Зрение спорило с обонянием.
В шкафу и правда было насекомое-правда, молью его назвать было нельзя: скорее уж человеком. Мертвое, иссиня-бледное лицо трупа, скрещенные на груди руки, числом четыре, неестественно выгнутые ноги, прозрачные крылья, в которые было спеленуто существо. Спящие огромные глаза и улыбка на подобии лица.
Вот оно — спящая материя, которая рано или поздно проснется — но сейчас она мертвее камня, из которого сделаны стены лабиринта. Состояние между смертью и жизнью — тихий, спокойный сон существа, которому, может быть, грезится что-нибудь сладкое, лишенное страданий: яркое солнце, голоса родителей, цветы и небо. И улыбка на лице, улыбка.
Рональд вспомнил те книги, посвященные энтомологии (так, кажется, называлась эта наука), на страницах которых вот такие же куколки муравьев с лицами покойников и скрещенными на груди конечностями улыбались в своем полусне.
А шкаф был вовсе не платяной, а часы — обыкновенные большие часы с маятником: над головой существа был циферблат; маятник, свисавший от него, застыл в странном положении: качнулся, а назад вдруг не пошел, да так и висел, манкируя земным тяготением. Стрелки, как показалось Рональду, тоже двигались, хотя этого заметно не было. Он вдруг понял, что каждое деление на этих часах соответствует миллиону лет — стрелки вращаются, но так медленно, словно движения и вовсе не существует в природе. И этот образ явно связан с проклятой куколкой: мертвая материя — камни, земля, железо, сам космос — все они живы, но превращения в их телах происходят так медленно, что для нас, живущих быстро, ярко и недолго, их жизнь кажется смертью. И разгадка воскресения мертвецов тоже как-то связана со всем этим, стало ясно ему, и он пошатнулся.
Запах нафталина задушил его: Рональд понял, что он сейчас упадет и навсегда останется в этом шкафу.
Любовь — это чувство, знакомое не только людям, но и кошкам, например. Причем не только таким, как Розалинда, но и всем вообще. Можно презирать человека, считая его животным, но можно сделать и другое открытие — любовь не создана человеком, ее знают все млекопитающие, а также птицы, а может быть, и рептилии. Точно так же и все остальные светлые чувства — ибо все они собрались вокруг любви, как дети вокруг мамы — есть и у животных. И самый свет разума имеется и у животных;
А значит, эволюция привела бы к возникновению добра, красоты и любви — неизбежно. Со дна темного болота, наполненного музыкой перетекающих в клетках химических веществ, по липким стенам колодца, ведущего из тьмы безжизненной каменной пустыни, какой бывает всякая планета в начале своего срока, к дневным лучам поднимается Она, Любовь, и ничто не в силах остановить ее полет к небесам.
Любовь, что движет солнце и светила.
И это открытие заставило Рональда сделать шаг назад и закрыть дверцу.
Тут он услышал голоса, раздающиеся с поверхности.
— Иду, иду, — крикнул Рональд, — и вмиг взлетел по лестнице на самый верх.
— А я уж думал, ты там так и останешься, — сухо сказал правитель Эбернгард.
Могучий дуб, словно гигантская водоросль, шумел на ветру, переливаясь тысячей серебряных монет-листьев.
ГЛАВА 20
Гнидарь и Полифем
Впервые за долгое время Рональд не чувствовал себя иждивенцем, лишним ртом, лентяем и бездельником — миссию он выполнил с блеском: Муравейник отыскал, короля Эбернгарда спас. Однако вместо радости он чувствовал лишь страшную усталость — масса нерешенных загадок появилась на месте решенных, точно дюжина голов вместо срубленной одной у легендарной гидры.
— Я очень хочу спать, хочу спать, — бормотал рыцарь совсем по-детски, пытаясь убаюкать себя. Только тонкий плащ отделял его от мокрой земли, с нависшего над головой куста падали вниз крупные капли, подаренные растению недавно прошедшим дождем.
Граф искренне завидовал королю Эбернагарду: тот спал в шатре, специально для этого случая сооруженном из бархатной материи, похищенной разбойниками, наверное, у какого-нибудь несчастного купца. Странно: к королю все, кроме Полифема, относились с глубоким почтением — даже самые отъявленные воры и убийцы. Они старались поскорее испариться из его поля зрения, считая себя, видимо, недостойными столь большой чести, как даже быть увиденными им, остаться в его памяти как зрительный образ без имени, характера и жизненной истории.
