— Могу показать бумаги. Я вам их пришлю. В Ленинграде он отбивал атаку фашистов! Кстати, бывают же совпадения, он тогда был с американцем, с которым вы на днях познакомились. Их двоих атаковал целый взвод немцев. Отец с Осборном уничтожили тогда трех фашистов, а остальных обратили в бегство.
— Осборн? Американский торговец пушниной в блокадном Ленинграде?
— Это теперь он занимается пушниной. Закупает русские меха и импортирует их в Америку. Скажем, покупает здесь шкурку за четыреста долларов, а там продает за шестьсот. Вот это и есть капитализм — остается только восхищаться. Он друг Советского Союза, и это давно доказано. Можно по секрету?
— Конечно, — подбодрил его Аркадий.
У Евгения не было дурных намерений, он просто нервничал. Ему хотелось скорее избавиться от нежеланного гостя, но не раньше, чем тот составит о нем благоприятное впечатление.
— Американский пушной рынок контролируется международными сионистскими кругами, — вполголоса произнес он.
— Евреями, что ли?
— Международным еврейством. К сожалению, долгое время в «Союзпушнине» были люди, близкие к этим кругам. Чтобы поломать эти отношения, мой отец предоставлял некоторым несионистам большую скидку. Сионисты каким-то образом пронюхали об этом, наводнили Дворец пушнины своими деньгами и скупили всю партию соболей.
— Так, значит, Осборн был одним из этих несионистов?
— Само собой. Это было лет десять назад.
— Если не считать героического прошлого вместе с твоим отцом в Ленинграде, чем еще Осборн доказал, что он друг Советского Союза?
— Видишь ли, об этом мне не следует рассказывать.
— Да ладно уж.
— Ну так и быть, — Мендель ходил за Аркадием с пепельницей в руках. — Пару лет назад «Союзпушнина» и хозяева американских пушных ранчо, так они их там называют, заключили сделку. Стороны обменивались самыми лучшими по меху зверьками. Две американские норки за двух русских соболей. Норки великолепные, они все еще дают приплод в одном из колхозов. А соболи еще лучше — с русским соболем не сравнится ничто. У них, однако, был маленький дефект.
— Какой же?
— Их выхолостили. Видишь ли, у нас по закону не разрешается вывозить соболей-производителей. Не нарушать же нам собственные законы. Американские звероводы рассердились. Более того, они задумали заслать в Советский Союз человека, похитить из зверосовхоза соболей и контрабандой вывезти их из страны. К счастью, нашелся настоящий друг, который сообщил нам о замыслах своих соотечественников.
— Осборн?
— Да, Осборн. В благодарность ему мы объявили сионистам, что отныне на русском рынке соболей Осборну будут предоставлены наиболее благоприятные условия. За оказанные услуги.
* * *
— Самолет опаздывает.
— Опаздывает?
— Все идет как надо. Не надо так волноваться.
— А вы никогда не волнуетесь?
— Спокойней, Ганс.
— Мне это не нравится.
— Видите ли, несколько поздно думать о том, нравится вам это или нет.
— Все знают, что такое эти «Туполевы».
— Думаете, авария? По-вашему, только немцы могут построить что-нибудь путное.
— Они даже опаздывают организованно. Когда будете в Ленинграде…
— Я и раньше был в Ленинграде. Я был там раньше с немцами. Все будет как надо.
Аркадий снова взглянул на дату, помеченную на пленке. 2 февраля. Осборн разговаривал с Унманном в день своего отлета из Москвы в Хельсинки. Аркадий вспомнил и запись поездок Унманна — немец отправился в Ленинград в тот же день, но, по-видимому, не тем же самолетом.
— Я и раньше был в Ленинграде. Я был там раньше с немцами. Все будет как надо.
Каким образом, спрашивал себя Аркадий, Осборну удалось убить в Ленинграде трех немцев?
Прослушивая свежие записи разговоров Осборна, Аркадий узнал голос Евгения Менделя.
— Джон, вы будете гостем министерства на «Лебедином озере» в канун Первого мая, да? Знаете, это традиционное, особое мероприятие. Очень важно там быть. Мы отвезем вас в аэропорт сразу после спектакля.
— Для меня большая честь. Расскажите, что там будет.
Между зимними и весенними пленками была разница. Зимой Осборн, развлекая гостей, был вызывающе, до бестактности, весел. К весне Осборн стал занудой, ограниченным дельцом. Аркадий слушал повторяющиеся множество раз однообразные тосты и с каждым разом все более длинные и скучные разговоры. Однако, проводя часы за прослушиванием пленок, он все время был начеку. Осборн, как за деревьями, прятался за бесконечными словами.
Аркадий думал о Паше.
