Шура останавливается. Он идет к ней. Сверху такой маленький и упрямый. Она медленно поднимается на несколько ступеней, отступает, скользя спиной по решетке. Потом поворачивается и бросается бежать, гулко ударяя калошами по мосту. Ей кажется, что он вскинул вслед голову... Кажется, что мост гудит, как колокол, и шатается...
Потом она стоит во дворе какого-то каменного дома, замерзшая, с посиневшими губами, пританцовывая калошами. Ждет, когда он пройдет мимо, но он, видно, пошел другой дорогой.
«Он столько сделал для меня, я не могу его обидеть... Не имею права... Это будет не по-человечески.,,»
Из заиндевелого окошка, поверх занавески, на нее настороженно смотрит темное лицо старухи, запеленутое в блеклый платок.
Шура вздохнула и вышла на улицу.К вечеру у эшелона собралась большая толпа. Наверно, пришло полгорода. Откуда-то приехали фыркающие автомашины. Над толпой поплыли клубы пара из сотен раскрытых ртов и дымы от ядовитых самокруток. Городская молодежь уже стояла у раскрытых дверей, перекидывалась шуточками с приезжими, а у насыпи несколько человек накрыли какие-то ящики досками и на «живую нитку» слепили трибуну..
На грузовике приехали музыканты. Желтые трубы их, казалось, были подернуты тонким слоем ледка, так они искрились, холодным блеском. Покашливая, поплевывая, оркестранты сгрудились у вагона, прочищая мундштуки и постукивая каблуком о каблук. Разожгли костры, и к быстро тускнеющему небу поднялись сизые струи.
Человек пять взобрались на пошатнувшуюся от тяжести трибуну, и один из них взмахнул рукой:
— Товарищи-и-и!!
Музыканты приставили к губам ледяные инструменты и грянули ликующий марш. Все сразу пришло в движение. Загудели машины, приезжие стали выпрыгивать из вагонов, толпа качнулась и подступила к трибуне. .
Начался митинг.
Шура ходила между людей, прислушивалась к их разговорам, смотрела на ораторов и все время боялась встретить Ивана. Дважды она видела старуху Фирсову, натолкнулась на Таисию Петровну и немного постояла с ней. Худенькая, небольшого роста, в модных ботиках, она как всегда была чуть растерянна и по-детски любопытна. Становилась на носки, тянулась к трибуне, сдвинув набок шляпку и приставив к уху сложенную ковшиком ладонь. Шура заметила на ее пальцах следы старого маникюра и усмехнулась. Мать Ивана казалась ей странным человеком, очень не похожим на остальных. Как-то Иван сказал, что их отец, лучший лекальщик завода, хорошо зарабатывал, жену свою любил и баловал. .
— Сегодня будут распределять по квартирам,— оживленно сказала она Шуре.— Господи, хоть бы хозяйка по рядочной оказалась...
С дощатой трибуны кузнец Синченко хрипло кричал, потрясая кулаком. Морозный воздух взрывался у его губ:
— ...Проклятый фашизм! Россию не поставить на колени!.. Будем работать до победы!.. Рабочий пролетариат нашего завода... благодарит город!.. Мы не забудем!..
— ...Что бы я делала, если бы не бабушка, не Иван,— продолжала Таисия Петровна,—Они такие самостоятельные... Дали бы, господи, одну комнатку... отдельную на троих. Больше нам от жизни ничего не надо. Завод не даст пропасть...
— Конечно, не пропадем,— ответила Шура и пошла дальше.
Зажгли факелы. Желтые огни осветили искрящийся изморозью воздух. Зарокотали машины, задними бортами подъезжая к распахнутым дверям вагонов. Люди засуетились, стали тащить чемоданы, ящики, узлы. Стоя на подножках, уполномоченные зачитывали списки, громко выкрикивая фамилии. Оркестр играл марш за маршем. Медные трубы плавились в свете чадящих факелов, а громадный барабан бухал на всю станцию, и казалсь, что от каждого его удара разом взблескивали искры качающихся огней.
Шура прислушивалась к фамилиям и думала: «А есть ли среди них моя? Кто я им такая? Приблудшая... Вон уже грузятся Ивановы... Третьяков несет свои вещи...»
Шура идет вдоль состава. Последние вагоны пусты. Тоскливо видеть черноту их углов и распахнутые проемы дверей, в которые ветер намел белые полосы снежной пыли... —-'
Она бредет назад, проходит сквозь гул толпы, рев моторов. Раздаются какие-то команды, плач детей, сердитые окрики женщин. В кузова грузят полосатые матрацы, тяжелые комоды, корзины. Машины отъезжают в темноту, а на их место, буксуя в размятом снегу, становятся другие, и уполномоченные, уже охрипшими голосами, начинают взывать к людям:
— Федосеенко!.. Три души...
— Тут мы...
— Быстро грузись, Федосеенко! Быстро!.. Симончук?! Пять душ...
