Торговля с ними сделает меня истинным королем — королем, который принесет новое процветание своему народу. И мне надо начать побыстрее. Подозреваю, что немедленно. Мне необходимо твердой рукой направить Квилею на новый путь, чтобы старый забылся, и как можно скорее. Иначе я погибну, так ничего и не совершив, разве что проживу несколько дольше, чем большинство Королей Года, и жрицы снова придут к власти, быстрее, чем мои кости под землей очистятся от плоти.
Алессан закрыл глаза. Дэвин только сейчас услышал шелест листьев и перекличку птиц вокруг них. Затем Алессан снова поднял взгляд спокойных, широко раскрытых серых глаз на Мариуса и сказал напрямик:
— Моя просьба: дай мне шесть месяцев и только потом решай с торговлей. И в течение этого времени сделай еще кое-что.
— Само время — уже очень много, — очень тихо произнес Мариус. — Но договаривай. Голубок. Насчет кое-чего еще.
— Три письма, Медведь. Мне нужно, чтобы ты послал на север три письма. Первое письмо: ты ответишь «да» Брандину, но с условием. Попросишь время на укрепление своего положения, прежде чем открыть Квилею внешним влияниям. Ясно дашь понять, что предпочитаешь его Альберико потому, что считаешь его сильнее и надежнее. Второе письмо: откажешься с большим сожалением от предложений Астибара. Напишешь Альберико, что испугался угроз Брандина. Что тебе очень хотелось бы торговать с Империей Барбадиор, но Игратянин кажется слишком могущественным, и ты не рискуешь его обидеть. Пожелаешь Альберико всех благ. Попросишь его негласно продолжать с тобой переписку. Скажешь, что будешь следить за развитием событий на севере с большим интересом. Ты еще не дал Брандину окончательного ответа и будешь тянуть с ним, сколько сможешь. Пошлешь свои наилучшие пожелания императору.
Дэвин ничего не понимал. Он снова применил свой прием той зимы: слушать, запоминать, а потом все обдумывать. Но глаза Мариуса ярко горели, и на лице снова появилась холодная, пугающая улыбка.
— А мое третье письмо? — спросил он.
— Его ты пошлешь губернатору провинции Сенцио. Предложишь немедленно начать торговлю, никаких пошлин, право выбора лучших товаров, безопасные стоянки в ваших гаванях для их кораблей. Выразишь глубокое восхищение отважными, независимыми жителями Сенцио, их смелостью перед лицом столь неблагоприятных обстоятельств. — Алессан сделал паузу. — И это третье письмо, естественно…
— Будет перехвачено Альберико Барбадиорским. Голубок, ты понимаешь, что затеваешь? Какая это невероятно опасная игра?
— Погодите минуту! — внезапно вмешался Эрлейн ди Сенцио, приподнимаясь.
— Молчать! — Алессан буквально рявкнул таким голосом, которого Дэвин никогда у него не слышал.
Рот Эрлейна захлопнулся. Он затих, хрипло дыша, глаза его горели, как угли, от гнева: он начинал понимать. Алессан даже не смотрел на него. И Мариус тоже. Они оба сидели на золотом ковре, высоко в горах, и казалось, забыли о существовании окружающего мира.
— Ты ведь знаешь, правда? — сказал в конце концов Мариус. — Ты точно знаешь. — В его голосе звучало удивление.
Алессан кивнул.
— У меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом, клянусь Триадой. Как только будут открыты торговые пути, моя провинция и ее имя будут потеряны навсегда. Получив то, что ты можешь ему предложить, Брандин станет на западе героем, а не тираном. Он укрепится настолько, что я ничего не смогу сделать, Медведь. Твое воцарение может погубить меня. И мой дом тоже.
— Ты жалеешь о том, что помог мне?
Дэвин смотрел, как Алессан борется с этим. Как глубоко под поверхностью, которую он мог видеть и понимать, бурлят потоки чувств. Он слушал и запоминал.
— Я должен бы жалеть, — наконец пробормотал Алессан. — В каком-то смысле это похоже на предательство, то, что я не жалею. Но нет, как я могу жалеть о том, ради чего мы так много трудились? — Улыбка его была печальной.
— Ты знаешь, что я люблю вас, Голубок, — сказал Мариус. — Вас обоих.
— Знаю. Мы оба знаем.
— Ты знаешь, что меня ждет дома.
— Знаю. Есть основания помнить.
Воцарилось молчание, и Дэвин почувствовал, как его охватила грусть, эхо настроения прошлой ночи. Ощущение огромного пространства, всегда разделяющего людей. Пропасти, которую необходимо перейти, даже для того, чтобы просто соприкоснуться.
