Ногами оно наступало на атомы и шагало по ним, как по булыжнику. Оно приближалось, и Рональд все более и более осознавал масштабы этого существа: поистине, оно было всеобъемлюще и всемогуще — и форму приняло настоль ко скромную, чтобы не устрашить его окончательно, но даже и в этой ипостаси он не мог понять, как может находиться во Вселенной такая мощь, такая гигантская протяженность, пожалуй, такое совершенство… существо наконец приблизилось к Рональду и пошатнуло ту Галактику, какой он себя видел, — звезды сорвались со своих позиций, сталкивались, разбивались и рождались снова. Это было подобно смерти — перестать быть прежним существом — но и рождению, разумеется. Боль, что он чувствовал, была болью младенца, впервые увидевшего свет. Но он не вынес этой боли — и содрогнулся, содрогнулся оттого, что увидел нечто великое, большее, чем та Вселенная, какой он себя видел, и больше той земли, на которой он когда-то жил.
Внутри него лопались солнца, трещали по швам туманности; он чувствовал гибель каждого живого существа, обитавшего у этих солнц…
Это и была смерть — увидеть нечто бесконечно боль шее, нежели сам
Солнце золотой монетой сверкало на синем столе; свежий ветер доносился с окрестных полей.
Рональд открыл глаза и привстал, насколько позволяли
Он все также был прикован, но музыки в голове больше не было: словно кто-то вырвал больной зуб. Мир вокруг был сказочно красив. Золотые нити соткали пространство.
— Эй! — крикнул Рональд хрипло. — Идите сюда!
Крестьяне подбежали к нему, недоверчиво смотря. Позвали Иегуду: Слепец явился с красными от слез глазами — сразу задохнулся от волнения.
— Я здоров! Здоров! — кричал Рональд.
— Не подвох ли это? — недоверчиво поинтересовался Иегуда. — Впрочем, откуда ты можешь знать?
Он подошел ближе.
— Вид у тебя менее сумасшедший, чем вчера. По моим расчетам, вчера ты должен был прийти в сознание последний раз. Несколько странно, конечно…
Пальцами он поднял рыцарю набрякшие веки и глянул 1 зрачки.
— Вид у тебя и впрямь более человеческий, — задумчиво сказал монах. — А самое странное, что в твоем мозгу я не вижу более следов болезни. Ныне он светится ровным, приятным светом. Но отчего ты думаешь, что ты выздоровел окончательно?
— Меня исцелили. Это было страшно, кровь моя до сих пор леденеет при мысли о визите этого чудесного лекаря…
— К тебе кто-то являлся? — Слепец огляделся вокруг, всматриваясь в густую листву деревьев. — Когда?
— Некто приходил ко мне, о Иегуда, пока я спал.
— Кто же? — поднял брови Иегуда.
— Какое-то сверхъестественное существо; оно явилось во сне и проникло в меня, хотя само было больше Вселенной. И именно оно спасло меня, я думаю.
Иегуда — впервые за все время, что Рональд его наблюдал — начал креститься.
— Это был?… — но Рональд не успел закончить вопроса, ибо Иегуда замахал руками и нахмурился.
— Все, собираемся в дорогу! — сказал Слепец подбежавшему Полифему, а затем вновь повернулся к Рональду:
— Но сперва в баню!
И впервые за все время зажал свой, гораздо более чувствительный, чем у обычного смертного, нос.
Они отступали, петляя по лесам, чтобы сбить егерей с собаками со следа. Из-за Рональда отряд потерял целую неделю, и он теперь чувствовал себя виноватым перед всем белым светом. Лишь одно могло возвысить его в собственных глазах — он не просто прохлаждался, радуясь дикой природе, — он выполнял важную миссию — Муравейник приближался, и рыцарь почти видел в тумане лицо короля, которого он был призван спасти.
— Всю жизнь меня с собаками ловят, а никак не привыкну, — рассказывал Полифем. — Что за люди, блин: как им в голову не влазит, что я тоже человек и нельзя на меня с собаками-то!
Лошадь его заржала, словно соглашалась. Видно, по многим тайным дорогам она пронесла батьку на своей спине…
— Может, и брат наш Гнидарь поблизости бродит. Гнидарь любит в тени держаться: он человек романтический, — пояснил Полифем. — Ему бы то среди листьев раствориться, то вновь появиться, появиться и снова исчезнуть — а средь бела дня ему жить неохота. Не очень-то он и приспособлен к человеческой жизни — правда, и в мертвяки он никогда не подастся: такие люди с того света предпочитают не вертаться.
— А что, разве кто-то не возвращается?
— А то! Эбернгард вон не вернулся, да и все городские жители, кто преставился, не очень-то назад норовят. Сказывают знающие люди, что в Муравейнике не только наши новоубитцы обитают, но и городские тоже, римляне ваши, да и из других деревень есть, даже сарацинов хоть отбавляй. Но отчего-то на этот свет только наши односельчане рвутся — а еще те, с кем они в соприкосновение вошли…
— В соприкосновение? — не понял Рональд.
— Ну, не дотронулись друг до друга, я тебе говорю, а пообчались, что ли. Али те, кого поубивали наши — тоже возвращаются. Их убедить надо, что много чего осталось на этом свете недоделанного — тогда и вернуться захочется… а городские ваши — дохлятина уже при жизни, у них и желаний-то никаких, и возвращаться им незачем… Да не обижайся ты, вижу, что и сам того же мнения держишься…
— Эбернгард не умер, — сказал Рональд. — Не знаю, отчего, но я уверен, что он жив.
— А что с того? Умер, жив — у такого зануды жизнь от смерти не отличишь. Видел я его пару раз, когда еще на сквайровы владения покушался, — был такой грешок. Говорит непонятно, занудливо; на песце фигуры чертит; когда я девок сквайровых похищал, дабы портить, дворяночек белотелых — он и ухом не повел: мол, что за хрень в сравнении с вечностью… Не люблю таких — о вечности балакает, а сам за баб вступиться трусит. Брат его — вот то мужик! прости меня Господи за такие слова о правителе…
— И все же Арьес приказал вернуть Эбернгарда в Рим, — парировал Рональд.
— Ну что ж, и на старуху бывает проруха — наплачется он с ним, да и весь Рим наплачется. А, ладно — делайте, что знаете: все равно скоро от вашего Вечного города одни камни останутся…
— Это как же? — насторожился рыцарь.
— А так: возьмем мы ваш Вечный город приступом, да и зажжем его, предварительно всех добрых людей оттуда выпустив, одних дворян оставив. Пусть ярче горит! Пусть у костра людишки греются. Все, что награблю, отдам крестьянам — нашим, а потом всем подряд — на всех хватит. Ты что думаешь, я ради богатства этого разбойничаю? Я хочу, чтоб не было больше ни бедных, ни богатых, чтобы люди в мире жили и сообча работали…
— Чую книжные идеи Гнидаря, — усмехнулся Рональд.
— Не, Гнидарь мне совсем уж непонятно говорил чегой-то, — задумался Полифем. — Он про равенство людей и вовсе не рассуждал, он о метахвизике какой-то все больше, об избирательных правах, равенстве полов и этом… как его, чёрта… о, вспомнил, о плюрализьме мнений… А это я своим умишком дошел — оно и так понятно, нехитрая мысль какая…
— Странно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98