А я одна... Одна душа.— И тут Шура вздрогнула.
— ....Фирсовы?! Три души...
— Здесь мы, здесь, сынок! — отозвалась старуха, проталкиваясь к машине. За ней в сбитой шляпке, держа на вытянутых руках какой-то узел, пробивалась Таисия Петровна. Старуха озиралась и кричала в толпу:
— Ванька-а! Чертов сын... Где ты, напасть моя?! Ива-а-ан!.. Люди добрые, помогите хоть вещи перетащить... Ива-а-ан!!
Шура видела его. Он ходил от машины к машине, что-то спрашивал и торопливо шел к эшелону, чтобы снова вернуться назад и Заглянуть в переполненный кузов. Она смотрела на него из-за вагонов и думала о том, что среди сотен людей этот встревоженный человек ей самый близкий. И, кто знает, может быть от того — поедет ли она с ним или нет," будет зависеть дальнейшая ее жизнь... Грохот колёс, снег, огонь лампы и горячее плечо человека, лежащего рядом... Это никогда не забудется, как не забыть борт платформы, пахнущее мазутом брезентовое крыло, мерцающий штык и грязные руки, вцепившиеся в обледенелые доски... Но не будет ли это слишком тяжелой расплатой за тепло железной плиты и вкус недопеченного хлеба... За то, что полюбили и назвали единственной... Нет ли в этом предательства памяти, которая заставляет сейчас жить только настоящим?!
Но Володя еще не прошлое... Он даже не память. О нем нельзя вспоминать, потому что он сейчас рядом с ней. И от нее самой зависит уехать, качаясь на чужих узлах и свернутых чужих матрацах, или остаться стоять здесь, у заиндевелого буфера вагона, в черном квадрате тени... Тут не надо кривить душой. Знаешь ли ты, что тебя ожидает впереди? У тебя ничего нет... Только^ вот это большое помятое и грязное пальто с каракулевым воротником, который ты можешь отрезать и отнести на барахолку...
— ...Одиночка есть? — закричал уполномоченный у дру-ой машины, полной людей.— Есть место для одиночки... то одиночка? Вношу в списки...
— Я! — Шура выбежала из-за вагона и, подхваченная уками отъезжающих, влезла в кузов.
— А вещи где? — спросил уполномоченный.
— Вещи потом,— ответила Шура.— Вещи привезут...
— Ну ладно, трогай! — Он нырнул в кабину, и машина тала медленно выезжать из гудящей толпы.
— Ну. вот и приехали... Будешь жить здесь,—уполно-оченный спрыгнул с подножки и подошел к кузову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Потом она стоит во дворе какого-то каменного дома, замерзшая, с посиневшими губами, пританцовывая калошами. Ждет, когда он пройдет мимо, но он, видно, пошел другой дорогой.
«Он столько сделал для меня, я не могу его обидеть... Не имею права... Это будет не по-человечески.,,»
Из заиндевелого окошка, поверх занавески, на нее настороженно смотрит темное лицо старухи, запеленутое в блеклый платок.
Шура вздохнула и вышла на улицу.К вечеру у эшелона собралась большая толпа. Наверно, пришло полгорода. Откуда-то приехали фыркающие автомашины. Над толпой поплыли клубы пара из сотен раскрытых ртов и дымы от ядовитых самокруток. Городская молодежь уже стояла у раскрытых дверей, перекидывалась шуточками с приезжими, а у насыпи несколько человек накрыли какие-то ящики досками и на «живую нитку» слепили трибуну..
На грузовике приехали музыканты. Желтые трубы их, казалось, были подернуты тонким слоем ледка, так они искрились, холодным блеском. Покашливая, поплевывая, оркестранты сгрудились у вагона, прочищая мундштуки и постукивая каблуком о каблук. Разожгли костры, и к быстро тускнеющему небу поднялись сизые струи.
Человек пять взобрались на пошатнувшуюся от тяжести трибуну, и один из них взмахнул рукой:
— Товарищи-и-и!!
Музыканты приставили к губам ледяные инструменты и грянули ликующий марш. Все сразу пришло в движение. Загудели машины, приезжие стали выпрыгивать из вагонов, толпа качнулась и подступила к трибуне. .
Начался митинг.
Шура ходила между людей, прислушивалась к их разговорам, смотрела на ораторов и все время боялась встретить Ивана. Дважды она видела старуху Фирсову, натолкнулась на Таисию Петровну и немного постояла с ней. Худенькая, небольшого роста, в модных ботиках, она как всегда была чуть растерянна и по-детски любопытна. Становилась на носки, тянулась к трибуне, сдвинув набок шляпку и приставив к уху сложенную ковшиком ладонь. Шура заметила на ее пальцах следы старого маникюра и усмехнулась. Мать Ивана казалась ей странным человеком, очень не похожим на остальных. Как-то Иван сказал, что их отец, лучший лекальщик завода, хорошо зарабатывал, жену свою любил и баловал. .
