.. И одновременно она чувствовала необычайную слабость и тошноту. Это противоречие между жаждой действия и внутренним физическим бессилием делало существование невыносимым.
«Наверно, пропаду я здесь... Чудес не бывает... Интересно, когда была судомойкой на буксире «Скиф», то всегда на тарелках много оставалось еды. Ее выбрасывали за борт. Сама выбрасывала. Сваливала в ведро и тащила... Там была каша со сливочным маслом... Иногда надломанные, но почти совсем целые котлеты... Боцман любил макароны по-флотски. Капитан уважал курицу. Все смеялись над его привычкой пить бульон из чашки. Это же не чай. Суп следует есть ложкой, из глубокой миски и чтобы он был густой, наваристый, с желтыми пятнами жира и торчащей ножкой, облепленной разваренной лапшой... А дома, в общежитии, когда наступала глубокая осень, приходил истопник с большой банкой мучного клейстера. Он кистью густо намазывал длинные бумажные ленты и заклеивал щели в окнах... Кто бы мог тогда думать, что клейстер этот — самая чудесная еда. Ее надо только посолить и хо-~ рошо разболтать, чтобы мука не слипалась в комья...»
Шура встала и снова подошла к окну. Она оторвала полоску порыжевшей бумажки и сунула ее в рот. Пожевала и выплюнула. Обрывок почему-то имел вкус мыла и, размолотый зубами, превратился в противную кашицу. Ее чуть не вырвало. Она торопливо наскребла ногтями со стекла снежной пыли и заела этими пресными ледяными кристаллами подступивший к горлу клубок. .
«Наверно, тут, за стеной, совсем рядом, лежит хлеб, картошка... Стена тонкая. Стукни — отзовутся. Может, даже спросят: что надо?..»
Она осторожно вышла в полутемный коридор. Слева светилась дверь в кухню. Вошла туда и остановилась. Кухня была небольшая. На стенах висели, полки с посудой. В угол приткнулся стол, накрытый зеленой клеенкой. Окно, за которым виднелся двор, засыпанный снегом, огороженный двухэтажными деревянными сараями и забором. Рез-
ко, до боли в челюстях, пахло кислой капустой, вареной картошкой... Кухня была наполнена запахами, и пахло здесь все: клеенка — резиной, стены — сухим мелом, печь — глиной, но сильнее всего — груда кастрюль на плите. Разноцветные — белые и голубые, они в беспорядке лежали на чугунных конфорках, и это из них ошеломляюще несло жареным луком, подгорелым маслом, холодным супом и сухарями. Запахи притягивали к себе, острые, бьющие в ноздри, они заставляли думать только о них, и Шура, с колотящимся от страха сердцем, шагнула к плите. Она непослушными пальцами подняла одну крышку и заглянула в кастрюлю. Там лежала вчерашняя, уже потемневшая на боках, вареная картошка. Оглянувшись по сторонам, она быстро отщипнула от одной картофелины комочек, сунула его в рот и опустила крышку. Та, задев за край кастрюли, негромко звякнула, и Шура чуть не потеряла сознание. Бледная, закоченевшая от страха, она стояла у плиты и сердце ее грохотало, как шаги приближающегося человека...
Боясь скрипнуть половицей, Шура вернулась в комнату и легла у стены.
...Полежу еще часок и пойду искать базар... Продам пальто. Куплю картошки и наварю себе до объедения. Затем пойду искать работу... Соглашусь на любую... Может быть, дадут аванс. Хорошо бы спецодежду получить... Всего второй день не ем, а уже чуть воровкой не стала... Наверно, хуже голода ничего нет... А если на работу не примут?.. Придется искать Ивана. Он не даст пропасть... Но это значит, что к нему ее приведет голод... И все, что будет потом в его и ее жизни, даже если и счастье, все буде-/ иметь первопричиной вот это ноющее, невыносимое желание Немедленно поесть... Надо встать и шагать на базар... Надо вставать...
- Она пролежала полдня. Иногда ее одолевал сон, и она словно проваливалась куда-то, затем мозг начинал снова работать ясно и четко и она опять собиралась подняться, но вместо этого закрывала глаза, ожидая, когда вернется одуряющая сонливость...
Потом ее потревожил стук. Стучали в дверь. Она неохотно встала и вышла в коридор. Это был пожилой человек с пачкой открыток, зажатых в меховой рукавице.
— Хозяин дома?
— Нет его,— ответила Шура.
— Ладно, распишись здесь и получи...
Шура взяла одну из открыток и расписалась на уголке огрызком карандаша.Когда человек уже стучал сапогами по лестнице, Шура разглядела, что держит в руках повестку из военкомата.