— Колхозник съездил в Париж, — рассказывал Паша анекдот, когда они ездили по городу в поисках Голодкина, — возвращается домой и собирает у себя друзей. «Борис, — просят они, — расскажи о путешествии». Борис начинает: «Ну, знаете, Лувр, картины всякие, это же… твою мать!» «А Эйфелеву башню видел?» — спрашивает кто-то. Борис поднимает руку, сколько может, и говорит: «Во… твою мать!» «А собор Парижской богоматери?» — спрашивает еще кто-то. Борис, вспомнив невиданную красоту, говорит сквозь слезы: «Ну просто… твою мать!» «Завидуем тебе — столько воспоминаний!»
Какими словами Паша рассказал бы о небесах, подумал Аркадий.
* * *
Площадь Революции когда-то была Воскресенской площадью, а гостиница «Метрополь» — «Гранд-отелем».
Аркадий включил свет. Потертое покрывало и шторы из красного миткаля. Персидский ковер заношен настолько, что нельзя разобрать рисунка. Стол, комод и платяной шкаф выщерблены и испещрены следами затушенных окурков.
— Вам разрешили? — с беспокойством спросила дежурная по этажу.
— Разрешили, — ответил Аркадий и, захлопнув за ней дверь, остался в комнате туриста Уильяма Кервилла. Он посмотрел на площадь, на автобусы «Интуриста», выстроившиеся от Музея Ленина до входа в гостиницу, на разноязыкие толпы туристов, рассаживающихся по автобусам, чтобы отправиться на балет или в оперу. Как сообщили в «Интуристе», Кервилл записался на ужин с национальной кухней. Аркадий зашел в ванную. Чисто, опрятно — гигиена, пожалуй, единственное требование западного путешественника. Аркадий взял в спальню полотенца, обернул ими телефон и накрыл подушками.
В комоде Кервилла лежали американское нижнее белье, носки, свитера и рубашки, но ничего из русской одежды, о которой говорил Голодкин.
Никакой одежды не было спрятано и под кроватью. В шкафу стоял запертый чемодан. Аркадий перенес его на кровать и попытался открыть замок перочинным ножом. Язычок не поддавался. Тогда он поставил чемодан на пол и топнул по замку. Один замок открылся. Постучал ножом по другому замку, тот тоже открылся. Поставил чемодан обратно на кровать и просмотрел его содержимое.
Там были четыре небольшие книжки, стянутые вместе толстой резинкой, — «Краткая история русского искусства», «Путеводитель по России», «Путеводитель по Третьяковской галерее» и «Москва и ее окрестности» Нагеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
— Осборн? Американский торговец пушниной в блокадном Ленинграде?
— Это теперь он занимается пушниной. Закупает русские меха и импортирует их в Америку. Скажем, покупает здесь шкурку за четыреста долларов, а там продает за шестьсот. Вот это и есть капитализм — остается только восхищаться. Он друг Советского Союза, и это давно доказано. Можно по секрету?
— Конечно, — подбодрил его Аркадий.
У Евгения не было дурных намерений, он просто нервничал. Ему хотелось скорее избавиться от нежеланного гостя, но не раньше, чем тот составит о нем благоприятное впечатление.
— Американский пушной рынок контролируется международными сионистскими кругами, — вполголоса произнес он.
— Евреями, что ли?
— Международным еврейством. К сожалению, долгое время в «Союзпушнине» были люди, близкие к этим кругам. Чтобы поломать эти отношения, мой отец предоставлял некоторым несионистам большую скидку. Сионисты каким-то образом пронюхали об этом, наводнили Дворец пушнины своими деньгами и скупили всю партию соболей.
— Так, значит, Осборн был одним из этих несионистов?
— Само собой. Это было лет десять назад.
— Если не считать героического прошлого вместе с твоим отцом в Ленинграде, чем еще Осборн доказал, что он друг Советского Союза?
— Видишь ли, об этом мне не следует рассказывать.
— Да ладно уж.
— Ну так и быть, — Мендель ходил за Аркадием с пепельницей в руках. — Пару лет назад «Союзпушнина» и хозяева американских пушных ранчо, так они их там называют, заключили сделку. Стороны обменивались самыми лучшими по меху зверьками. Две американские норки за двух русских соболей. Норки великолепные, они все еще дают приплод в одном из колхозов. А соболи еще лучше — с русским соболем не сравнится ничто. У них, однако, был маленький дефект.
— Какой же?
— Их выхолостили. Видишь ли, у нас по закону не разрешается вывозить соболей-производителей. Не нарушать же нам собственные законы. Американские звероводы рассердились. Более того, они задумали заслать в Советский Союз человека, похитить из зверосовхоза соболей и контрабандой вывезти их из страны. К счастью, нашелся настоящий друг, который сообщил нам о замыслах своих соотечественников.
