Видишь, ее сколько тут? Возов пять, не меньше, а? А еще тут рядом есть место, где они препятствия на лошадях берут. Кони у каждого эскадрона разные... Тачанок с пулеметами полно. У бойцов шпоры, пики с флажками..,
— Лучшая в мире конница.,—с гордостью сказал Володька.
Где-то за холмами пропела труба. Звук ее повис в тишине и смолк.
— Пошли быстрее,— с беспокойством проговорила Шура.— Слышишь, сигнал?
Они торопливо зашагали в сторону от лоз. Вдали послышался глухой шум. Откуда он доносился, было трудно попять, но что-то громадное неудержимо катилось по полю. Казалось, из-за холмов идет сплошная стена ливня. Земля задрожала от слитного топота: еще невидимая лавина конницы охватывала холмы кольцом грохота, звона и ржания. И медленно над краями холмов вставала полоса клубящейся пыли.
Первые сотни всадников вынеслись из ложбины. Коричневые, белые и черные потоки хлынули на поле. Они слились в тугой вал, над которым сверкали вспышки вскину- тих сабель. Кони, люди перемещались в одну клокочущую громаду, неудержимо катящуюся с холмов, затопившую
все вокруг.Испуганно оглядываясь, Володька и Шура бежали по полю. Перехватывало дыхание, ноги утопали в песке. Грохот за спиной нарастал. Земля заныла от бешеного ритма копыт. Казалось, еще немного, и Шура упадет. Володька схватил ее за плечи и толкнул в яму. Вместе с ней покатился на дно.
Где-то снова пела труба. Первые ряды всадников уже врезались в коридор из тонких лоз. Воздух полоснули зигзаги клинков. Подсеченные прутья полетели в песок. Лавина выкатилась на поле и, разделившись на эскадроны, точно растворилась в тучах пыли. Еще долго было слышно ржание, крики людей...
Володька и Шура выбрались из ямы. Поле было пустынно, и только одинокие, несрубленные лозины колыхались на ветру. Землю усеивали размолотые, копытами лошадей прутья и опрокинутые кресты деревянных станков.
Платье и руки Шуры были в песке. Володька осторожно стал отряхивать ее.
— Ну, что ты? Испугалась, дурочка? Это же учение... Он краем рубашки вытер пыль с ее лба, потеребил за кончик носа, и Шура слабо улыбнулась.
— Вот и пришли за счастьем,— засмеялся Володька.— Чуть кони не растоптали.
— Это дальше,— прошептала она.— Еще далеко...
Они шли молча. Все та же горячая тишина висела над землей, звенели кузнечики и колыхался в мареве горизонт. Но теперь словно что-то изменилось в облике окружающей природы. Резко вскрикивала невидимая птица, четче обозначились камни, вгрузшие в песок, и все это — ленивое движение облаков, шорох ветра в цепкой выгоревшей траве — все несло неосознанную тревогу. А, может быть, тревога была в самих людях, и поэтому они так часто оглядывались, прислушивались и торопливо шагали вперед, вытирая с лица пот и тяжело дыша.
— Зря мы пошли полигоном,— сказала Шура.
— Странно,—задумчиво проговорил Володька.— Вот так живешь. Ешь, пьешь. Нормальная жизнь. И не знаешь, что где-то рядом вот такое... Ходят в атаку, пушки бьют.
— А там, дальше,— Шура показала за холмы,— там самолеты бомбы бросают. Цементные бомбы, они не взрываются... Их потом подбирают и снова кидают. Если целыми остаются... Тут все под войну отдано. На море щиты из бревен плавают. Корабли по ним из дальнобойных орудий стреляют. В лесу зенитки стоят. Самолет тянет за собой надутую колбасу, а зенитки тарахтят. Теперь тут ничего не вырастет. Все выбили да вытоптали...
Показались горы. Были они с покатыми вершинами. На небольшом плато стоял мраморный мавзолей с приткнувшейся к нему хибарой, сбитой из досок и листов фанеры. Покосившиеся каменные столбы, увенчанные гранитными чалмами, указывали место заброшенного мусульманского кладбища. Крошечные ящерицы прятались в глубоких прорезях витиеватых букв... Из темных обвалившихся пещер дышало погребной сыростью. В траве валялись вросшие в землю осколки белых колойн и грубо обтесанные камни.
Они проходили по подземным переходам, останавливались в пещерах. Где-то капала вода, не спеша и размеренно капли долбили камень. Под темными сводами попискивали летучие мыши, шевелились, осыпали пыль и известковую крошку. Иногда гора словно вздрагивала бесшумно,—то из какого-то отверстия дышал сквозняк и колебал тяжелый, устоявшийся воздух. Здесь не было ни стрелок, ни надписей, и ничто не говорило о том, что это место посещается людьми. Но, приглядевшись, Володька и Шура увидели на стенах следы ударов кирок, на полу — углубления для костров и окаменевшие бревна. Прошло, наверно, много веков с тех пор, как голоса последних жителей пещерного города наполняли шумом подземные переходы.
