Они дали нам время, ведь просто забрать мою жену им было скучно, им хотелось дать нам вдоволь настрадаться в ожидании гибели. С тем они ушли.
Мы решили бежать: дошли до края поля, где начинался лес, — они стояли там и облизывались; двинулись по дороге, но еще не стемнело, как увидели, что они уже у околицы и жадно ждут.
Выхода не было — но был выбор.
Выбор у меня был такой: жить долгой, жалкой жизнью или обрести свободу, которую никто уже не может у меня отнять. Вновь не могу объяснить, как это случилось, но я вдруг увидел эту дорогу, уводящую в темноту; отчего-то я чувствовал, что если захочу вернуться с того света, то вернусь непременно. Я думал над этим планом один вечер, всего один вечер: смотрел на вечернюю звездочку в небе, на качающиеся лесные верхушки — и наконец решился.
Я отправил Анну к ее родственникам на другой стороне деревни, сказав, что пойду работать в замок, чтобы выпросить милости для нас у маркиза. Милости… Она поверила — и честно не искала меня эти несколько недель. И вот что я сделал: заперся в своей избе, занавесил все окна, чтобы все думали, что хозяин ушел куда-то, и перестал выходить на улицу. В избе не было еды — к вечеру третьего дня я начал ощущать голод. Мы, крестьяне, к голоду привычны — и провести неделю без еды мне не однажды в своей жизни доводилось. Но теперь я и воды не пил. К концу пятого дня я так ослаб, что лег на полати и лежал. Два или три раза я слышал стук в дверь — меня искали родственники и соседи — но я не подал виду, что я здесь. Так я лежал, проваливаясь временами в обморок, и боролся с желанием выйти наружу, попросить еды и воды, вернуться к жизни. Прошло две недели, избу мою оплели пауки, по мне бегали крысы — я даже не отгонял их.
И вот пришло утро двадцатого дня, и вдруг мир начал желтеть и сделался как-то странно тускл; вот тогда я понял, что осталось ждать совсем недолго. Шли часы, и комната вокруг меня погружалась во мрак — то был мрак совсем особенный — не просто отсутствие света. Я чувствовал, что больше не ощущаю своего тела, и все, что я когда-то помнил, тускнеет и гаснет. И вот наступила ночь — и не было больше ни избы, ни мира вокруг меня, ни самого меня. И наступило утро, и тогда я встал со своей постели, отпер двери и вышел на стук.
На пороге стояла Анна; увидев меня, бедная девочка от страха закрыла лицо руками.
— Не бойся, Анна! — сказал я каким-то странным, глухим голосом. Тут я глянул на свои руки впервые — и увидел их: руки мертвеца, желтые и сухие. Я подошел к кадке с водой, что стояла во дворе, и увидел в ней свое отражение: тусклые глаза, бесстрастное лицо, бледное, ни кровинки.
Анна беззвучно рыдала.
— Ничего, — сказал я. — Не плачь: прежнее ушло. Маркиз не заберет тебя никуда…
И в тот самый миг я увидел на горизонте четыре быстро движущиеся точки — маркизовы слуги-волки, они двигались сюда. Но я-то уже неплохо приготовился к их появлению, да к тому же не чувствовал ни страха, ни тревоги.
Не знаю почему, но животные нас боятся — не то что многие люди, которые уже давным-давно привыкли. Волкам, наверное, понравился трупный запах, от меня исходивший, но когда они увидели саму их жертву, то остановились, поджав хвосты, и уставились на мое лицо, словно способны были понять, что имеют дело не с человеком.
И тогда я поднял лежащий в сенях топор и броском расколол череп первому волку. Ты знаешь: мы хорошие воины. В первую очередь оттого, что ничего не боимся и не волнуемся, когда бьемся. Второй прыгнул на меня, а я вцепился ему в шею и с такой силой повернул его башку, что сломал ему шею.
Еще один волк трусил напасть на меня; то подбегал, то отскакивал. Я наступил ему на переднюю лапу; он робко схватил меня за руку зубами — а я затолкал ее поглубже ему в пасть и смотрел, как он задыхается и издыхает.
Четвертый волк бросился прочь, поджав хвост, но его, как и первого, настиг удар топора. Трупы серых разбойников, которых мы когда-то так боялись, теперь лежали у наших ног, и не было больше никакой милости к этим тварям — ни на земле, ни на небе.
Так и стояли мы — Анна, насмерть перепуганная, и я, спокойный, бесстрастный мертвец.
Тогда я чувствовал страшную пустоту. И желал только одного: чтобы у меня были слезы. Но их уже не осталось.
