С сулицей в боку, разбрызгивая по снегу кровь, он со страшной быстротой увернулся от копья и с налета пропорол клыками грудь белой красавицы лошади. Та осела на задние ноги, заржала, всадник вылетел из седла, чудом успев освободиться от стремени… Вепрь снова налетел – Елань от ужаса упала на колени и зажмурилась. Но тем временем в звериную тушу вонзились сразу два боевых копья. Он повернул голову и взглянул на обидчиков. Люди были жалкими противниками, мало стоившими в открытой схватке один на один (да и один на десяток). Зверь бы с легкостью разметал их по поляне… Но – почувствовал вдруг дикую усталость. Передние ноги сами собой подогнулись, вепрь хрюкнул в последний раз и попробовал привстать.
Нет. Глаза уже застилала багровая вязкая пелена, и солнце – уже навсегда – стремительно закатилось за верхушки деревьев.
На дорогу вылетели пятеро верховых, одетых по-воински: в хороших кольчугах и шлемах, с продолговатыми коваными щитами. У каждого за правым плечом торчала рукоять меча, что выдавало в них княжеских телохранителей. Они на полном скаку остановили коней, попрыгали из седел и окружили место сражения. Вид у них был настороженный и слегка виноватый, будто у нянек, не уследивших за неразумным младенцем.
Княгиня, все еще сжимавшая в руке нож (сил не было расцепить скрюченные пальцы), на негнущихся ногах обошла черную тушу. Мертвый зверь был неестественно, чудовищно огромен. Он не мог родиться здесь, под этим небом, это казалось неправильным. «Это предупреждение мне, – подумала она. – Оттуда, из сопредельного мира…» Елань перевела взгляд на своего спасителя.
Меховую шапку, что была на голове, он потерял при падении. Короткий серый плащ, отороченный блестящим коричневым мехом, был порван, и женщина увидела под ним богатый охотничий кафтан и легкий панцирь из медных пластин. Массивные золотые пряжки скрепляли отвороты сапог. У правого бедра висел широкий сарматский меч в червленых ножнах. Знатный меч – княгиня, при всей ее молодости, понимала толк в оружии. Сначала она подумала, что ее спаситель (несомненно, очень знатного рода) – если не пожилой, то наверняка поживший. Лицо его было худым и горбоносым, а буйные волосы и борода на две трети успели поседеть. А через миг она заметила и другое: он с трудом держался на ногах. Левая сторона плаща, от груди и ниже, быстро промокала и краснела. Видно, вепрь достал-таки своими клыками… Но мужчина в первую очередь подумал не о себе. Он с тревогой осмотрел ее, сделал шаг вперед и спросил:
– Ты не ранена, госпожа?
– Нет, – ответила Елань и неожиданно почувствовала, что теряет сознание. Голова закружилась, и она беспомощно осела на снег.
Однако упасть ей не дали – тут же подхватили на руки, поставили перевернутые сани на полозья и уложили ее, укутав собольей шубой. Не получит нынче подарка отец Феодосии, вяло подумалось княгине.
– Горяч ты безмерно, княже, – услышала она будто сквозь пелену. – Смотри, в крови весь. Глаз да глаз за тобой нужен.
Князь… Вот, значит, кого она встретила.
Он недовольно поморщился.
– А ты все за мной, как за дитем. Помог бы лучше в седло сесть.
«Дядьку Месгэ не оставьте, – захотелось сказать ей. – И Донюшку – все же они пытались защитить меня… Пусть их похоронят с почестями. Да этих двух дурех надо бы отыскать, а то сидят где-нибудь в сугробе, нос боятся высунуть. Замерзнут еще». Наверное, она произнесла это вслух – бородатое лицо в шлеме склонилось над ней и ответило:
– Не тревожься, госпожа. Отыщутся твои служанки.
Сам князь подошел к убитому мерянину, наклонился и закрыл ему глаза. Покойся с миром. Большого кургана над тобой не поставят, но могилу обретешь достойную. Дно ее покроют дубовой корой в два слоя, дадут тебе в дальнюю дорогу нож, меч и колчан со стрелами – по воинскому обычаю. Положат глиняный горшочек с пищей. Поднимут над землей небольшой холм и поставят крест. Соберутся в дружинной избе и справят поминальную тризну…
– Камера, стоп! Эпизод снят.