Вновь обретенный отец, как назло, недолго с ним пробыл: ускакал в Рим вымаливать прощение для восставших — благо с Арьесом был на короткой ноге. Иегуда где-то бродил, казалось, снедаемый сомнениями. После того, как они выбрались из Муравейника, он сделался молчалив, словно оставил там что-то дорогое сердцу. Вот Полифем, напротив, был весел, пугал своих товарищей, и особенно крестьян, скабрезностями, отпускаемыми в адрес короля.
Над отрядом тяготело нечто вроде проклятия: бывалые разбойники, привыкшие к лесу, как иной горожанин привыкает к своей меблированной квартире, свежеиспеченные тезеи — Рональд и Иегуда, прошедшие самый сложный на свете лабиринт почти без единой царапины, — все они вдруг заблудились в этой непроходимой чаще. На лес обрушивались то дожди, то град, а то вдруг начинали желтеть и падать листья, словно на дворе был не май, а октябрь. Рональду казалось, что это Муравейник выпускает под землей свои хищные щупальца, и там, где они протянулись, природа чахнет и умирает.
Впрочем, умирала не только природа: позавчера трое крестьян захлебнулись в болоте, непонятно как оказавшемся на пути отряда, а сегодня двое разбойников, ушедших на охоту, были найдены на дереве, с которого они, очевидно свалились: если бы они просто упали, то, разумеется, не разбились бы, но каждому из них случилось напороться на острые и толстые ветки дерева — да так и остаться там навсегда.
— Ничего, ничего, — бормотал Полифем. — Мертвячкам подкрепление будет, повидаемся с вами, ребята…
И запевал во все горло песню:
— Бывали дни веселые:
Неделями не ел!
Не то, чтоб денег не было,
А просто не хотел…
Но видно было, что он только пытается взбодриться и не дать отряду совсем уж упасть духом.
Кап! кап! — капли били, словно в бубен, в большой лист над головой у Рональда. Рыцарь приподнялся на локтях и осоловелыми глазами уставился на режущихся в самодельные карты двух бородатых мужиков.
— Не спится, барин? — добродушно спросил тот, что постарше. — Иди с нами в картишки!…
Рональд не ответил.
— Мотри! — крикнул мужик, вскакивая. — Лиса!
Между кустов мелькнула бурая тень. Оба крестьянина, радостно улюлюкая, помчались за ней.
— Жене на воротник! — кричал первый.
— Детям на подгузники! — орал второй.
— Справа, справа забирай! — азартно вопил первый.
— Одерживай! Одерживай! — надрывал глотку второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
В шкафу и правда было насекомое-правда, молью его назвать было нельзя: скорее уж человеком. Мертвое, иссиня-бледное лицо трупа, скрещенные на груди руки, числом четыре, неестественно выгнутые ноги, прозрачные крылья, в которые было спеленуто существо. Спящие огромные глаза и улыбка на подобии лица.
Вот оно — спящая материя, которая рано или поздно проснется — но сейчас она мертвее камня, из которого сделаны стены лабиринта. Состояние между смертью и жизнью — тихий, спокойный сон существа, которому, может быть, грезится что-нибудь сладкое, лишенное страданий: яркое солнце, голоса родителей, цветы и небо. И улыбка на лице, улыбка.
Рональд вспомнил те книги, посвященные энтомологии (так, кажется, называлась эта наука), на страницах которых вот такие же куколки муравьев с лицами покойников и скрещенными на груди конечностями улыбались в своем полусне.
А шкаф был вовсе не платяной, а часы — обыкновенные большие часы с маятником: над головой существа был циферблат; маятник, свисавший от него, застыл в странном положении: качнулся, а назад вдруг не пошел, да так и висел, манкируя земным тяготением. Стрелки, как показалось Рональду, тоже двигались, хотя этого заметно не было. Он вдруг понял, что каждое деление на этих часах соответствует миллиону лет — стрелки вращаются, но так медленно, словно движения и вовсе не существует в природе. И этот образ явно связан с проклятой куколкой: мертвая материя — камни, земля, железо, сам космос — все они живы, но превращения в их телах происходят так медленно, что для нас, живущих быстро, ярко и недолго, их жизнь кажется смертью. И разгадка воскресения мертвецов тоже как-то связана со всем этим, стало ясно ему, и он пошатнулся.
Запах нафталина задушил его: Рональд понял, что он сейчас упадет и навсегда останется в этом шкафу.
Любовь — это чувство, знакомое не только людям, но и кошкам, например. Причем не только таким, как Розалинда, но и всем вообще. Можно презирать человека, считая его животным, но можно сделать и другое открытие — любовь не создана человеком, ее знают все млекопитающие, а также птицы, а может быть, и рептилии. Точно так же и все остальные светлые чувства — ибо все они собрались вокруг любви, как дети вокруг мамы — есть и у животных. И самый свет разума имеется и у животных;
А значит, эволюция привела бы к возникновению добра, красоты и любви — неизбежно. Со дна темного болота, наполненного музыкой перетекающих в клетках химических веществ, по липким стенам колодца, ведущего из тьмы безжизненной каменной пустыни, какой бывает всякая планета в начале своего срока, к дневным лучам поднимается Она, Любовь, и ничто не в силах остановить ее полет к небесам.