Анна теперь живет неподалеку от нашего города, в лесу. Хотя и до сих пор жива. Она вновь замужем — смерть ведь разводит, и наш брак более не существовал; я иногда прихожу в ее новую семью, играю с ее детьми, выпиваю с ее новым мужем — хотя уже давно не испытываю никакой жажды…
— Страшна твоя история, — сказал Рональд, подошел к дереву и уткнулся лицом в шершавую кору — а грудь его разрывали рыдания. Что-то умерло в этой Вселенной, что-то знакомое ему с самого детства. Должно быть, надежда, что все закончится хорошо. Уже не могло закончиться хорошо, если хоть где-то в мире происходили такие вещи…
И тут он не выдержал и принялся плакать, как был — в кольчуге и с дурацким мечом на перевязи, упав на землю. Казалось, для такого количества слез его глаза слишком узки — лицо его было все в грязи, по которой он бил кулаками, внутри тела словно распространялся яд, отравляя его легкие и мозг нестерпимой горечью.
— Я покажу тебе Муравейник, — сказал Мишель.
— Зачем? Отчего? — Рональд поднял мокрое и красное лицо.
— Оттого, что я чувствую, что избавление наше близко. Оттого, что у тебя редкостная душа: ты человек благородного звания, дерзнувший действительно оказаться благородным. И вот еще отчего — но об этом молчи, не рассказывай никому из наших — чтобы ты уничтожил Муравейник.
Рональд встряхнул головой, отказывавшейся что-либо понимать.
— Люди должны быть живыми, а мертвые пусть сами хоронят своих мертвецов, — убежденно говорил Мишель. — Мы слишком алчны, слишком сильно хотим затащить всех в свои ряды. Из добрых побуждений, разумеется: большинству мертвецов и правда кажется, что так будет лучше, что люди обретут свое счастье в смерти. Ты не знаешь, о чем говорят в Муравейнике: там давно уже строят планы истребить жизнь, умертвить всех — ив деревнях, и в городах. Смерть не знает страданий, смерть не знает разницы между богатым и бедным, сильным и слабым — но и настоящего счастья она тоже не знает. Вот почему я был против того, чтобы Анна последовала за мной — а ведь она хотела! А остальные — остальные будут только рады, если переселят свои семьи, всех своих потомков до седьмого колена во мрак Муравейника, в мир теней. Я специально послал освобождать Эмиля именно вас, живых — надеялся, что, глядя на вас, он поймет, что и живые чего-то стоят и не станет завидовать нашему образу жизни… Но все оказалось тщетно.
— Спасибо тебе, — сказал Рональд. — Угроза нависла над нашим миром, над всеми нами… Я чувствую страх…
— Мало ли их было, угроз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Мы решили бежать: дошли до края поля, где начинался лес, — они стояли там и облизывались; двинулись по дороге, но еще не стемнело, как увидели, что они уже у околицы и жадно ждут.
Выхода не было — но был выбор.
Выбор у меня был такой: жить долгой, жалкой жизнью или обрести свободу, которую никто уже не может у меня отнять. Вновь не могу объяснить, как это случилось, но я вдруг увидел эту дорогу, уводящую в темноту; отчего-то я чувствовал, что если захочу вернуться с того света, то вернусь непременно. Я думал над этим планом один вечер, всего один вечер: смотрел на вечернюю звездочку в небе, на качающиеся лесные верхушки — и наконец решился.
Я отправил Анну к ее родственникам на другой стороне деревни, сказав, что пойду работать в замок, чтобы выпросить милости для нас у маркиза. Милости… Она поверила — и честно не искала меня эти несколько недель. И вот что я сделал: заперся в своей избе, занавесил все окна, чтобы все думали, что хозяин ушел куда-то, и перестал выходить на улицу. В избе не было еды — к вечеру третьего дня я начал ощущать голод. Мы, крестьяне, к голоду привычны — и провести неделю без еды мне не однажды в своей жизни доводилось. Но теперь я и воды не пил. К концу пятого дня я так ослаб, что лег на полати и лежал. Два или три раза я слышал стук в дверь — меня искали родственники и соседи — но я не подал виду, что я здесь. Так я лежал, проваливаясь временами в обморок, и боролся с желанием выйти наружу, попросить еды и воды, вернуться к жизни. Прошло две недели, избу мою оплели пауки, по мне бегали крысы — я даже не отгонял их.
И вот пришло утро двадцатого дня, и вдруг мир начал желтеть и сделался как-то странно тускл; вот тогда я понял, что осталось ждать совсем недолго. Шли часы, и комната вокруг меня погружалась во мрак — то был мрак совсем особенный — не просто отсутствие света. Я чувствовал, что больше не ощущаю своего тела, и все, что я когда-то помнил, тускнеет и гаснет. И вот наступила ночь — и не было больше ни избы, ни мира вокруг меня, ни самого меня. И наступило утро, и тогда я встал со своей постели, отпер двери и вышел на стук.
На пороге стояла Анна; увидев меня, бедная девочка от страха закрыла лицо руками.