— Осборн?
— Да, Осборн. В благодарность ему мы объявили сионистам, что отныне на русском рынке соболей Осборну будут предоставлены наиболее благоприятные условия. За оказанные услуги.
* * *
— Самолет опаздывает.
— Опаздывает?
— Все идет как надо. Не надо так волноваться.
— А вы никогда не волнуетесь?
— Спокойней, Ганс.
— Мне это не нравится.
— Видите ли, несколько поздно думать о том, нравится вам это или нет.
— Все знают, что такое эти «Туполевы».
— Думаете, авария? По-вашему, только немцы могут построить что-нибудь путное.
— Они даже опаздывают организованно. Когда будете в Ленинграде…
— Я и раньше был в Ленинграде. Я был там раньше с немцами. Все будет как надо.
Аркадий снова взглянул на дату, помеченную на пленке. 2 февраля. Осборн разговаривал с Унманном в день своего отлета из Москвы в Хельсинки. Аркадий вспомнил и запись поездок Унманна — немец отправился в Ленинград в тот же день, но, по-видимому, не тем же самолетом.
— Я и раньше был в Ленинграде. Я был там раньше с немцами. Все будет как надо.
Каким образом, спрашивал себя Аркадий, Осборну удалось убить в Ленинграде трех немцев?
Прослушивая свежие записи разговоров Осборна, Аркадий узнал голос Евгения Менделя.
— Джон, вы будете гостем министерства на «Лебедином озере» в канун Первого мая, да? Знаете, это традиционное, особое мероприятие. Очень важно там быть. Мы отвезем вас в аэропорт сразу после спектакля.
— Для меня большая честь. Расскажите, что там будет.
Между зимними и весенними пленками была разница. Зимой Осборн, развлекая гостей, был вызывающе, до бестактности, весел. К весне Осборн стал занудой, ограниченным дельцом. Аркадий слушал повторяющиеся множество раз однообразные тосты и с каждым разом все более длинные и скучные разговоры. Однако, проводя часы за прослушиванием пленок, он все время был начеку. Осборн, как за деревьями, прятался за бесконечными словами.
Аркадий думал о Паше.
— Колхозник съездил в Париж, — рассказывал Паша анекдот, когда они ездили по городу в поисках Голодкина, — возвращается домой и собирает у себя друзей. «Борис, — просят они, — расскажи о путешествии». Борис начинает: «Ну, знаете, Лувр, картины всякие, это же… твою мать!» «А Эйфелеву башню видел?» — спрашивает кто-то. Борис поднимает руку, сколько может, и говорит: «Во… твою мать!» «А собор Парижской богоматери?» — спрашивает еще кто-то. Борис, вспомнив невиданную красоту, говорит сквозь слезы: «Ну просто… твою мать!» «Завидуем тебе — столько воспоминаний!»
Какими словами Паша рассказал бы о небесах, подумал Аркадий.
* * *
Площадь Революции когда-то была Воскресенской площадью, а гостиница «Метрополь» — «Гранд-отелем».
Аркадий включил свет. Потертое покрывало и шторы из красного миткаля. Персидский ковер заношен настолько, что нельзя разобрать рисунка. Стол, комод и платяной шкаф выщерблены и испещрены следами затушенных окурков.
— Вам разрешили? — с беспокойством спросила дежурная по этажу.
— Разрешили, — ответил Аркадий и, захлопнув за ней дверь, остался в комнате туриста Уильяма Кервилла. Он посмотрел на площадь, на автобусы «Интуриста», выстроившиеся от Музея Ленина до входа в гостиницу, на разноязыкие толпы туристов, рассаживающихся по автобусам, чтобы отправиться на балет или в оперу. Как сообщили в «Интуристе», Кервилл записался на ужин с национальной кухней. Аркадий зашел в ванную. Чисто, опрятно — гигиена, пожалуй, единственное требование западного путешественника. Аркадий взял в спальню полотенца, обернул ими телефон и накрыл подушками.
В комоде Кервилла лежали американское нижнее белье, носки, свитера и рубашки, но ничего из русской одежды, о которой говорил Голодкин.
Никакой одежды не было спрятано и под кроватью. В шкафу стоял запертый чемодан. Аркадий перенес его на кровать и попытался открыть замок перочинным ножом. Язычок не поддавался. Тогда он поставил чемодан на пол и топнул по замку. Один замок открылся. Постучал ножом по другому замку, тот тоже открылся. Поставил чемодан обратно на кровать и просмотрел его содержимое.
Там были четыре небольшие книжки, стянутые вместе толстой резинкой, — «Краткая история русского искусства», «Путеводитель по России», «Путеводитель по Третьяковской галерее» и «Москва и ее окрестности» Нагеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118