И насколько же шире пропасти, разделяющие таких людей, как эти двое, с их долгими мечтами и бременем быть тем, кто они и что они. Как трудно, наверное, как ужасно трудно протянуть руки через всю историю, через груз ответственности и потерь.
— Ох, Голубок, — едва слышным шепотом произнес Мариус Квилейский, — возможно, ты был стрелой, выпущенной с белой луны восемнадцать лет назад прямо мне в сердце. Я люблю тебя, как собственного сына, Алессан бар Валентин. Я дам тебе шесть месяцев и напишу три письма. Зажги в память обо мне погребальный костер, если услышишь, что я умер.
Как ни мало Дэвин понял, прикоснувшись к самому краю, в горле у него встал комок, который трудно было проглотить. Он смотрел на этих двоих и не мог бы ответить, кем из них восхищается больше в этот момент: тем, кто попросил, зная, о чем просит, или тем, кто согласился, зная, на что соглашается. Но он понял, со смирением перед неизбежностью, какой дальний путь ему еще предстоит — возможно, он никогда его так и не пройдет, — прежде, чем он сможет назвать себя человеком, похожим на этих двоих.
— Кто-нибудь из вас имеет представление о том, — нарушил тишину голос Эрлейна ди Сенцио, убийственно мрачный, — сколько невинных людей будет уничтожено из-за того, что вы задумали?
Мариус ничего не ответил. Алессан круто обернулся к чародею.
— А ты имеешь представление о том, насколько я близок к тому, чтобы убить тебя за эти слова? — спросил он. Его глаза напоминали осколки серого льда.
Эрлейн побледнел, но не дрогнул. И не опустил глаз.
— Я не по собственному желанию родился в такое время, и не сам взвалил на себя задачу его исправить, — продолжал Алессан напряженным голосом, словно держал его в натянутой узде. — Я был младшим ребенком. Это бремя должно было стать бременем моих братьев, одного или обоих. Они погибли у Дейзы. В числе прочих счастливчиков. — На мгновение в его голосе прорвалась горечь.
И снова он ее победил.
— Я стараюсь действовать в интересах всей Ладони. Не только Тиганы и ее потерянного имени. За это меня называли предателем и глупцом. Моя мать из-за этого меня прокляла. От нее я это принимаю. Для нее я возьму на себя ответственность за кровь и смерть, за разрушение того, чем была Тигана, если меня постигнет неудача. Но ты не вправе судить меня, Эрлейн ди Сенцио! Я не нуждаюсь в том, чтобы ты указывал мне, кем или чем я рискую. Мне нужно, чтобы ты делал то, что я тебе говорю, и ничего больше!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197
Алессан закрыл глаза. Дэвин только сейчас услышал шелест листьев и перекличку птиц вокруг них. Затем Алессан снова поднял взгляд спокойных, широко раскрытых серых глаз на Мариуса и сказал напрямик:
— Моя просьба: дай мне шесть месяцев и только потом решай с торговлей. И в течение этого времени сделай еще кое-что.
— Само время — уже очень много, — очень тихо произнес Мариус. — Но договаривай. Голубок. Насчет кое-чего еще.
— Три письма, Медведь. Мне нужно, чтобы ты послал на север три письма. Первое письмо: ты ответишь «да» Брандину, но с условием. Попросишь время на укрепление своего положения, прежде чем открыть Квилею внешним влияниям. Ясно дашь понять, что предпочитаешь его Альберико потому, что считаешь его сильнее и надежнее. Второе письмо: откажешься с большим сожалением от предложений Астибара. Напишешь Альберико, что испугался угроз Брандина. Что тебе очень хотелось бы торговать с Империей Барбадиор, но Игратянин кажется слишком могущественным, и ты не рискуешь его обидеть. Пожелаешь Альберико всех благ. Попросишь его негласно продолжать с тобой переписку. Скажешь, что будешь следить за развитием событий на севере с большим интересом. Ты еще не дал Брандину окончательного ответа и будешь тянуть с ним, сколько сможешь. Пошлешь свои наилучшие пожелания императору.
Дэвин ничего не понимал. Он снова применил свой прием той зимы: слушать, запоминать, а потом все обдумывать. Но глаза Мариуса ярко горели, и на лице снова появилась холодная, пугающая улыбка.
— А мое третье письмо? — спросил он.
— Его ты пошлешь губернатору провинции Сенцио. Предложишь немедленно начать торговлю, никаких пошлин, право выбора лучших товаров, безопасные стоянки в ваших гаванях для их кораблей. Выразишь глубокое восхищение отважными, независимыми жителями Сенцио, их смелостью перед лицом столь неблагоприятных обстоятельств. — Алессан сделал паузу. — И это третье письмо, естественно…
— Будет перехвачено Альберико Барбадиорским. Голубок, ты понимаешь, что затеваешь? Какая это невероятно опасная игра?
