И он живо представил то, что столетие назад увидел ночью давно умерший колдун. И ничего, что ночь, которую провел на озере Мирко, была безлунной: тело русалки само мерцало и серебрилось. Но он-то видел все это совсем по-иному! Перестали быть полусказкой-полубылью вольки: кузня в Сааримяки, клинок и Кулан Мабидун обрели теперь свои прочные корни в четской земле, и зримой стала та тропа, что вела отсюда за Камень. Дядя Неупокой прошел по ней и нашел, чего не ждал. Мирко же, в отличие от дяди, теперь знал, что ему нужно от запада. Он не знал другого: как добиться желаемого. Не хватало, казалось, одной бисеринки в рисунке Реклознатца, и Мирко, не желая перебивать речь старика, дожидался, когда он приподнимет еще одну завесу тайны. Старик разлил из блестящей, позлащенной ендовы мед и продолжил свой рассказ. Ход времени не замечался: за раздвинутым окном по-прежнему стоял блеклый, невнятный день и холодный ветер напоминал, чья власть ныне приходит с севера.
Колдун от дел минувших исподволь подошел к тем временам, когда сам уж встал на ноги и пошел по родительской избе. Стояла та изба далеко к восходу отсюда, на полпути меж четскими топями и Соленой Водою. Собственно, была она не совсем родительской, ибо нашли дитя брошенным возле торгового пути, что вел к устьям Порсквы и Плавы и дальше к северу. Там, на берегу моря, живет оленный народ, который охотится на грузного и свирепого морского зверя, из пасти которого торчат два длинных белых острых, как нож, зуба, имеющих большую цену. Реклознатец очутился в небольшом семействе добытчика этой зубной кости, который был родом из Сааримяки, но подался за долей на восток, да там и женился. Но боги не послали ему детей, и найденный у дороги мальчик стал родным. Пекка Кирхунен сильно тосковал по родным местам, и скоро вернулся на каменный холм, но и там не суждено было ему стать отцом. Он горячо любил жену и не хотел видеть в своем доме ни младшей жены, ни какой иной женщины. Так и прожили они до старости бездетными, так и ушли из жизни.
А Реклознатец попал в первые ученики колдуну, что пришел на смену прежнего — любителя попариться. Кари Мякиталло обучил его всему, что знал сам, и, видя, что большего дать не сможет, в то время как юноша заслуживал большего, убедил его стать странствующим колдуном. Тогда вот и начались долгие дороги Реклознатца по северной стороне от Промозглого Камня до Великой Соленой Воды. Он заходил к восточным отрогам гор, поднимался по Хойре к самому ее корню, зрел, как солнце встает из Соленой Воды, и видел, как оно же опускается за нерушимую стену Камня. Он жег ночные огни на плоских вершинах мякшинских холмов, брел со слегою и без по узким, неверным болотным стежкам, ходил с овечьими отарами на склонах Камня и с оленьими стадами по ровному, как стол, Снежному Полю. Он обрел многое. Он научился говорить с растениями и всякой живой тварью так, что ворон нес в клюве по его наказу веревку на другой берег реки, а орел — привязанный к лапе берестяной свиток за многие версты. Гадюка не только уходила в кусты по его слову, но лежала смирно и грелась у него под боком на ночном привале. Он понимал, о чем беседуют деревья, а густой ольшаник распахивал свои ветви, давая ему пройти. Он искал и отыскивал, а иной раз и воссоздавал сам по услышанному стародавние первослова — рекла всего земного, и сама земля, камни и вода внимали ему, как вечор неуступчивая Смолинка, которая на деле была вовсе не Смолинка, а… и старик выговорил длиннющее слово. Имя это Мирко никогда более не мог повторить, помнил только, что в нем звучали невнятные обычному слуху натянутые тугие струи реки, и вся протяженность ее от выбегающего из болотного мха ручейка до самого слияния с великой Хойрой, и блестящая чернота воды. Множество давних преданий, заклинаний и языков изучил старик, и вот уже другие колдуны перенимали эту науку у него, когда видели, как уверенно и достойно беседует он с могучими духами.
Но какую бы большую силу ни обрел в слове Реклознатец, все равно неизмеримо больше оставалось ему непонятным, странным и недоступным. Молчало, к примеру, для него небо, неизъясним оставался воздух, закрытой была стихия огня.