Все и вся пришло в движение, оживилось и повеселело, смешалось, утратило некий строгий напряженный порядок. Дурацкая мысль вдруг влезла в голову: вот так, наверное, будет выглядеть Страшный суд – трупы встанут, отряхнутся от земли и снега, забегают, и засуетятся гримеры и костюмерши («Диночка, у Ушинского нож в животе криво торчит, поправь, пожалуйста!» – «Брось, Дин, не слушай эту старую ведьму. Налей лучше чего-нибудь, замерз совсем, пока на снегу валялся». – «Эдуард Павлович, вы как маленький. Вон и кровь смазали, придется заново накладывать…»).
Профессия лицедея опасна – сцена и действительность в сознании переплетаются самым причудливым и тесным образом, так что не вдруг отличишь. Я, к примеру, успел почти поверить во все только что увиденное (и князь, и княгиня были очень убедительны, а уж когда упал мертвым старый Месгэ в исполнении Ушинского, я чуть не заплакал и не бросился на подмогу).
Глеб на раскладном стульчике, закинув ногу на ногу, попыхивал сигаретой. Машенька Куггель, блестя взволнованными очами, о чем-то истово спорила с помрежем Моховым. Тот отмахивался, но девушка не отставала, тыча в нос бланком телеграммы.
– Чего это она? – спросил я Глеба.
– Обычное дело, – хмыкнул он. – Я заранее знаю, что там написано. Финансирование под вопросом, съемки на грани срыва, продюсер слюной брызжет… Скука и скука. У меня таких телеграмм ворох. Машенька на редкость отважное существо. В бытность свою, кстати, пописывала…
– Сочиняла сценарии?
– Нет, слава богу. Критические статьи в «Мир искусств». Надо признать, довольно бойкие. Однажды прорвалась даже в «Экран» (тогда он был еще «Советским») – это уже в качестве театроведа. Года три назад, помнится, я целый вечер потратил, чтобы отговорить ее от дурной идеи стать ассистентом. Так и не отговорил… Ты домой? Подбрось меня.
Мы ехали домой на машине. У нас был «жигуленок» пятой модели на двоих – когда-то, еще до отъезда Глеба в Москву, мы условились: день за рулем он, день – я. Необходимый ремонт и запчасти – пополам. Жизнь, однако, внесла коррективы: братец, пользуясь правами старшего (и просто правами – машина была оформлена на него, я довольствовался доверенностью) стал брать ее когда заблагорассудится, без всякой очереди. Я, как всегда, уступил, тем более что он, справедливости ради, взял на себя и заботы по техобслуживанию. А позже снова все изменилось – Глеб укатил, я же продолжал гробить «Жигули» на наших северных дорогах, покрытых кое-где фрагментами асфальта тридцатилетней давности.
Отдельные подробности того дня из памяти стерлись (память избирательна, только принципы ее «пристрастий» остаются тайной великой). Помню, я с трудом сдерживал возбуждение. Хотелось говорить без умолку, задавать глупые вопросы (вроде этого:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Нет. Глаза уже застилала багровая вязкая пелена, и солнце – уже навсегда – стремительно закатилось за верхушки деревьев.
На дорогу вылетели пятеро верховых, одетых по-воински: в хороших кольчугах и шлемах, с продолговатыми коваными щитами. У каждого за правым плечом торчала рукоять меча, что выдавало в них княжеских телохранителей. Они на полном скаку остановили коней, попрыгали из седел и окружили место сражения. Вид у них был настороженный и слегка виноватый, будто у нянек, не уследивших за неразумным младенцем.
Княгиня, все еще сжимавшая в руке нож (сил не было расцепить скрюченные пальцы), на негнущихся ногах обошла черную тушу. Мертвый зверь был неестественно, чудовищно огромен. Он не мог родиться здесь, под этим небом, это казалось неправильным. «Это предупреждение мне, – подумала она. – Оттуда, из сопредельного мира…» Елань перевела взгляд на своего спасителя.
Меховую шапку, что была на голове, он потерял при падении. Короткий серый плащ, отороченный блестящим коричневым мехом, был порван, и женщина увидела под ним богатый охотничий кафтан и легкий панцирь из медных пластин. Массивные золотые пряжки скрепляли отвороты сапог. У правого бедра висел широкий сарматский меч в червленых ножнах. Знатный меч – княгиня, при всей ее молодости, понимала толк в оружии. Сначала она подумала, что ее спаситель (несомненно, очень знатного рода) – если не пожилой, то наверняка поживший. Лицо его было худым и горбоносым, а буйные волосы и борода на две трети успели поседеть. А через миг она заметила и другое: он с трудом держался на ногах. Левая сторона плаща, от груди и ниже, быстро промокала и краснела. Видно, вепрь достал-таки своими клыками… Но мужчина в первую очередь подумал не о себе. Он с тревогой осмотрел ее, сделал шаг вперед и спросил:
– Ты не ранена, госпожа?