— Погодите минуту! — внезапно вмешался Эрлейн ди Сенцио, приподнимаясь.
— Молчать! — Алессан буквально рявкнул таким голосом, которого Дэвин никогда у него не слышал.
Рот Эрлейна захлопнулся. Он затих, хрипло дыша, глаза его горели, как угли, от гнева: он начинал понимать. Алессан даже не смотрел на него. И Мариус тоже. Они оба сидели на золотом ковре, высоко в горах, и казалось, забыли о существовании окружающего мира.
— Ты ведь знаешь, правда? — сказал в конце концов Мариус. — Ты точно знаешь. — В его голосе звучало удивление.
Алессан кивнул.
— У меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом, клянусь Триадой. Как только будут открыты торговые пути, моя провинция и ее имя будут потеряны навсегда. Получив то, что ты можешь ему предложить, Брандин станет на западе героем, а не тираном. Он укрепится настолько, что я ничего не смогу сделать, Медведь. Твое воцарение может погубить меня. И мой дом тоже.
— Ты жалеешь о том, что помог мне?
Дэвин смотрел, как Алессан борется с этим. Как глубоко под поверхностью, которую он мог видеть и понимать, бурлят потоки чувств. Он слушал и запоминал.
— Я должен бы жалеть, — наконец пробормотал Алессан. — В каком-то смысле это похоже на предательство, то, что я не жалею. Но нет, как я могу жалеть о том, ради чего мы так много трудились? — Улыбка его была печальной.
— Ты знаешь, что я люблю вас, Голубок, — сказал Мариус. — Вас обоих.
— Знаю. Мы оба знаем.
— Ты знаешь, что меня ждет дома.
— Знаю. Есть основания помнить.
Воцарилось молчание, и Дэвин почувствовал, как его охватила грусть, эхо настроения прошлой ночи. Ощущение огромного пространства, всегда разделяющего людей. Пропасти, которую необходимо перейти, даже для того, чтобы просто соприкоснуться.
И насколько же шире пропасти, разделяющие таких людей, как эти двое, с их долгими мечтами и бременем быть тем, кто они и что они. Как трудно, наверное, как ужасно трудно протянуть руки через всю историю, через груз ответственности и потерь.
— Ох, Голубок, — едва слышным шепотом произнес Мариус Квилейский, — возможно, ты был стрелой, выпущенной с белой луны восемнадцать лет назад прямо мне в сердце. Я люблю тебя, как собственного сына, Алессан бар Валентин. Я дам тебе шесть месяцев и напишу три письма. Зажги в память обо мне погребальный костер, если услышишь, что я умер.
Как ни мало Дэвин понял, прикоснувшись к самому краю, в горле у него встал комок, который трудно было проглотить. Он смотрел на этих двоих и не мог бы ответить, кем из них восхищается больше в этот момент: тем, кто попросил, зная, о чем просит, или тем, кто согласился, зная, на что соглашается. Но он понял, со смирением перед неизбежностью, какой дальний путь ему еще предстоит — возможно, он никогда его так и не пройдет, — прежде, чем он сможет назвать себя человеком, похожим на этих двоих.
— Кто-нибудь из вас имеет представление о том, — нарушил тишину голос Эрлейна ди Сенцио, убийственно мрачный, — сколько невинных людей будет уничтожено из-за того, что вы задумали?
Мариус ничего не ответил. Алессан круто обернулся к чародею.
— А ты имеешь представление о том, насколько я близок к тому, чтобы убить тебя за эти слова? — спросил он. Его глаза напоминали осколки серого льда.
Эрлейн побледнел, но не дрогнул. И не опустил глаз.
— Я не по собственному желанию родился в такое время, и не сам взвалил на себя задачу его исправить, — продолжал Алессан напряженным голосом, словно держал его в натянутой узде. — Я был младшим ребенком. Это бремя должно было стать бременем моих братьев, одного или обоих. Они погибли у Дейзы. В числе прочих счастливчиков. — На мгновение в его голосе прорвалась горечь.
И снова он ее победил.
— Я стараюсь действовать в интересах всей Ладони. Не только Тиганы и ее потерянного имени. За это меня называли предателем и глупцом. Моя мать из-за этого меня прокляла. От нее я это принимаю. Для нее я возьму на себя ответственность за кровь и смерть, за разрушение того, чем была Тигана, если меня постигнет неудача. Но ты не вправе судить меня, Эрлейн ди Сенцио! Я не нуждаюсь в том, чтобы ты указывал мне, кем или чем я рискую. Мне нужно, чтобы ты делал то, что я тебе говорю, и ничего больше!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197