Она была свидетельницей, памятью. Она увидела, как ее младший брат расставил ноги, словно хотел утвердиться на почве площади. Кулаки его опущенных рук сжались. Голова запрокинулась, лицо поднялось к небу.
А потом она услышала его крик.
Он сделал то, что от него требовали, подчинился приказу, но не мрачно, или почтительно, или со стыдом. Упираясь ступнями в землю отцов, стоя перед домом своей семьи, он посмотрел на солнце, и из самой глубины его души вырвалось имя.
— Тигана! — закричал он, чтобы все слышали. Все, кто находился на площади. И еще раз, еще громче: — Тигана! — А потом в третий, последний раз, на самой верхней ноте голоса, с гордостью, с любовью, с вечным, неугасимым вызовом в сердце. — ТИГАНА!
Этот крик прозвенел над площадью, вдоль улиц, донесся до окон, из которых смотрели люди, пролетел над крышами домов, уходящими на запад, к морю, или на восток, к храмам, и намного дальше — звук, имя, скорбь, брошенные в ясность весеннего дня. И хотя четверо купцов не могли удержать в памяти это имя, хотя солдаты не могли его запомнить, но женщины у окон, и стоящие рядом дети, и мужчины, застывшие на улице и на площади, ясно его расслышали, и впустили в себя, и они-то смогли услышать и запомнить гордость, звучавшую в этом уносящемся крике.
И, оглянувшись вокруг, солдаты ясно это увидели и поняли. Это было написано на лицах стоящих вокруг них людей. Он сделал только то, что они сами ему приказали, но игра вывернулась наизнанку, она пошла не туда, куда надо, что они смутно поняли.
Конечно, они их избили.
Кулаками, ногами, повернутыми плашмя клинками мечей, чтобы уберечь лезвие. Наддо тоже — за то, что он присутствовал и, таким образом, был участником. Но толпа не рассеялась, что обычно происходило, когда кого-то избивали. Они смотрели в молчании, неестественном для такого количества людей. Единственным звуком были удары, так как ни один из мальчиков не закричал, а солдаты молчали.
Когда все было кончено, они разогнали толпу, с угрозами и проклятиями. Собираться в толпу было незаконно, пусть даже они сами ее собрали. Через несколько секунд никого не осталось. Только лица за полузадернутыми шторами в окнах верхних этажей смотрели на площадь, пустую, если не считать двух мальчиков, лежащих в оседающей пыли. На их одежде ярко выделялись пятна крови. Вокруг пели птицы, они не замолкали на протяжении всей сцены. Дианора это запомнила.
Она заставила себя остаться на месте. Не бежать к ним вниз. Позволить им справиться самим, это было их право. И в конце концов она увидела, как ее брат поднялся, медленно, рассчитывая движения, словно глубокий старик. Увидела, как он заговорил с Наддо, а потом осторожно помог ему встать. А затем, как она и предвидела, брат, испачканный, окровавленный, сильно хромая, повел Наддо на восток, не оглядываясь, к тому месту, где их ждала сегодня работа.
Дианора смотрела им вслед. Глаза ее оставались сухими. Только когда они повернули за угол в дальнем конце площади и пропали из виду, она отошла от окна. Только тогда разжала побелевшие пальцы. И только тогда, вдали от всех взоров за опущенными шторами, она позволила прорваться слезам: слезам любви, жалости к его ранам и огромной гордости.
Когда мальчики в ту ночь вернулись домой, они со служанкой нагрели воды и приготовили им ванну, а потом как умели стали лечить их раны и черно-багровые синяки.
Позже, за ужином, Наддо сказал, что уходит. Сегодня же ночью, сказал он. Это уже слишком, сказал он, неловко ерзая на стуле и обращаясь к Дианоре, так как ее брат отвернулся после первых слов Наддо.
Здесь нельзя жить, говорил Наддо с настойчивой страстностью, еле шевеля разбитыми и распухшими губами. При таких жестоких солдатах и еще более жестоких налогах. Если молодой человек, такой, как он сам, надеется что-то успеть в жизни, сказал Наддо, ему следует убираться отсюда. Он говорил с отчаянием, его глаза умоляли о понимании. Он все время бросал нервные взгляды на ее брата, который теперь совсем повернулся к ним спиной.
— Куда ты пойдешь? — спросила его Дианора.
— В Азоли, — ответил он. Это суровый, дождливый край, невыносимо жаркий и влажный летом, это всем известно. Но там есть место для свежей крови. Жители Азоли приветливо встречают приезжих, как он слышал, более приветливо, чем на барбадиорских землях на востоке. Он бы никогда не пошел в Корте или Кьяру. Люди из Тиганы туда не переселяются, сказал он. Ее брат на это что-то буркнул, но не обернулся; Наддо снова взглянул на него и глотнул, адамово яблоко подпрыгнуло в его горле.
Еще три молодых человека планируют уйти, сказал он Дианоре. Хотят выскользнуть из города сегодня ночью и пробираться на север. Он и раньше знал об этом, сказал он. Но не мог решиться. То, что случилось сегодня утром, решило за него.
— Да освещает Эанна твой путь, — ответила Дианора, совершенно искренне. Он был хорошим учеником, а потом отважным и преданным другом. Люди все время уезжали. Провинция Нижний Корте стала плохим местом в плохое время. Левый глаз Наддо полностью закрыла опухоль. Его вполне могли убить сегодня днем.
Позднее, когда он упаковал свои скудные пожитки и был готов уйти, она дала ему немного серебра из тайника отца. Поцеловала на прощание. Тут он расплакался. Передал привет ее матери и открыл парадную дверь. На пороге снова обернулся, все еще плача.
— До свидания, — произнес он с отчаянием, обращаясь к неподвижной фигуре, упорно глядящей в огонь камина в гостиной. Видя выражение лица Наддо, Дианора молча приказала брату обернуться. Но он не обернулся. Он нарочито медленно опустился на колени и подбросил в огонь полено.
Наддо еще мгновение смотрел на него, потом повернулся и посмотрел на Дианору, попытался улыбнуться дрожащей, полной слез улыбкой и выскользнул в темноту.
Много позже, когда погас огонь, брат тоже ушел из дома. Дианора сидела и смотрела, как медленно гаснут угольки, потом заглянула к матери и пошла спать. Когда она легла, ей показалось, что ее придавила какая-то тяжесть, гораздо более весомая, чем клетчатый плед.
Она проснулась, когда брат вернулся. Как всегда. Услышала, как он громко топнул на площадке лестницы, как обычно поступал, чтобы дать ей знать о своем благополучном возвращении, но она не услышала следующего звука — звука открывающейся и закрывающейся двери его спальни.
Было очень поздно. Дианора еще мгновение лежала неподвижно, окруженная и подавленная всеми скорбями этого дня. Потом, двигаясь тяжело, словно под действием наркотика или во сне наяву, встала и зажгла свечу. Подошла к своей двери и открыла ее.
Он стоял в коридоре за дверью. И в мигающем свете она увидела потоки слез, непрерывно струящихся по его искаженному, разбитому лицу. У нее затряслись руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197