Они смущали ее своей бесхитростной голубизной. В них были какое-то детское любопытство, испуг и, в глубине, взрослая настороженность запрятанной мысли. Все валилось из рук. Она злилась, не разговаривала с ним, мысленно пыталась разобраться в этих непонятных взаимоотношениях, чувствовала какую-то тревогу, которая заставляла ее часами стоять у раскрытой двери. Иногда подходил Иван и молча останавливался рядом, упершись грудью в доску, положенную поперек проема. Уже все ложились спать, прикручивали до отказа фитиль керосиновой лампы, а они все стояли, не перебросившись ни словом. Ночь была не одинаковой. Она то бледнела от снега, то становилась дымчатой, то вдруг неожиданно зеленела под светом луны, и земля тогда виделась далёко, возникали воспоминания... Вагон мерно покачивал Шуру, плыли похожие на сон зеленые заснеженные поля, и картины прошлого чередовались с настоящим, и все это, вместе взятое, казалось выдуманным и неправдоподобным. Стоит проснуться, и вернутся назад пыльные улицы города, буксир «Скиф», море с бычколовами на пирсе... Потом вагон входил в черную тень, и только там, очень далеко, был летучий свет на небе и виднелся размытый край серой земли. И тогда вдруг Шура с ужасом понимала, что она в чужом вагоне, среди чужих людей, на ее плечах чужое пальто. Незнакомая земля, замороженная и заснеженная, лежала вокруг, на сотни и тысячи километров. Чужим было все — она ела из чужой консервной банки чужой погнутой ложкой. Спала на чужом жестком матраце. Ее грела чужая железная печь... И всему она была тоже чужой, случайно сюда попавшей. Придет время,
и все ее обступившее рассыплется, как горсть кинутых на стол горошин. На каких-то заброшенных путях застынет вагон с распахнутыми для всех ветров дверями. В разные стороны, гонимые делами и нуждой, уйдут люди. Перестанет плыть под колесами земля, и надо будет выйти на нее, ступить на непривычно твердую, скрипящую от мороза по-' верхность, подпоясать веревкой пальто, подвернуть длинные рукава и, шаркая протертыми калошами, зашагать неизвестно куда и непонятно зачем...
Страх охватывал Шуру с головы до ног. Она цепенела от него, точно от холода, и, с трудом повернув голову, видела неподвижную фигуру Ивана. Лицо было темным, только блестели глаза. Протяни руку — и можно дотронуться до его плеча. Не надо рукой. Вот она только посмотрела в его сторону, и он уже шевельнулся и глядит на нее, словно спрашивает: что с тобой? Зачем ты меня позвала?! Тебе плохо? Говори...
Шура делает шаг п перегибается через доску, точно старается заглянуть на бегущее внизу полотно дороги. Рука возле плеча Ивана, и он, боясь, что она упадет, осторожно опускает свою ладонь на ее спину. Лишь на се-кунду, но этого достаточно, чтобы внутри что-то отпустило и можно было вздохнуть без дрожи в зубах. Ладонь у Ивана тяжелая, жаркая, и она возвращает Шуре тепло вагона, сонное дыхание людей, потрескивание урлей в остывающей печи...
Они несмело улыбаются друг другу, а мимо них в грохоте и облаках дыма несется белая качающаяся земля.
Только однажды Иван сказал, стараясь за "смешком спрятать тревогу:
— Смешно подумать... Будь я позлее да дурнее... Или нет, если бы я просто тогда добросовестно исполнил свой долг, то никогда не увидел бы тебя... Стоял бы я один и смотрел в дверь... Как трудно людей свести вместе. А пустить по разным дорогам — достаточно любой ерунды.
Шура вспомнила дорогу, по которой провожала Володь-ку, как стояла в толпе на перроне и, поднимаясь на цыпочки, искала его поверх зеленых скаток и увидела, и оба бросились навстречу друг другу, словно между ними не было ни качающихся штыков, ни вещевых мешков и плачущих женщин... Увидела сразу, среди сотен голов.
— Нет,— сказала она,— пустяки могут увести в сторону, но не развести навсегда...
Иван понял ее по-своему. Он с благодарностью посмотрел на нее.
— Да,— ответил он,— ты права... Поэтому пустяков не было. Поэтому и стоим мы здесь вдвоем...
