в Керри, и папа залюбовался закатом и сказал:
– Прекрасный конец прекрасного дня. Правда, Моника?
Глядя прямо перед собой, мать уныло ответила:
– Слава богу, солнце заходит. Хоть бы день скорее прошел.
– Но ведь отличный был день, – возразил отец. – Солнце светило, мы играли на пляже…
А Моника только тяжело вздохнула:
– Хоть бы скорее все это кончилось!
Эшлин перестала драться с Дженет и Оуэном. Ей вдруг стало страшно и одиноко. Как мама может так говорить?! Понятное дело, родители Могут ворчать из-за несделанных домашних заданий или недоеденного обеда, но быть несчастными они не могут.
Пробыв тогда в Керри две недели, они вернулись домой. Только что мама была молодой, красивой и счастливой – и вдруг замолкала, уходила в себя, перестала красить волосы… И плакала. Беспрерывно, беззвучно, лишь слезы текли по щекам.
– Что с тобой? – снова и снова спрашивал Майк. – Что случилось?
– Что с тобой, мамочка? – спрашивала маленькая Эшлин. – Что у тебя болит?
– У меня душа болит, – шептала мама помертвевшими губами.
Чужие несчастья Моника переживала, как свои, нервничала, плакала, плохо спала по ночам.
Пока мама плакала, папа улыбался за двоих. Работа у него была важная и серьезная. Так все говорили Эшлин: «У твоего папы важная и серьезная работа». Он был коммивояжером и свои поездки из Лимерика в Корк, из Кейвана в Донегал описывал, как путешествия Одиссея. Он был так занят, что часто не появлялся дома с понедельника до пятницы. Эшлин этим гордилась. Другие папы каждый день приходили домой в половине шестого, и это вызывало у Эшлин пренебрежительную усмешку – значит, их работа была неважной и несерьезной.
А потом наступали выходные, приезжал папа и улыбался, улыбался, улыбался…
– Что мы сегодня будем делать? – потирая руки, спрашивал он у всего семейства.
– Какая разница? – бормотала Моника. – Я умираю изнутри.
– Да ну, зачем бы тебе делать такие глупости? – шикал на нее папа.
И, оборачиваясь к Эшлин, снова сиял и сообщал ей, будто по секрету:
– Артистка твоя мама.
Мама всегда писала стихи. Что такое стихи, Эшлин знала. Красивые слова в рифму, о закатах и цветах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Он метнулся к столику, за которым сидела большая компания, улыбнулся, поболтал несколько минут и вернулся к Эшлин.
– Идем, они сейчас уходят.
– С чего вдруг? Что ты им сказал?
– Ничего! Просто заметил, что они уже собираются уходить.
– Ну-ну! – изумилась Эшлин.
Дилан обладал таким даром убеждения, что мог бы продавать снег в Сибирь.
– Прыгай сюда, Эшлин. До свидания, спасибо огромное.
Разулыбавшись, он простился с теми, кто уходил, затем с подозрительной скоростью протолкался к стойке бара и вернулся с напитками. Надо же, привычно удивилась Эшлин, когда он поставил перед нею бокал с джин-тоником, как ему во всем везет; интересно, каково быть его женой? Должно быть, полное блаженство.
– Ну, рассказывай, рассказывай про эту твою замечательную новую работу, – потребовал Дилан. – Хочу знать все в подробностях.
Заразившись его энтузиазмом, довольная собой, Эшлин в красках живописала сотрудников редакции и их взаимоотношения.
Дилан смеялся взахлеб, и, воодушевленная его искренним интересом, Эшлин почти поверила в то, что она талантливый рассказчик. Все это было из той же области, что и восхищение Дилана ее новым пиджаком: Дилану нравилось внушать людям, какие они замечательные, и ничего с собою поделать не мог. Эшлин понимала, что он даже не притворяется – так, немного переигрывает.
– Весело с тобой, Дилан.
Посмотрев ей в глаза, он поднял бокал. Манера поведения Дилана всегда обещала больше, чем он был готов дать. Зная это, Эшлин его всерьез не принимала. Точнее, уже не принимала.
– Так как твоя работа? – наконец подошла она к главной теме.
– Ужас! Цейтнот! Не успеваем выполнять заказы!
– Ух ты! – изумленно покачала головой Эшлин. – Когда мы с тобой познакомились, ты не знал, не развалится ли компания до конца года. А теперь, гляди-ка!
При упоминании первой встречи в воздухе возникло легкое, едва заметное напряжение, но к тому времени бокалы почти опустели, и Эшлин проворно вскочила:
– Тебе то же самое?
– Сиди, я принесу.
– Зачем ты, я…
– Сядь, Эшлин, говорю тебе.
Это для Дилана тоже было крайне характерно. Он был щедр, щедр безо всяких усилий, изящно и естественно.
Когда он вернулся с напитками, Эшлин дала волю своему любопытству:
– Так что, для встречи со мной у тебя была особая причина?