Множество загадок таили и ушедшие седые годы. Он встречал лики безымянных богов, немые письмена, имена, разнятые с плотью, которой они были даны, и символы, которые, когда-то встретившись со словом в пустынном времени, ныне опять надолго, если не бесповоротно, разошлись. Да, действительно, в верховьях Хойры, меж неприступным там Камнем и плоскогорьем, в которое переходили Мякищи, жил древний народ пастухов. Люди эти не были ни колдунами, ни волшебниками. Они никого не принимали к себе и сами никуда не стремились, говорили на каком-то непонятном языке, вышивали или вырисовывали на одежде буквицы, значения коих не ведали сами. Их души были стары настолько, что ни единого события своей истории не могли они припомнить, и только смотрели непонимающе на Реклознатца: чего добивается от них этот странный чужеземец?
Повсюду, от гор до моря, встречались колдуну камни, на которых высечен был некий знак, смысл которого был утрачен. Потом он узнал, что ныне этот знак используют в своих письменах вольки и иные близкие с ними племена, но камни-то были гораздо древнее и воль-ков, и даже северных погонщиков оленей. Старик вынул из ларя кусок бересты и показал, как этот знак выглядит. Случилось то, чего Мирко ждал: рисунок знака в точности повторял то, что встречалось ему везде на своем недолгом пока — по сравнению со странствиями колдуна — пути. Вопрос уже готов был сорваться с языка Мирко, но он еще раз остановил себя: колдун продолжал речь, и то, что сказал он в конце, еще более убедило парня в неслучайности всего, происшедшего с ним.
Реклознатец разведывал прошлое севера не из простого любопытства, вернее, не только из-за него. Прошлое для него не исчезало без следа — даже стаявший по весне снег не забывался миром, что уж говорить о деяниях народов! В прошлом искал он зеркало для света надмирных сил, которое отбросило бы отблеск этого луча и осветило грядущее. И где бы ни пролегал его путь — через большое село или сквозь древесную чащобу, по сырым, темным оврагам или залитым солнцем холмам, — везде мирная и спокойная жизнь была только ненадежной ветхой гатью на огненных топях войны. Кровью и ненавистью пропитались северные земли, и если бы железо могло всходить и расти, подобно дереву, давно бы слышен был над головой не зеленый шум листвы, а зловещий скрип холодного металла. А ведь земля, вода и лес тяжко страдали от огня и железа, а более всего — от яда злобы, которым столь легко отравить разум и сердце человека. И непомерно велико было терпение северного края: только ему под силу было нести, вздымать такую ношу и не бросить ее, не раздавить ею беспутных людишек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Колдун от дел минувших исподволь подошел к тем временам, когда сам уж встал на ноги и пошел по родительской избе. Стояла та изба далеко к восходу отсюда, на полпути меж четскими топями и Соленой Водою. Собственно, была она не совсем родительской, ибо нашли дитя брошенным возле торгового пути, что вел к устьям Порсквы и Плавы и дальше к северу. Там, на берегу моря, живет оленный народ, который охотится на грузного и свирепого морского зверя, из пасти которого торчат два длинных белых острых, как нож, зуба, имеющих большую цену. Реклознатец очутился в небольшом семействе добытчика этой зубной кости, который был родом из Сааримяки, но подался за долей на восток, да там и женился. Но боги не послали ему детей, и найденный у дороги мальчик стал родным. Пекка Кирхунен сильно тосковал по родным местам, и скоро вернулся на каменный холм, но и там не суждено было ему стать отцом. Он горячо любил жену и не хотел видеть в своем доме ни младшей жены, ни какой иной женщины. Так и прожили они до старости бездетными, так и ушли из жизни.
