Когда-то она мечтала переманить его на свою сторону, делая это предельно осторожно, но, быстро поняв, что этот план из области фантастики, отступилась, признав, что этот кремень ей не по зубам. Юфнаресс следил за ее лицом, когда она говорила о сенаторе, глядел, жадно впитывая отражения эмоций на ее холодном, бесстрастном лице, понимая и то, что недолго еще она будет ждать, когда сенатор сам решит бросить все и отступиться.
Она без трепета уничтожала уже ненужных исполнителей ее планов, и Антайи знал, что так же без трепета и сомнений она уничтожит врага, того, кто мешал ей, путаясь под ногами. Она уже готова была уничтожить его, и значит, пройдет время, и она вновь вернется к этой мысли в более удачный момент.
Юфнаресс не знал, как остановить ее, как убедить в том, что делает глупости и лишь навлекает подозрения на себя. Но... не хотелось умирать. Не хотелось пополнить список тех, кого она сочла необходимым списать. Улыбнувшись, секретарь сенатора, слегка покачал головой.
Вереница мыслей не иссякала, из одной думы рождалась другая, а не думать, не перебирать эти четки он не мог, не мог не искать выхода, не видя его. Хоть выход, конечно же, был. Он с детства усвоил, что нет безвыходных положений и ситуаций, а опасная ситуация становится смертельной, лишь, если ты, попав в нее, опускаешь руки и сдаешься на милость судьбы.
Именно эта мысль заставила его бороться, отвоевывая у судьбы то, чего, как казалось ему, он достоин. Он усвоил многие правила и приемы, что знала лишь каста Властителей, будучи еще рабом, наблюдая, за тем, как власть имущее диктуют и навязывают свою волю всем. И улыбаясь, насмешливо, надменно, он понимал где-то там, в глубине души, что он выше многих из тех, к кому власть перешла по праву рождения, ибо их учили. А он учился сам.
Позже, много позже, он научился неповиновению, неповиновению скрытому. Ибо тот, кто не повиновался открыто, не имея даже малой власти над тем, кто приказывал, накидывал веревку себе на шею.
Этот дар неповиновения, власть над собой, к нему пришла случайно, тогда, когда что-то внутри заставило его не сжечь письма, что писала Локита, а сохранить их, ибо они и были той маленькой властью, что он имел над ней. Этот дар пришел после череды бессонных ночей, когда он понял, что существует приказ, что ему не выполнить, как бы ему не приказывали. И что б ему не пришлось перенести за неповиновение.
Вздохнув, эрмиец вспомнил Ордо. Вспомнил яркие блестящие глаза, живой взгляд и быструю речь. Пилот походил повадками на метеор — быстрый и яркий. Он был открыт, смел, честен, улыбка редко покидала его лицо тогда, и он верил, что судьба — в его руках, и она не подведет его.
Этот оптимизм был заразителен. Нельзя было не проникнуться им, не откликнуться. И смеясь над шутками Ордо, Юфнаресс забывал, зачем он был послан туда, на Рэну, лишь надеясь, что беды обойдут этого человека стороной. Ему нравился Ордо, нравился невольно, его быстрый говорок, его крепкое пожатие, решительность и честность. Ему нравился этот человек, и, находясь рядом с ним, он забывал и Эрмэ и интриги.
А еще постоянно вспоминался мальчишка, упрямый не по годам, с пронзительным взглядом серых, ледяных глаз, проказливый как щенок, рыжекудрый выдумщик, всегда готовый на разные шалости. И глядя на его полыхавшую оттенками огня шевелюру, Юфнаресс невольно улыбался, как улыбался сам Ордо.
На этого мальчишку без толку было сердиться или обижаться, все его проказы были от избытка сил, а не от зла. Он был подвижен как юла, и не минуты ни сидел на месте. Кровь бурлила в его жилах, заставляя его то бежать вприпрыжку, то вертеться колесом, дергать за косы сестричку, подбивать на шалости друзей. Он был сам огонь, чистое яркое пламя. Глядя на него, Юфнаресс всегда желал, что б Локита никогда не вспомнила об их существовании в этом мире. Потому как она никак не могла желать им добра.
Он вспомнил письмо, короткий приказ — несколько слов в совершенно ином тексте, вспомнил, как сидел несколько ночей, не зная, что делать. Было невозможно решиться исполнить приказ и так же невозможным представлялось его не исполнить. Глядя на текст перед своими глазами, он испытывал искушение сжечь письмо дотла и забыть о нем, но понимал, что Локита непременно напомнит, а напоминание будет страшнее, чем его ночные сомнения, что заставляли его всю ночь метаться, как загнанного в клетку зверя.
Он ненавидел Леди, и попадись она ему под руку в ту ночь, то, наверное, никакая сила не смогла б остановить его. Он бы ее убил. Он ненавидел ее, тем сильнее ненавидел, чем проходило больше времени. Чем больше власти было в ее руках.
Но странное дело, так сложно, практически невозможно было ненавидеть Хэлана, мешало понимание, что и тот — только глина в ее руках. А разве можно ненавидеть глину? Он смотрел на этого безрассудно самоуверенного человека и усмехался, понимая, что как не крути, а он обречен. Обречен с самого начала, и что нет, и не было, у него своей воли и своих желаний, только то, что вложила она. Только то, ну может, чуть более.
Его любовь, его дети всегда бесили Леди. Она сдерживалась, улыбалась, источала сахар и мед, но ненавидела их люто. Только эту любовь Хэлана Локита была бессильна разрушить, только эту любовь, что мешала ей контролировать его полностью.
Во всем остальном он был послушен. Как раб. Но тут становился непокорен и дерзок, и лучше было ему не перечить, потому как, бешеный нрав был у него в крови, совершенно такой же, как у матушки.
Она поджимала губы и злилась, глядя на близнецов в те редкие дни, когда встречалась с ними. Ей легко удавалось ссорить Хэлана с женщинами, разбивать насмешками любое чувство, но не это. И, уязвленная, она не находила себе места, чувствуя, зная, что власть наполовину — уже не власть.
Юфнаресс вспомнил визит Иланта, его открытую доверчивость, что его едва не погубила. Он не желал юноше зла, и был рад, что ему все ж удалось унести ноги. Если б Локита только поняла, кто помог юноше так быстро и неожиданно закончить тот визит, то, несомненно, Юфнарессу пригодилась бы капсула с ядом, что она дала ему для Иланта. Пригодилась бы, что б умереть быстро и без мучений.
Вздохнув, он вспомнил все эпитеты, которыми наградил его юноша по горячности нрава. С ними трудно было не согласиться, и глупо было б спорить. Подлец, — вспомнил он его слова, сказанные с горячностью и в запале. Опустив взгляд, Юфнаресс подумал, что все могло быть иначе. Многое могло быть иначе. А, может, и не могло.
Закрыв глаза, он вспомнил маленький отель, заброшенный в горах, мальчишку, крепко спавшего прижавшись щекой к подушке. Мальчишка проснулся, когда он коснулся его плеча, мотнул головой, собираясь перевернуться на другой бок. Но времени было так мало, что он не мог позволить ему вот так бесцеремонно отмахнуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181