— Сегодня будут распределять по квартирам,— оживленно сказала она Шуре.— Господи, хоть бы хозяйка по рядочной оказалась...
С дощатой трибуны кузнец Синченко хрипло кричал, потрясая кулаком. Морозный воздух взрывался у его губ:
— ...Проклятый фашизм! Россию не поставить на колени!.. Будем работать до победы!.. Рабочий пролетариат нашего завода... благодарит город!.. Мы не забудем!..
— ...Что бы я делала, если бы не бабушка, не Иван,— продолжала Таисия Петровна,—Они такие самостоятельные... Дали бы, господи, одну комнатку... отдельную на троих. Больше нам от жизни ничего не надо. Завод не даст пропасть...
— Конечно, не пропадем,— ответила Шура и пошла дальше.
Зажгли факелы. Желтые огни осветили искрящийся изморозью воздух. Зарокотали машины, задними бортами подъезжая к распахнутым дверям вагонов. Люди засуетились, стали тащить чемоданы, ящики, узлы. Стоя на подножках, уполномоченные зачитывали списки, громко выкрикивая фамилии. Оркестр играл марш за маршем. Медные трубы плавились в свете чадящих факелов, а громадный барабан бухал на всю станцию, и казалсь, что от каждого его удара разом взблескивали искры качающихся огней.
Шура прислушивалась к фамилиям и думала: «А есть ли среди них моя? Кто я им такая? Приблудшая... Вон уже грузятся Ивановы... Третьяков несет свои вещи...»
Шура идет вдоль состава. Последние вагоны пусты. Тоскливо видеть черноту их углов и распахнутые проемы дверей, в которые ветер намел белые полосы снежной пыли... —-'
Она бредет назад, проходит сквозь гул толпы, рев моторов. Раздаются какие-то команды, плач детей, сердитые окрики женщин. В кузова грузят полосатые матрацы, тяжелые комоды, корзины. Машины отъезжают в темноту, а на их место, буксуя в размятом снегу, становятся другие, и уполномоченные, уже охрипшими голосами, начинают взывать к людям:
— Федосеенко!.. Три души...
— Тут мы...
— Быстро грузись, Федосеенко! Быстро!.. Симончук?! Пять душ...
А я одна... Одна душа.— И тут Шура вздрогнула.
— ....Фирсовы?! Три души...
— Здесь мы, здесь, сынок! — отозвалась старуха, проталкиваясь к машине. За ней в сбитой шляпке, держа на вытянутых руках какой-то узел, пробивалась Таисия Петровна. Старуха озиралась и кричала в толпу:
— Ванька-а! Чертов сын... Где ты, напасть моя?! Ива-а-ан!.. Люди добрые, помогите хоть вещи перетащить... Ива-а-ан!!
Шура видела его. Он ходил от машины к машине, что-то спрашивал и торопливо шел к эшелону, чтобы снова вернуться назад и Заглянуть в переполненный кузов. Она смотрела на него из-за вагонов и думала о том, что среди сотен людей этот встревоженный человек ей самый близкий. И, кто знает, может быть от того — поедет ли она с ним или нет," будет зависеть дальнейшая ее жизнь... Грохот колёс, снег, огонь лампы и горячее плечо человека, лежащего рядом... Это никогда не забудется, как не забыть борт платформы, пахнущее мазутом брезентовое крыло, мерцающий штык и грязные руки, вцепившиеся в обледенелые доски... Но не будет ли это слишком тяжелой расплатой за тепло железной плиты и вкус недопеченного хлеба... За то, что полюбили и назвали единственной... Нет ли в этом предательства памяти, которая заставляет сейчас жить только настоящим?!
Но Володя еще не прошлое... Он даже не память. О нем нельзя вспоминать, потому что он сейчас рядом с ней. И от нее самой зависит уехать, качаясь на чужих узлах и свернутых чужих матрацах, или остаться стоять здесь, у заиндевелого буфера вагона, в черном квадрате тени... Тут не надо кривить душой. Знаешь ли ты, что тебя ожидает впереди? У тебя ничего нет... Только^ вот это большое помятое и грязное пальто с каракулевым воротником, который ты можешь отрезать и отнести на барахолку...
— ...Одиночка есть? — закричал уполномоченный у дру-ой машины, полной людей.— Есть место для одиночки... то одиночка? Вношу в списки...
— Я! — Шура выбежала из-за вагона и, подхваченная уками отъезжающих, влезла в кузов.
— А вещи где? — спросил уполномоченный.
— Вещи потом,— ответила Шура.— Вещи привезут...
— Ну ладно, трогай! — Он нырнул в кабину, и машина тала медленно выезжать из гудящей толпы.
— Ну. вот и приехали... Будешь жить здесь,—уполно-оченный спрыгнул с подножки и подошел к кузову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61