А Реклознатец попал в первые ученики колдуну, что пришел на смену прежнего — любителя попариться. Кари Мякиталло обучил его всему, что знал сам, и, видя, что большего дать не сможет, в то время как юноша заслуживал большего, убедил его стать странствующим колдуном. Тогда вот и начались долгие дороги Реклознатца по северной стороне от Промозглого Камня до Великой Соленой Воды. Он заходил к восточным отрогам гор, поднимался по Хойре к самому ее корню, зрел, как солнце встает из Соленой Воды, и видел, как оно же опускается за нерушимую стену Камня. Он жег ночные огни на плоских вершинах мякшинских холмов, брел со слегою и без по узким, неверным болотным стежкам, ходил с овечьими отарами на склонах Камня и с оленьими стадами по ровному, как стол, Снежному Полю. Он обрел многое. Он научился говорить с растениями и всякой живой тварью так, что ворон нес в клюве по его наказу веревку на другой берег реки, а орел — привязанный к лапе берестяной свиток за многие версты. Гадюка не только уходила в кусты по его слову, но лежала смирно и грелась у него под боком на ночном привале. Он понимал, о чем беседуют деревья, а густой ольшаник распахивал свои ветви, давая ему пройти. Он искал и отыскивал, а иной раз и воссоздавал сам по услышанному стародавние первослова — рекла всего земного, и сама земля, камни и вода внимали ему, как вечор неуступчивая Смолинка, которая на деле была вовсе не Смолинка, а… и старик выговорил длиннющее слово. Имя это Мирко никогда более не мог повторить, помнил только, что в нем звучали невнятные обычному слуху натянутые тугие струи реки, и вся протяженность ее от выбегающего из болотного мха ручейка до самого слияния с великой Хойрой, и блестящая чернота воды. Множество давних преданий, заклинаний и языков изучил старик, и вот уже другие колдуны перенимали эту науку у него, когда видели, как уверенно и достойно беседует он с могучими духами.
Но какую бы большую силу ни обрел в слове Реклознатец, все равно неизмеримо больше оставалось ему непонятным, странным и недоступным. Молчало, к примеру, для него небо, неизъясним оставался воздух, закрытой была стихия огня.
Множество загадок таили и ушедшие седые годы. Он встречал лики безымянных богов, немые письмена, имена, разнятые с плотью, которой они были даны, и символы, которые, когда-то встретившись со словом в пустынном времени, ныне опять надолго, если не бесповоротно, разошлись. Да, действительно, в верховьях Хойры, меж неприступным там Камнем и плоскогорьем, в которое переходили Мякищи, жил древний народ пастухов. Люди эти не были ни колдунами, ни волшебниками. Они никого не принимали к себе и сами никуда не стремились, говорили на каком-то непонятном языке, вышивали или вырисовывали на одежде буквицы, значения коих не ведали сами. Их души были стары настолько, что ни единого события своей истории не могли они припомнить, и только смотрели непонимающе на Реклознатца: чего добивается от них этот странный чужеземец?
Повсюду, от гор до моря, встречались колдуну камни, на которых высечен был некий знак, смысл которого был утрачен. Потом он узнал, что ныне этот знак используют в своих письменах вольки и иные близкие с ними племена, но камни-то были гораздо древнее и воль-ков, и даже северных погонщиков оленей. Старик вынул из ларя кусок бересты и показал, как этот знак выглядит. Случилось то, чего Мирко ждал: рисунок знака в точности повторял то, что встречалось ему везде на своем недолгом пока — по сравнению со странствиями колдуна — пути. Вопрос уже готов был сорваться с языка Мирко, но он еще раз остановил себя: колдун продолжал речь, и то, что сказал он в конце, еще более убедило парня в неслучайности всего, происшедшего с ним.
Реклознатец разведывал прошлое севера не из простого любопытства, вернее, не только из-за него. Прошлое для него не исчезало без следа — даже стаявший по весне снег не забывался миром, что уж говорить о деяниях народов! В прошлом искал он зеркало для света надмирных сил, которое отбросило бы отблеск этого луча и осветило грядущее. И где бы ни пролегал его путь — через большое село или сквозь древесную чащобу, по сырым, темным оврагам или залитым солнцем холмам, — везде мирная и спокойная жизнь была только ненадежной ветхой гатью на огненных топях войны. Кровью и ненавистью пропитались северные земли, и если бы железо могло всходить и расти, подобно дереву, давно бы слышен был над головой не зеленый шум листвы, а зловещий скрип холодного металла. А ведь земля, вода и лес тяжко страдали от огня и железа, а более всего — от яда злобы, которым столь легко отравить разум и сердце человека. И непомерно велико было терпение северного края: только ему под силу было нести, вздымать такую ношу и не бросить ее, не раздавить ею беспутных людишек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131