Когда-то сюда въезжали высокие арбы на двух колесах, и ямах лежало зерно, а в кузнице шипел кожаный мех и наперебой стучали о наковальню молотки. От всего этого остались только полосы сажи, глубокие колеи дорог и пробитые в скале квадратные окна, похожие на крепостные бойницы. Пыль покрывала все толстым слоем. Может быть, В этом-слое пыли лежал прах истлевших одежд, сгнившие ясли конюшен, раскрошенные ветром каменные крупицы обожженных огнем глиняных горшков... Проходили сотни лет, были пожары, землетрясения, эпидемии и войны, за это Время вымирали и рождались новые поколения, а падающие со свода пещеры капли успевали выдолбить в камне всего лишь выемку величиной в ладонь. И сейчас, подставив каплям сдвинутые ладони, Шура смотрела вверх, туда, откуда из темноты летели ей навстречу тяжелые, литые, как пуля, свинцово-холодные водяные желуди.
Они молчали, но думали об одном и том же. Капли стучали, как часы, и каменный громадный футляр отзывался на каждый удар гулким эхом.
— Когда человек уходит... умирает,— сказал Володька,— от него не остается ничего... ничего... Память, дела... это все разговоры...
— А все, что нас окружает,— возразила Шура,— дома, тротуары, корабли?..
— Мы все привыкли измерять временем одной человеческой жизни. Нашей собственной жизни. Мы все считаем, . что никогда не умрем. Умирают другие. А раз будем жить бесконечно долго, то и никогда не забудутся наши, мать, отец, дети... кровать, на которой спим, комната... Ты понимаешь? А в самом деле, через два поколения, через сто лет уже никто не вспомнит о нас. Словно мы и не существовали на свете. Вот в этом городе жили тысячи людей, а что мы знаем о них? Они все ушли, словно под землю провалились...
— Они перебрались на берег,— сказала Шура,— построили крепость... Возник новый город.
— Нет, я говорю сейчас не о целом народе. А о каком-то Перебейноге или Али-бабе, который вот тут сидел когда-то, закоченев от холода, и собирал по капле воду в кривобокий горшок!..
— Ты считаешь, что все напрасно? —. спросила Шура.— Живем или не живем, все равно через сто лет; даже не вспомнят.
— Да черт с ними, пусть не вспоминают,— вдруг засмеялся Володька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Лучшая в мире конница.,—с гордостью сказал Володька.
Где-то за холмами пропела труба. Звук ее повис в тишине и смолк.
— Пошли быстрее,— с беспокойством проговорила Шура.— Слышишь, сигнал?
Они торопливо зашагали в сторону от лоз. Вдали послышался глухой шум. Откуда он доносился, было трудно попять, но что-то громадное неудержимо катилось по полю. Казалось, из-за холмов идет сплошная стена ливня. Земля задрожала от слитного топота: еще невидимая лавина конницы охватывала холмы кольцом грохота, звона и ржания. И медленно над краями холмов вставала полоса клубящейся пыли.
Первые сотни всадников вынеслись из ложбины. Коричневые, белые и черные потоки хлынули на поле. Они слились в тугой вал, над которым сверкали вспышки вскину- тих сабель. Кони, люди перемещались в одну клокочущую громаду, неудержимо катящуюся с холмов, затопившую
все вокруг.Испуганно оглядываясь, Володька и Шура бежали по полю. Перехватывало дыхание, ноги утопали в песке. Грохот за спиной нарастал. Земля заныла от бешеного ритма копыт. Казалось, еще немного, и Шура упадет. Володька схватил ее за плечи и толкнул в яму. Вместе с ней покатился на дно.
Где-то снова пела труба. Первые ряды всадников уже врезались в коридор из тонких лоз. Воздух полоснули зигзаги клинков. Подсеченные прутья полетели в песок. Лавина выкатилась на поле и, разделившись на эскадроны, точно растворилась в тучах пыли. Еще долго было слышно ржание, крики людей...
Володька и Шура выбрались из ямы. Поле было пустынно, и только одинокие, несрубленные лозины колыхались на ветру. Землю усеивали размолотые, копытами лошадей прутья и опрокинутые кресты деревянных станков.
Платье и руки Шуры были в песке. Володька осторожно стал отряхивать ее.
— Ну, что ты? Испугалась, дурочка? Это же учение... Он краем рубашки вытер пыль с ее лба, потеребил за кончик носа, и Шура слабо улыбнулась.
— Вот и пришли за счастьем,— засмеялся Володька.— Чуть кони не растоптали.
— Это дальше,— прошептала она.— Еще далеко...