И в своей уверенности он был так беззащитен, что она ромолчала и даже испугалась внезапного выражения частья, появившегося на его губах, во всем строгом, отре-еном лице.
С нар спрыгнул заспанный Яковлев. Напился из ведра, ромко стуча жестяной кружкой, прошлепал босиком к ечке и стал натягивать сушившиеся сапоги.
— Эй, банда! — позвал он Ивана и Шуру.— Скоро танция... Айда со мной?
— А чего ж, пошли,— согласилась Шура.
— Но только уговор,— сказал Яковлев, пятернями прилаживая жесткие волосы.— Попался — чур не выдавать!
Второе — не жадничать. Жадный всегда попадается. А то еще пристрелит вас охрана, потом беды не оберешьея...
Поезд замедлил ход и долго катил вагоны вдоль заснеженных перронов и расплывающихся огней путевых стрелок, пока не остановился в узком коридоре между высокими пульманами с одной стороны и платформами с другой...
Сунув мешок под мышку, Яковлев первым спрыгнул на землю. За ним свалились в темноту Иван и Шура.
— А теперь тихо-о,— шепотом приказал Яковлев и затрусил вдоль состава. Он останавливался возле каждой платформы и, подскочив, заглядывал в щель между бортами.
— Не... не то. Железо.... Айда дальше, братцы!
Станция лежала в звонкой тишине, и каждый неосторожный звук падал в нее, как кусок льда в колодец. От любого шороха все замирали. Шура видела только черные неподвижные платформы, редкие звезды на небе и истоптанный снег.
— А ну, тихо-о.— прошептал Яковлев.— Попробую на запах... Кокс, он по-своему воняет...
Цыган присел на корточки и, закрыв глаза, вытянул шею и повел носом по сторонам.
Не выдержав, Шура прыснула в кулак. Иван толкнул ее в бок, и она фыркнула еще громче.
— Цыц!! — сдавленно прикрикнул Яковлев и буркнул: — Ничего тут нет... Углем и не пахнет. Потопали назад.
— Может, на соседних путях? — предположил Иван, и Яковлев нырнул под вагон. Они перелезли через рельсы,оглянулись и затрусили по шпалам. Слева высились тяжелые платформы. На одной из них был кокс. Яковлев торопливо забрался на кучу и стал скидывать на землю черные большие куски. Иван и Шура подбирали их и засовывали в мешок.
Прошел патруль в больших белых тулупах, надетых на шинели. Бойцы о чем-то разговаривали. Штыки качались над их головами. Шура и Иван залезли под платформу и легли на шпалы. Мимо них медленно прошагали валенки, донеслись голоса.
Их разговор затих, но долго еще Иван и Шура боялись вылезть из-под колес. Затем Яковлев взвалил мешок на спину, и они втроем побежали вдоль состава, перелезли на другой путь и вынырнули перед новым эшелоном. Вдруг ослепительная вспышка света бесшумно рванула темноту, озарила белым, и все стало блеклым, как недопроявленная фотография. Потом потухло и снова загорелось с громким шипением и брызгами искр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
и все ее обступившее рассыплется, как горсть кинутых на стол горошин. На каких-то заброшенных путях застынет вагон с распахнутыми для всех ветров дверями. В разные стороны, гонимые делами и нуждой, уйдут люди. Перестанет плыть под колесами земля, и надо будет выйти на нее, ступить на непривычно твердую, скрипящую от мороза по-' верхность, подпоясать веревкой пальто, подвернуть длинные рукава и, шаркая протертыми калошами, зашагать неизвестно куда и непонятно зачем...
Страх охватывал Шуру с головы до ног. Она цепенела от него, точно от холода, и, с трудом повернув голову, видела неподвижную фигуру Ивана. Лицо было темным, только блестели глаза. Протяни руку — и можно дотронуться до его плеча. Не надо рукой. Вот она только посмотрела в его сторону, и он уже шевельнулся и глядит на нее, словно спрашивает: что с тобой? Зачем ты меня позвала?! Тебе плохо? Говори...
Шура делает шаг п перегибается через доску, точно старается заглянуть на бегущее внизу полотно дороги. Рука возле плеча Ивана, и он, боясь, что она упадет, осторожно опускает свою ладонь на ее спину. Лишь на се-кунду, но этого достаточно, чтобы внутри что-то отпустило и можно было вздохнуть без дрожи в зубах. Ладонь у Ивана тяжелая, жаркая, и она возвращает Шуре тепло вагона, сонное дыхание людей, потрескивание урлей в остывающей печи...
