– Тебя хоть как звать-то? – неуверенно спросил он.
– Некрасом, – почему-то ответил Миша.
– Некрасом? Редкое нынче имя. Даже уникальное.
– Вообще-то я Миша. А Некрас…
– Вроде прозвища, да? Мальчик дернул уголком рта.
– А что же ты, Миша-Некрас, не в школе? Удрал с уроков?
– С киностудии.
Мужчина посмотрел внимательнее.
– А ты, часом, не сочиняешь?
Миша молча вынул из кармана пропуск на съемочную площадку. Мужчина присвистнул, повертел пропуск в руках, словно не веря, и протянул владельцу.
– Ну, раз так… Давай хоть приглашу тебя в гости. Угощу чаем с пирожными. Любишь пирожные?
– А с кремом?
– С кремом, с кремом.
Мальчик пожал плечами.
– А как вас звать?
– Марк Леонидович, – представился хозяин серой «Лады». – Ты можешь называть меня дядя Марк.
Я не уехал. Просто включил мотор, отогнал машину за угол и пешком вернулся назад, к подъезду под деревянным козырьком. Туман и изморось скрадывали образы и звуки, но человека, которого ждал Вадим Федорович («Я все давно решил и впутывать себя не позволю…»), я засек сразу. Он шел, ссутулясь, засунув руки в карманы и надвинув шляпу на самые брови. Кино про шпионов, честное слово.
Больше всего на свете я жалел, что не мог слышать их разговора. За те полчаса, что хозяин с гостем провели в квартире, я извелся, как лиса в басне про виноград (как там, «видит око, да зуб неймет»?). Пытался подслушивать под дверью – бесполезно (кажется, они ушли на кухню), хотел подлезть к окну на втором этаже, но так и не решился, хотя искушение было велико. И поэтому, когда на лестнице послышались неторопливые шаркающие шаги, я прямо-таки рванул с места, словно бегун-спринтер. В два прыжка догнав человека, выходившего из квартиры директора музея, я радостно схватил его за плечо и заорал, будто мы сто лет не виделись:
– Какими судьбами, Яков Арнольдович? Он ойкнул и присел, схватившись руками за шляпу, словно опасаясь, что я сейчас отберу ее и убегу.
– Вы, – заикаясь, произнес он. – Почему вы здесь?
Кажется, художник был близок к шоку. Я обхватил его за талию, почти насильно усадил рядом с собой в машину и проникновенно произнес:
– Батенька, в вашем возрасте вредно так волноваться. И из-за чего? Я не привидение (можете потрогать, только осторожно, я боюсь щекотки) и, уж во всяком случае, не убийца.
– Вы следили за мной? – угрюмо спросил он.
– Следил.
– Да? А как это… в плане законности?
– А вам не кажется, что вы не о том сейчас беспокоитесь? Я надеюсь уберечь вас…
– От чего же?
– От тюрьмы. Возможно – от смерти.
Я блефовал. Улик у меня не было ни малейших – не только против Вайнцмана, а и вообще никаких. И я чувствовал себя мотоциклистом: стоит притормозить – и мигом потеряешь равновесие.
– Я уверен в одном: вас, Закрайского и моего брата связывала с экстрасенсом какая-то общая тайна. Например: некто по непонятным пока причинам хочет убрать съемочную группу из города… Или конкретно – с мест, где происходят съемки. Зная впечатлительную натуру Глеба, он выбирает весьма необычный путь: нападение ряженых – ночью, на пустынном шоссе… Это должно было произвести впечатление.
– Какое нападение? – спросил Вайнцман, но я отмахнулся, как от комара.
– Он нанимает людей, одевает их в украденный со студии реквизит, выводит, так сказать, на цель… Да, здесь действовал большой эстет. Бедного Глеба до сих пор трясет (в детстве мальчик, помнится, очень увлекался «Вием»). Но я-то…
Я намеренно сгущал краски, изображая из себя этакого солдафона-прагматика, и художника прорвало:
– А вы, стало быть, из другого теста? Вы не верите в чертовщину, летающие тарелочки, перевоплощения, зато охотно верите в некий «вселенский» заговор против вашего брата? И как вы думаете: что такого в тех местах, где снимается фильм? Алмазы? Нефтяное месторождение? Упавший шпионский спутник? Ну не молчите, мне хочется знать, как далеко простирается ваша фантазия!
Но я молчал, потому что разъяренному, растрепанному, оскорбленному в своих лучших чувствах художнику требовался не собеседник, а слушатель, точнее, жертва. Ну и пусть. Я согласен, лишь бы он продолжал говорить и подводить меня – окружными путями, десятой дорогой, но – к разгадке.
– Думаю, не ошибусь, если скажу, что вы всю жизнь, с детства, посмеивались над братом. И родители наверняка ставили вас ему в пример (вот уж чего никогда не было): Боренька – реалист, он крепко стоит на ногах… Многого мальчик, конечно, не достигнет, но и не проживет жизнь мечтателем, не будет мучиться несбывшимися надеждами (это – было, когда я со спокойно бьющимся сердцем и идеальным кровяным давлением подал документы на юридический факультет, а «кремлевский мечтатель» Глеб уехал в плацкарте покорять столицу… И ведь покорил-таки, сукин сын!).
Вайнцман меж тем смахнул вечную каплю с длинного носа и обвиняюще ткнул меня пальцем в грудь.
– Вы просто завидуете ему, юноша. Настоящему, большому таланту грех не завидовать.
– А вы?
– И я, – покорно согласился он. – Однако я помню и о том, что талант – это не только дар божий… Он может быть и страшным проклятием.
Он помолчал.
– Теперь вы понимаете, кого нужно спасать? Сейчас, немедленно. А вы –"ряженые", мафия… Глупости, юноша. Ну скажите, почему всадники напали на автомобиль? Захотели напугать – помаячили бы издалека, позавывали бы страшными голосами. Подбросили бы галлюциноген – сейчас в любой аптеке навалом всякой дряни.
– Я не верю в призраков, – упрямо сказал я.
Вайнцман с досадой махнул рукой.
– Призраки бесплотны, они не умирают от пистолетной пули. И уж точно не швыряют в противников серебряные стрелы. Глеба не собирались пугать, это ясно. Его хотели убить. Вопрос: за что?
Мы сидели в машине, и нас плотным одеялом укрывал туман. Я смотрел перед собой, видя лишь фрагмент безлюдного тротуара (метров пять, не более), высокую вычурную ограду университета, мокрые деревья в бесстыдной наготе… Я сто раз на дню задавал себе эти вопросы: почему нет вмятин на «Жигулях»? С какой целью кто-то не пожалел серебра на арбалетную стрелу? Почему, убив экстрасенса, преступник не унес кассету, на которой был запечатлен Глеб? Куда пропала женщина со светлыми волосами, потерявшая ленточку и звонившая мне из квартиры, где лежал труп? В чем именно Глеб соврал и почему сейчас, имея почти готовый фильм, отказывается снимать его окончание? Что такого необычного и страшного произошло восемь веков назад, что отдается эхом до сих пор? Почему оно – что бы там ни было – не стало прахом и тленом?
Наконец (и это меня интересовало особенно остро), почему Вадим Федорович не устроил Глебу скандал (да и вообще не предпринял абсолютно ничего!), узнав, что родной и любимый внук не будет больше сниматься в картине?
Сложив эти «почему» вместе, я спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109