— Не бойся, Анна! — сказал я каким-то странным, глухим голосом. Тут я глянул на свои руки впервые — и увидел их: руки мертвеца, желтые и сухие. Я подошел к кадке с водой, что стояла во дворе, и увидел в ней свое отражение: тусклые глаза, бесстрастное лицо, бледное, ни кровинки.
Анна беззвучно рыдала.
— Ничего, — сказал я. — Не плачь: прежнее ушло. Маркиз не заберет тебя никуда…
И в тот самый миг я увидел на горизонте четыре быстро движущиеся точки — маркизовы слуги-волки, они двигались сюда. Но я-то уже неплохо приготовился к их появлению, да к тому же не чувствовал ни страха, ни тревоги.
Не знаю почему, но животные нас боятся — не то что многие люди, которые уже давным-давно привыкли. Волкам, наверное, понравился трупный запах, от меня исходивший, но когда они увидели саму их жертву, то остановились, поджав хвосты, и уставились на мое лицо, словно способны были понять, что имеют дело не с человеком.
И тогда я поднял лежащий в сенях топор и броском расколол череп первому волку. Ты знаешь: мы хорошие воины. В первую очередь оттого, что ничего не боимся и не волнуемся, когда бьемся. Второй прыгнул на меня, а я вцепился ему в шею и с такой силой повернул его башку, что сломал ему шею.
Еще один волк трусил напасть на меня; то подбегал, то отскакивал. Я наступил ему на переднюю лапу; он робко схватил меня за руку зубами — а я затолкал ее поглубже ему в пасть и смотрел, как он задыхается и издыхает.
Четвертый волк бросился прочь, поджав хвост, но его, как и первого, настиг удар топора. Трупы серых разбойников, которых мы когда-то так боялись, теперь лежали у наших ног, и не было больше никакой милости к этим тварям — ни на земле, ни на небе.
Так и стояли мы — Анна, насмерть перепуганная, и я, спокойный, бесстрастный мертвец.
Тогда я чувствовал страшную пустоту. И желал только одного: чтобы у меня были слезы. Но их уже не осталось.
Анна теперь живет неподалеку от нашего города, в лесу. Хотя и до сих пор жива. Она вновь замужем — смерть ведь разводит, и наш брак более не существовал; я иногда прихожу в ее новую семью, играю с ее детьми, выпиваю с ее новым мужем — хотя уже давно не испытываю никакой жажды…
— Страшна твоя история, — сказал Рональд, подошел к дереву и уткнулся лицом в шершавую кору — а грудь его разрывали рыдания. Что-то умерло в этой Вселенной, что-то знакомое ему с самого детства. Должно быть, надежда, что все закончится хорошо. Уже не могло закончиться хорошо, если хоть где-то в мире происходили такие вещи…
И тут он не выдержал и принялся плакать, как был — в кольчуге и с дурацким мечом на перевязи, упав на землю. Казалось, для такого количества слез его глаза слишком узки — лицо его было все в грязи, по которой он бил кулаками, внутри тела словно распространялся яд, отравляя его легкие и мозг нестерпимой горечью.
— Я покажу тебе Муравейник, — сказал Мишель.
— Зачем? Отчего? — Рональд поднял мокрое и красное лицо.
— Оттого, что я чувствую, что избавление наше близко. Оттого, что у тебя редкостная душа: ты человек благородного звания, дерзнувший действительно оказаться благородным. И вот еще отчего — но об этом молчи, не рассказывай никому из наших — чтобы ты уничтожил Муравейник.
Рональд встряхнул головой, отказывавшейся что-либо понимать.
— Люди должны быть живыми, а мертвые пусть сами хоронят своих мертвецов, — убежденно говорил Мишель. — Мы слишком алчны, слишком сильно хотим затащить всех в свои ряды. Из добрых побуждений, разумеется: большинству мертвецов и правда кажется, что так будет лучше, что люди обретут свое счастье в смерти. Ты не знаешь, о чем говорят в Муравейнике: там давно уже строят планы истребить жизнь, умертвить всех — ив деревнях, и в городах. Смерть не знает страданий, смерть не знает разницы между богатым и бедным, сильным и слабым — но и настоящего счастья она тоже не знает. Вот почему я был против того, чтобы Анна последовала за мной — а ведь она хотела! А остальные — остальные будут только рады, если переселят свои семьи, всех своих потомков до седьмого колена во мрак Муравейника, в мир теней. Я специально послал освобождать Эмиля именно вас, живых — надеялся, что, глядя на вас, он поймет, что и живые чего-то стоят и не станет завидовать нашему образу жизни… Но все оказалось тщетно.
— Спасибо тебе, — сказал Рональд. — Угроза нависла над нашим миром, над всеми нами… Я чувствую страх…
— Мало ли их было, угроз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98