– Нет, – ответила Елань и неожиданно почувствовала, что теряет сознание. Голова закружилась, и она беспомощно осела на снег.
Однако упасть ей не дали – тут же подхватили на руки, поставили перевернутые сани на полозья и уложили ее, укутав собольей шубой. Не получит нынче подарка отец Феодосии, вяло подумалось княгине.
– Горяч ты безмерно, княже, – услышала она будто сквозь пелену. – Смотри, в крови весь. Глаз да глаз за тобой нужен.
Князь… Вот, значит, кого она встретила.
Он недовольно поморщился.
– А ты все за мной, как за дитем. Помог бы лучше в седло сесть.
«Дядьку Месгэ не оставьте, – захотелось сказать ей. – И Донюшку – все же они пытались защитить меня… Пусть их похоронят с почестями. Да этих двух дурех надо бы отыскать, а то сидят где-нибудь в сугробе, нос боятся высунуть. Замерзнут еще». Наверное, она произнесла это вслух – бородатое лицо в шлеме склонилось над ней и ответило:
– Не тревожься, госпожа. Отыщутся твои служанки.
Сам князь подошел к убитому мерянину, наклонился и закрыл ему глаза. Покойся с миром. Большого кургана над тобой не поставят, но могилу обретешь достойную. Дно ее покроют дубовой корой в два слоя, дадут тебе в дальнюю дорогу нож, меч и колчан со стрелами – по воинскому обычаю. Положат глиняный горшочек с пищей. Поднимут над землей небольшой холм и поставят крест. Соберутся в дружинной избе и справят поминальную тризну…
– Камера, стоп! Эпизод снят.
Все и вся пришло в движение, оживилось и повеселело, смешалось, утратило некий строгий напряженный порядок. Дурацкая мысль вдруг влезла в голову: вот так, наверное, будет выглядеть Страшный суд – трупы встанут, отряхнутся от земли и снега, забегают, и засуетятся гримеры и костюмерши («Диночка, у Ушинского нож в животе криво торчит, поправь, пожалуйста!» – «Брось, Дин, не слушай эту старую ведьму. Налей лучше чего-нибудь, замерз совсем, пока на снегу валялся». – «Эдуард Павлович, вы как маленький. Вон и кровь смазали, придется заново накладывать…»).
Профессия лицедея опасна – сцена и действительность в сознании переплетаются самым причудливым и тесным образом, так что не вдруг отличишь. Я, к примеру, успел почти поверить во все только что увиденное (и князь, и княгиня были очень убедительны, а уж когда упал мертвым старый Месгэ в исполнении Ушинского, я чуть не заплакал и не бросился на подмогу).
Глеб на раскладном стульчике, закинув ногу на ногу, попыхивал сигаретой. Машенька Куггель, блестя взволнованными очами, о чем-то истово спорила с помрежем Моховым. Тот отмахивался, но девушка не отставала, тыча в нос бланком телеграммы.
– Чего это она? – спросил я Глеба.
– Обычное дело, – хмыкнул он. – Я заранее знаю, что там написано. Финансирование под вопросом, съемки на грани срыва, продюсер слюной брызжет… Скука и скука. У меня таких телеграмм ворох. Машенька на редкость отважное существо. В бытность свою, кстати, пописывала…
– Сочиняла сценарии?
– Нет, слава богу. Критические статьи в «Мир искусств». Надо признать, довольно бойкие. Однажды прорвалась даже в «Экран» (тогда он был еще «Советским») – это уже в качестве театроведа. Года три назад, помнится, я целый вечер потратил, чтобы отговорить ее от дурной идеи стать ассистентом. Так и не отговорил… Ты домой? Подбрось меня.
Мы ехали домой на машине. У нас был «жигуленок» пятой модели на двоих – когда-то, еще до отъезда Глеба в Москву, мы условились: день за рулем он, день – я. Необходимый ремонт и запчасти – пополам. Жизнь, однако, внесла коррективы: братец, пользуясь правами старшего (и просто правами – машина была оформлена на него, я довольствовался доверенностью) стал брать ее когда заблагорассудится, без всякой очереди. Я, как всегда, уступил, тем более что он, справедливости ради, взял на себя и заботы по техобслуживанию. А позже снова все изменилось – Глеб укатил, я же продолжал гробить «Жигули» на наших северных дорогах, покрытых кое-где фрагментами асфальта тридцатилетней давности.
Отдельные подробности того дня из памяти стерлись (память избирательна, только принципы ее «пристрастий» остаются тайной великой). Помню, я с трудом сдерживал возбуждение. Хотелось говорить без умолку, задавать глупые вопросы (вроде этого:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109