– Да-а, – протянул Дилан, теребя картонную подставку под пивной кружкой. – Была. – Он вдруг растерял всю свою непринужденность, что само по себе было тревожно. – Ты не замечала… чего-нибудь особенного… Я имею в виду Клоду…
И замолчал, не договорив.
– Ты о чем? – растерялась Эшлин.
– Я… знаешь, что-то беспокоюсь. Ее ничто не радует, с детьми резка и… иногда даже… слегка неадекватна. Молли мне пожаловалась, что Клода ее отшлепала, а мы наших детей никогда не били.
Возможно, это прозвучит глупо, – продолжил Дилан после паузы, – но она все время что-то переделывает в доме. Не успеем закончить с одной комнатой, как она уже говорит, что другую тоже надо ремонтировать. И ничего не желает слушать! Я и подумал, может, у нее депрессия?
Эшлин была озадачена всерьез. Да, если уж на то пошло, в последнее время Клода действительно всем недовольна, и общаться с ней стало нелегко. И ремонтом она как-то слишком увлекается. С детьми почти груба. Хотя, конечно, ее тоже можно понять – она тоже человек и у нее тоже есть чувства. Впрочем, раз Дилан так встревожен, видно, и вправду дело серьезное.
– Не знаю, – осторожно ответила она. – Может быть. С детьми правда нелегко. Ей достается. А если еще ты задерживаешься на работе, а она волнуется…
Дилан подался вперед, внимая Эшлин, как будто хотел удержать и запомнить каждое слово. Но, как только она замолчала, сказал:
– Ты только не обижайся – я просто думал, вдруг ты знаешь какие-нибудь симптомы. Ведь у тебя мама…
Эшлин по-прежнему молчала.
– Твоя мама, – повторил он. – У нее ведь тоже была депрессия?
Но всей его мягкости не хватало, чтобы вытянуть из Эшлин хоть слово.
– И я подумал… вдруг у Клоды тоже?..
Эшлин вздрогнула – ни при каких обстоятельствах она не желала возвращаться в этот ужас. Твердо, почти агрессивно она возразила:
– Поведение Клоды и близко нельзя сравнить с тем, что было с моей мамой. Ремонтировать гостиную – не депрессия. Клода не отказывается вылезать из постели? Не хочет умереть?
– Нет, – покачал головой Дилан. – Ничего подобного.
Хотя ведь и у мамы не так начиналось. Все происходило постепенно. Против воли Эшлин вернулась в прошлое, где ей опять было девять лет – возраст, когда она впервые поняла, что с мамой что-то не так. Они всей семьей поехали в отпуск в Керри, и папа залюбовался закатом и сказал:
– Прекрасный конец прекрасного дня. Правда, Моника?
Глядя прямо перед собой, мать уныло ответила:
– Слава богу, солнце заходит. Хоть бы день скорее прошел.
– Но ведь отличный был день, – возразил отец. – Солнце светило, мы играли на пляже…
А Моника только тяжело вздохнула:
– Хоть бы скорее все это кончилось!
Эшлин перестала драться с Дженет и Оуэном. Ей вдруг стало страшно и одиноко. Как мама может так говорить?! Понятное дело, родители Могут ворчать из-за несделанных домашних заданий или недоеденного обеда, но быть несчастными они не могут.
Пробыв тогда в Керри две недели, они вернулись домой. Только что мама была молодой, красивой и счастливой – и вдруг замолкала, уходила в себя, перестала красить волосы… И плакала. Беспрерывно, беззвучно, лишь слезы текли по щекам.
– Что с тобой? – снова и снова спрашивал Майк. – Что случилось?
– Что с тобой, мамочка? – спрашивала маленькая Эшлин. – Что у тебя болит?
– У меня душа болит, – шептала мама помертвевшими губами.
Чужие несчастья Моника переживала, как свои, нервничала, плакала, плохо спала по ночам.
Пока мама плакала, папа улыбался за двоих. Работа у него была важная и серьезная. Так все говорили Эшлин: «У твоего папы важная и серьезная работа». Он был коммивояжером и свои поездки из Лимерика в Корк, из Кейвана в Донегал описывал, как путешествия Одиссея. Он был так занят, что часто не появлялся дома с понедельника до пятницы. Эшлин этим гордилась. Другие папы каждый день приходили домой в половине шестого, и это вызывало у Эшлин пренебрежительную усмешку – значит, их работа была неважной и несерьезной.
А потом наступали выходные, приезжал папа и улыбался, улыбался, улыбался…
– Что мы сегодня будем делать? – потирая руки, спрашивал он у всего семейства.
– Какая разница? – бормотала Моника. – Я умираю изнутри.
– Да ну, зачем бы тебе делать такие глупости? – шикал на нее папа.
И, оборачиваясь к Эшлин, снова сиял и сообщал ей, будто по секрету:
– Артистка твоя мама.
Мама всегда писала стихи. Что такое стихи, Эшлин знала. Красивые слова в рифму, о закатах и цветах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118