Любовь, что движет солнце и светила.
И это открытие заставило Рональда сделать шаг назад и закрыть дверцу.
Тут он услышал голоса, раздающиеся с поверхности.
— Иду, иду, — крикнул Рональд, — и вмиг взлетел по лестнице на самый верх.
— А я уж думал, ты там так и останешься, — сухо сказал правитель Эбернгард.
Могучий дуб, словно гигантская водоросль, шумел на ветру, переливаясь тысячей серебряных монет-листьев.
ГЛАВА 20
Гнидарь и Полифем
Впервые за долгое время Рональд не чувствовал себя иждивенцем, лишним ртом, лентяем и бездельником — миссию он выполнил с блеском: Муравейник отыскал, короля Эбернгарда спас. Однако вместо радости он чувствовал лишь страшную усталость — масса нерешенных загадок появилась на месте решенных, точно дюжина голов вместо срубленной одной у легендарной гидры.
— Я очень хочу спать, хочу спать, — бормотал рыцарь совсем по-детски, пытаясь убаюкать себя. Только тонкий плащ отделял его от мокрой земли, с нависшего над головой куста падали вниз крупные капли, подаренные растению недавно прошедшим дождем.
Граф искренне завидовал королю Эбернагарду: тот спал в шатре, специально для этого случая сооруженном из бархатной материи, похищенной разбойниками, наверное, у какого-нибудь несчастного купца. Странно: к королю все, кроме Полифема, относились с глубоким почтением — даже самые отъявленные воры и убийцы. Они старались поскорее испариться из его поля зрения, считая себя, видимо, недостойными столь большой чести, как даже быть увиденными им, остаться в его памяти как зрительный образ без имени, характера и жизненной истории.
Вновь обретенный отец, как назло, недолго с ним пробыл: ускакал в Рим вымаливать прощение для восставших — благо с Арьесом был на короткой ноге. Иегуда где-то бродил, казалось, снедаемый сомнениями. После того, как они выбрались из Муравейника, он сделался молчалив, словно оставил там что-то дорогое сердцу. Вот Полифем, напротив, был весел, пугал своих товарищей, и особенно крестьян, скабрезностями, отпускаемыми в адрес короля.
Над отрядом тяготело нечто вроде проклятия: бывалые разбойники, привыкшие к лесу, как иной горожанин привыкает к своей меблированной квартире, свежеиспеченные тезеи — Рональд и Иегуда, прошедшие самый сложный на свете лабиринт почти без единой царапины, — все они вдруг заблудились в этой непроходимой чаще. На лес обрушивались то дожди, то град, а то вдруг начинали желтеть и падать листья, словно на дворе был не май, а октябрь. Рональду казалось, что это Муравейник выпускает под землей свои хищные щупальца, и там, где они протянулись, природа чахнет и умирает.
Впрочем, умирала не только природа: позавчера трое крестьян захлебнулись в болоте, непонятно как оказавшемся на пути отряда, а сегодня двое разбойников, ушедших на охоту, были найдены на дереве, с которого они, очевидно свалились: если бы они просто упали, то, разумеется, не разбились бы, но каждому из них случилось напороться на острые и толстые ветки дерева — да так и остаться там навсегда.
— Ничего, ничего, — бормотал Полифем. — Мертвячкам подкрепление будет, повидаемся с вами, ребята…
И запевал во все горло песню:
— Бывали дни веселые:
Неделями не ел!
Не то, чтоб денег не было,
А просто не хотел…
Но видно было, что он только пытается взбодриться и не дать отряду совсем уж упасть духом.
Кап! кап! — капли били, словно в бубен, в большой лист над головой у Рональда. Рыцарь приподнялся на локтях и осоловелыми глазами уставился на режущихся в самодельные карты двух бородатых мужиков.
— Не спится, барин? — добродушно спросил тот, что постарше. — Иди с нами в картишки!…
Рональд не ответил.
— Мотри! — крикнул мужик, вскакивая. — Лиса!
Между кустов мелькнула бурая тень. Оба крестьянина, радостно улюлюкая, помчались за ней.
— Жене на воротник! — кричал первый.
— Детям на подгузники! — орал второй.
— Справа, справа забирай! — азартно вопил первый.
— Одерживай! Одерживай! — надрывал глотку второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98