Они шли молча. Все та же горячая тишина висела над землей, звенели кузнечики и колыхался в мареве горизонт. Но теперь словно что-то изменилось в облике окружающей природы. Резко вскрикивала невидимая птица, четче обозначились камни, вгрузшие в песок, и все это — ленивое движение облаков, шорох ветра в цепкой выгоревшей траве — все несло неосознанную тревогу. А, может быть, тревога была в самих людях, и поэтому они так часто оглядывались, прислушивались и торопливо шагали вперед, вытирая с лица пот и тяжело дыша.
— Зря мы пошли полигоном,— сказала Шура.
— Странно,—задумчиво проговорил Володька.— Вот так живешь. Ешь, пьешь. Нормальная жизнь. И не знаешь, что где-то рядом вот такое... Ходят в атаку, пушки бьют.
— А там, дальше,— Шура показала за холмы,— там самолеты бомбы бросают. Цементные бомбы, они не взрываются... Их потом подбирают и снова кидают. Если целыми остаются... Тут все под войну отдано. На море щиты из бревен плавают. Корабли по ним из дальнобойных орудий стреляют. В лесу зенитки стоят. Самолет тянет за собой надутую колбасу, а зенитки тарахтят. Теперь тут ничего не вырастет. Все выбили да вытоптали...
Показались горы. Были они с покатыми вершинами. На небольшом плато стоял мраморный мавзолей с приткнувшейся к нему хибарой, сбитой из досок и листов фанеры. Покосившиеся каменные столбы, увенчанные гранитными чалмами, указывали место заброшенного мусульманского кладбища. Крошечные ящерицы прятались в глубоких прорезях витиеватых букв... Из темных обвалившихся пещер дышало погребной сыростью. В траве валялись вросшие в землю осколки белых колойн и грубо обтесанные камни.
Они проходили по подземным переходам, останавливались в пещерах. Где-то капала вода, не спеша и размеренно капли долбили камень. Под темными сводами попискивали летучие мыши, шевелились, осыпали пыль и известковую крошку. Иногда гора словно вздрагивала бесшумно,—то из какого-то отверстия дышал сквозняк и колебал тяжелый, устоявшийся воздух. Здесь не было ни стрелок, ни надписей, и ничто не говорило о том, что это место посещается людьми. Но, приглядевшись, Володька и Шура увидели на стенах следы ударов кирок, на полу — углубления для костров и окаменевшие бревна. Прошло, наверно, много веков с тех пор, как голоса последних жителей пещерного города наполняли шумом подземные переходы.
Когда-то сюда въезжали высокие арбы на двух колесах, и ямах лежало зерно, а в кузнице шипел кожаный мех и наперебой стучали о наковальню молотки. От всего этого остались только полосы сажи, глубокие колеи дорог и пробитые в скале квадратные окна, похожие на крепостные бойницы. Пыль покрывала все толстым слоем. Может быть, В этом-слое пыли лежал прах истлевших одежд, сгнившие ясли конюшен, раскрошенные ветром каменные крупицы обожженных огнем глиняных горшков... Проходили сотни лет, были пожары, землетрясения, эпидемии и войны, за это Время вымирали и рождались новые поколения, а падающие со свода пещеры капли успевали выдолбить в камне всего лишь выемку величиной в ладонь. И сейчас, подставив каплям сдвинутые ладони, Шура смотрела вверх, туда, откуда из темноты летели ей навстречу тяжелые, литые, как пуля, свинцово-холодные водяные желуди.
Они молчали, но думали об одном и том же. Капли стучали, как часы, и каменный громадный футляр отзывался на каждый удар гулким эхом.
— Когда человек уходит... умирает,— сказал Володька,— от него не остается ничего... ничего... Память, дела... это все разговоры...
— А все, что нас окружает,— возразила Шура,— дома, тротуары, корабли?..
— Мы все привыкли измерять временем одной человеческой жизни. Нашей собственной жизни. Мы все считаем, . что никогда не умрем. Умирают другие. А раз будем жить бесконечно долго, то и никогда не забудутся наши, мать, отец, дети... кровать, на которой спим, комната... Ты понимаешь? А в самом деле, через два поколения, через сто лет уже никто не вспомнит о нас. Словно мы и не существовали на свете. Вот в этом городе жили тысячи людей, а что мы знаем о них? Они все ушли, словно под землю провалились...
— Они перебрались на берег,— сказала Шура,— построили крепость... Возник новый город.
— Нет, я говорю сейчас не о целом народе. А о каком-то Перебейноге или Али-бабе, который вот тут сидел когда-то, закоченев от холода, и собирал по капле воду в кривобокий горшок!..
— Ты считаешь, что все напрасно? —. спросила Шура.— Живем или не живем, все равно через сто лет; даже не вспомнят.
— Да черт с ними, пусть не вспоминают,— вдруг засмеялся Володька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61