Они несмело улыбаются друг другу, а мимо них в грохоте и облаках дыма несется белая качающаяся земля.
Только однажды Иван сказал, стараясь за "смешком спрятать тревогу:
— Смешно подумать... Будь я позлее да дурнее... Или нет, если бы я просто тогда добросовестно исполнил свой долг, то никогда не увидел бы тебя... Стоял бы я один и смотрел в дверь... Как трудно людей свести вместе. А пустить по разным дорогам — достаточно любой ерунды.
Шура вспомнила дорогу, по которой провожала Володь-ку, как стояла в толпе на перроне и, поднимаясь на цыпочки, искала его поверх зеленых скаток и увидела, и оба бросились навстречу друг другу, словно между ними не было ни качающихся штыков, ни вещевых мешков и плачущих женщин... Увидела сразу, среди сотен голов.
— Нет,— сказала она,— пустяки могут увести в сторону, но не развести навсегда...
Иван понял ее по-своему. Он с благодарностью посмотрел на нее.
— Да,— ответил он,— ты права... Поэтому пустяков не было. Поэтому и стоим мы здесь вдвоем...
И в своей уверенности он был так беззащитен, что она ромолчала и даже испугалась внезапного выражения частья, появившегося на его губах, во всем строгом, отре-еном лице.
С нар спрыгнул заспанный Яковлев. Напился из ведра, ромко стуча жестяной кружкой, прошлепал босиком к ечке и стал натягивать сушившиеся сапоги.
— Эй, банда! — позвал он Ивана и Шуру.— Скоро танция... Айда со мной?
— А чего ж, пошли,— согласилась Шура.
— Но только уговор,— сказал Яковлев, пятернями прилаживая жесткие волосы.— Попался — чур не выдавать!
Второе — не жадничать. Жадный всегда попадается. А то еще пристрелит вас охрана, потом беды не оберешьея...
Поезд замедлил ход и долго катил вагоны вдоль заснеженных перронов и расплывающихся огней путевых стрелок, пока не остановился в узком коридоре между высокими пульманами с одной стороны и платформами с другой...
Сунув мешок под мышку, Яковлев первым спрыгнул на землю. За ним свалились в темноту Иван и Шура.
— А теперь тихо-о,— шепотом приказал Яковлев и затрусил вдоль состава. Он останавливался возле каждой платформы и, подскочив, заглядывал в щель между бортами.
— Не... не то. Железо.... Айда дальше, братцы!
Станция лежала в звонкой тишине, и каждый неосторожный звук падал в нее, как кусок льда в колодец. От любого шороха все замирали. Шура видела только черные неподвижные платформы, редкие звезды на небе и истоптанный снег.
— А ну, тихо-о.— прошептал Яковлев.— Попробую на запах... Кокс, он по-своему воняет...
Цыган присел на корточки и, закрыв глаза, вытянул шею и повел носом по сторонам.
Не выдержав, Шура прыснула в кулак. Иван толкнул ее в бок, и она фыркнула еще громче.
— Цыц!! — сдавленно прикрикнул Яковлев и буркнул: — Ничего тут нет... Углем и не пахнет. Потопали назад.
— Может, на соседних путях? — предположил Иван, и Яковлев нырнул под вагон. Они перелезли через рельсы,оглянулись и затрусили по шпалам. Слева высились тяжелые платформы. На одной из них был кокс. Яковлев торопливо забрался на кучу и стал скидывать на землю черные большие куски. Иван и Шура подбирали их и засовывали в мешок.
Прошел патруль в больших белых тулупах, надетых на шинели. Бойцы о чем-то разговаривали. Штыки качались над их головами. Шура и Иван залезли под платформу и легли на шпалы. Мимо них медленно прошагали валенки, донеслись голоса.
Их разговор затих, но долго еще Иван и Шура боялись вылезть из-под колес. Затем Яковлев взвалил мешок на спину, и они втроем побежали вдоль состава, перелезли на другой путь и вынырнули перед новым эшелоном. Вдруг ослепительная вспышка света бесшумно рванула темноту, озарила белым, и все стало блеклым, как недопроявленная фотография. Потом потухло и снова загорелось с громким шипением и брызгами искр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61