Она вернулась к себе в комнату, положила повестку на подоконник и села в угол, опустив тяжелую голову на колени.Хозяйка вернулась вечером. Шура слыхала, как она что-то двигала, наливала куда-то воду, грохотала жестью... Кажется, собиралась стирать... Ее торопливые шаги сновали возле Шуриной двери, и девушка каждый раз поднимала голову, ожидая, что та войдет в комнату.
«Вот и сюда постучались... Кажется, уехала за тысячи километров. Сколько всего между ней и тем сожженным полустанком, человеком, уткнувшимся в красный снег, горой бумажных денег, корежащихся в огне... Может быть, все это идет вслед за ней, и теперь никуда не деться, не скрыться, везде найдут ее запахи мокрой сажи, горелых стен и воспоминания о скорченном на снегу человеке-с расколотой головой...
Спрятавшись в чужой комнате, она, наверно, привела за собой к незнакомым людям и свои расставания, свои беды. Для них, этих людей, уже неслышно стучат колеса формирующихся составов, и тоже ожидает у путей скоротечное перронное прощание...»
Тогда Шура вышла сама, Тоська встретила ее удивленным взглядом.
— Вот,—сказала Шура и положила листок на край стола.— Это вам...
— Что это? — недружелюбно проговорила Тоська и взяла в руки бумагу. Она повернула ее так и этак, словно неграмотная, пожала плечами и с недоумением посмотрела на Шуру.
— В армию его,— тихо сказала Шура.
— Да нет, что ты?! — отмахнулась рукой Тоська.— Он на транспорте... у него броня...
Но голос ее дрогнул, и на лице появился испуг.
— Беда-то какая...— вдруг прошептала она и опустилась на табуретку.—Петьку?! Да за что же это мне такое счастье!—неожиданно заголосила Тоська и, упав головой на стол, забилась лбом.— Не вернется, не вернется... Ни за что... Покалечит, изуродует война... И кому я нужна буду... Кто пожалеет бедную головушку... Петечка милый... Родный ты мой... И зачем мы с тобой счастливую жизнь начинали? И зачем встречались-любились? Разведет нас бумага бездушная!..
Шура подошла к ней, села рядом, осторожно тронула ее трясущееся плечо.
— Не надо так... убиваться. Его же не сразу пошлют на фронт... Сначала учить будут...
Шура вспомнила Володьку — тонкую фигуру, бегущую по горбу дюны, и валяющуюся в песке деревянную винтовку... как упал он на землю...
— ...Учить сначала будут,— торопливо зашептала Шура.— Командиры у них хорошие... Еда....Паек солдатский... С голоду не умирают... Вы не плачьте...
Тоська плакала все тише и тише, пока не перестала совсем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
«Наверно, пропаду я здесь... Чудес не бывает... Интересно, когда была судомойкой на буксире «Скиф», то всегда на тарелках много оставалось еды. Ее выбрасывали за борт. Сама выбрасывала. Сваливала в ведро и тащила... Там была каша со сливочным маслом... Иногда надломанные, но почти совсем целые котлеты... Боцман любил макароны по-флотски. Капитан уважал курицу. Все смеялись над его привычкой пить бульон из чашки. Это же не чай. Суп следует есть ложкой, из глубокой миски и чтобы он был густой, наваристый, с желтыми пятнами жира и торчащей ножкой, облепленной разваренной лапшой... А дома, в общежитии, когда наступала глубокая осень, приходил истопник с большой банкой мучного клейстера. Он кистью густо намазывал длинные бумажные ленты и заклеивал щели в окнах... Кто бы мог тогда думать, что клейстер этот — самая чудесная еда. Ее надо только посолить и хо-~ рошо разболтать, чтобы мука не слипалась в комья...»
Шура встала и снова подошла к окну. Она оторвала полоску порыжевшей бумажки и сунула ее в рот. Пожевала и выплюнула. Обрывок почему-то имел вкус мыла и, размолотый зубами, превратился в противную кашицу. Ее чуть не вырвало. Она торопливо наскребла ногтями со стекла снежной пыли и заела этими пресными ледяными кристаллами подступивший к горлу клубок. .
«Наверно, тут, за стеной, совсем рядом, лежит хлеб, картошка... Стена тонкая. Стукни — отзовутся. Может, даже спросят: что надо?..»
Она осторожно вышла в полутемный коридор. Слева светилась дверь в кухню. Вошла туда и остановилась. Кухня была небольшая. На стенах висели, полки с посудой. В угол приткнулся стол, накрытый зеленой клеенкой. Окно, за которым виднелся двор, засыпанный снегом, огороженный двухэтажными деревянными сараями и забором. Рез-
ко, до боли в челюстях, пахло кислой капустой, вареной картошкой... Кухня была наполнена запахами, и пахло здесь все: клеенка — резиной, стены — сухим мелом, печь — глиной, но сильнее всего — груда кастрюль на плите. Разноцветные — белые и голубые, они в беспорядке лежали на чугунных конфорках, и это из них ошеломляюще несло жареным луком, подгорелым маслом, холодным супом и сухарями. Запахи притягивали к себе, острые, бьющие в ноздри, они заставляли думать только о них, и Шура, с колотящимся от страха сердцем, шагнула к плите. Она непослушными пальцами подняла одну крышку и заглянула в кастрюлю. Там лежала вчерашняя, уже потемневшая на боках, вареная картошка. Оглянувшись по сторонам, она быстро отщипнула от одной картофелины комочек, сунула его в рот и опустила крышку. Та, задев за край кастрюли, негромко звякнула, и Шура чуть не потеряла сознание. Бледная, закоченевшая от страха, она стояла у плиты и сердце ее грохотало, как шаги приближающегося человека...
Боясь скрипнуть половицей, Шура вернулась в комнату и легла у стены.
...Полежу еще часок и пойду искать базар... Продам пальто. Куплю картошки и наварю себе до объедения. Затем пойду искать работу... Соглашусь на любую... Может быть, дадут аванс. Хорошо бы спецодежду получить... Всего второй день не ем, а уже чуть воровкой не стала... Наверно, хуже голода ничего нет... А если на работу не примут?.. Придется искать Ивана. Он не даст пропасть... Но это значит, что к нему ее приведет голод... И все, что будет потом в его и ее жизни, даже если и счастье, все буде-/ иметь первопричиной вот это ноющее, невыносимое желание Немедленно поесть... Надо встать и шагать на базар... Надо вставать...
- Она пролежала полдня. Иногда ее одолевал сон, и она словно проваливалась куда-то, затем мозг начинал снова работать ясно и четко и она опять собиралась подняться, но вместо этого закрывала глаза, ожидая, когда вернется одуряющая сонливость...
Потом ее потревожил стук. Стучали в дверь. Она неохотно встала и вышла в коридор. Это был пожилой человек с пачкой открыток, зажатых в меховой рукавице.
— Хозяин дома?
— Нет его,— ответила Шура.
— Ладно, распишись здесь и получи...
Шура взяла одну из открыток и расписалась на уголке огрызком карандаша.Когда человек уже стучал сапогами по лестнице, Шура разглядела, что держит в руках повестку из военкомата.
Она вернулась к себе в комнату, положила повестку на подоконник и села в угол, опустив тяжелую голову на колени.Хозяйка вернулась вечером. Шура слыхала, как она что-то двигала, наливала куда-то воду, грохотала жестью... Кажется, собиралась стирать... Ее торопливые шаги сновали возле Шуриной двери, и девушка каждый раз поднимала голову, ожидая, что та войдет в комнату.
«Вот и сюда постучались... Кажется, уехала за тысячи километров. Сколько всего между ней и тем сожженным полустанком, человеком, уткнувшимся в красный снег, горой бумажных денег, корежащихся в огне... Может быть, все это идет вслед за ней, и теперь никуда не деться, не скрыться, везде найдут ее запахи мокрой сажи, горелых стен и воспоминания о скорченном на снегу человеке-с расколотой головой...
Спрятавшись в чужой комнате, она, наверно, привела за собой к незнакомым людям и свои расставания, свои беды. Для них, этих людей, уже неслышно стучат колеса формирующихся составов, и тоже ожидает у путей скоротечное перронное прощание...»
Тогда Шура вышла сама, Тоська встретила ее удивленным взглядом.
— Вот,—сказала Шура и положила листок на край стола.— Это вам...
— Что это? — недружелюбно проговорила Тоська и взяла в руки бумагу. Она повернула ее так и этак, словно неграмотная, пожала плечами и с недоумением посмотрела на Шуру.
— В армию его,— тихо сказала Шура.
— Да нет, что ты?! — отмахнулась рукой Тоська.— Он на транспорте... у него броня...
Но голос ее дрогнул, и на лице появился испуг.
— Беда-то какая...— вдруг прошептала она и опустилась на табуретку.—Петьку?! Да за что же это мне такое счастье!—неожиданно заголосила Тоська и, упав головой на стол, забилась лбом.— Не вернется, не вернется... Ни за что... Покалечит, изуродует война... И кому я нужна буду... Кто пожалеет бедную головушку... Петечка милый... Родный ты мой... И зачем мы с тобой счастливую жизнь начинали? И зачем встречались-любились? Разведет нас бумага бездушная!..
Шура подошла к ней, села рядом, осторожно тронула ее трясущееся плечо.
— Не надо так... убиваться. Его же не сразу пошлют на фронт... Сначала учить будут...
Шура вспомнила Володьку — тонкую фигуру, бегущую по горбу дюны, и валяющуюся в песке деревянную винтовку... как упал он на землю...
— ...Учить сначала будут,— торопливо зашептала Шура.— Командиры у них хорошие... Еда....Паек солдатский... С голоду не умирают... Вы не плачьте...
Тоська плакала все тише и тише, пока не перестала совсем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61