..
Она вошла в квартиру, открыла дверь на кухню и, тяжело дыша, с облегчением прислонилась к стене. Женщина спала, положив голову на стол, тяжело прижавшись щекой к старой клеенке. Лицо у нее было беспокойное, с пробегающими тенями бредовых снов.
Шура помыла картошку и поставила вариться на плиту. Сняла платье, отжала его и повесила на веревку. Отмыла в тазу грязь с ног, насухо вытерлась полотенцем и села на табуретку. Дождь продолжал стучать по стеклам, ветер рвал черные нити телеграфных проводов, раскачивая их у самого окна. Из-под подоконника текло, и струйка воды змеилась.по полу. Было тепло, бурлила картошка, в печи потрескивали поленья и, не шевелясь, как каменная, спала женщина, седые жесткие волосы которой разметались по леенке слипшимися прядями.
Шура не думала, что будет делать с женщиной дальше, оставит ли ее здесь навсегда, или проводит на стан-цию, или просто даст пожить в'комнате несколько дней, чтобы она окрепла и набралась сил? Какое это имеет зна-чение, если по кухне разносится сытный пар от разваренной картошки, плита пышет теплом, и по всему телу разливает-ся усталость и светлое чувство удовлетворения. Кажется, так бы и сидела бесконечными часами на высоком табурете, спокойно сложив на коленях руки, и слушала бормотание воды в кастрюле, усыпляющий перестук капель на
оконном стекле... Женщина проснулась сразу, словно от толчка. Она непонимающими глазами медленно обвела кухню и с паническим испугом посмотрела на Шуру.
Шура поставила перед ней дымящуюся картошку, и женщина, обхватив кастрюлю ладонями, наклонилась и жадно, протяжно и глубоко втянула раздувшимися ноздрями ароматный пар. Она заплакала и, достав картофелину, стала отламывать от нее маленькие кусочки. Жевала, плакала, смотрела в кастрюлю и молча крошила дрожа-
щими пальцами белую сердцевину, осторожно подбирая с ладоней комочки непослушными губами.
Шура отвернулась, готовая вот-вот расплакаться сама. Она стиснула зубы и смотрела на качающиеся провода, с которых срывались дождевые капли. Женщина съела две картофелины и отодвинула кастрюлю
— Спасибо,— тихо сказала она,— это я возьму с собой... Много сразу нельзя...
С трудом нагнувшись, она начала неловко стаскивать с ноги тяжелый ботинок. Пальцы путались в сыромятных шнурках.
— Это зачем вы?-—-спросила Шура.
— Что?! Иль мало ботинок-то?!—испуг снова плеснулся в глазах женщины, и она умоляюще прижала руки к груди.
— Да. бросьте вы...— выдавила Шура.— Что же вы думаете, уже на свете и люди перевелись?
— Людей много,— сказала женщина.— Иначе бы я давно богу душу отдала... Но и нелюди есть,— закончила она и вздохнула.
Посидела не двигаясь, стала рассовывать картошку по карманам. Дула на нее, перекатывала по клеенке и, подхватив, заталкивала в какие-то потаенные складки одежды. Наконец поднялась со стула, посмотрела на Шуру, и та даже поежилась, так светились ее глаза.
— Ты прости, если что,— проговорила она,— не время для хлебосолов... Только спасибо тебе, будь счастлива... При жизни зачтется. Такое, что ты для меня сделала, просто так не пропадает. Через десять, через двадцать лет, а ответ получит., До свидания, милая...
— Да оставайтесь у меня,— сказала Шура.
— Нельзя,— покачала головой женщина, и лицо у нее посерьезнело.— Наши Воронеж взяли... Ты же слыхала? Воронеж освободили... А оттуда наше село — рукой подать. Сердце болит — домой тянет... Весна... Спешить надо. Огород копать. Хату, коль цела, подправить... Может, и ко мне " когда в хату постучишь...
Они вышли на улицу. Дождь заканчивался, и порывы ветра рябили лужи, взъерошивая их тусклыми волнами. Солнце лежало на горизонте, как желтое колесо, застрявшее в сизой грязи густых туч. Мокрые дома стояли черные, со слюдяными окнами. Отмытые добела деревянные тротуары, тянулись вдоль заборов, узкие и длинные...
Женщина хотела что-то сказать, но только посмотрела на Шуру, поправила платок на голове и, не оборачиваясь, пошла в сторону вокзала.
Девушка глядела ей вслед. Стояла в полутемном подъезде, прислонившись к косяку двери, видела пустынную улицу, растекшиеся, лужи и медленно бредущую фигуру, которая направлялась туда, откуда приглушенно доносились звон сталкивающихся буферов и крики усталых паровозов... Над пристанционными деревьями кружилось воронье, светлело небо и катились редкие раскаты сухого
грома... В подъезде дул сквозняк. Он гулко хлопал форточкой на втором этаже.
«Мне всегда кто-то помогал. Одни спасли от холода, другие вывезли с разрушенного полустанка, третьи дали крышу над головой... А я сама еще никому ничего не сде--лала. От всех брала, но назад не возвращала...» .
— Господи,— тихо сказала Шура,— уже третий год войны...
За воровство рыбы Шуру не посадили, ее даже не судили. Злой Карла вызвал девушку в кабинет и хмуро проговорил, не глядя на нее:
— Была у меня твоя квартирная хозяйка... Таисия. Рассказала о той женщине... Конечно, ты поступила благородно, но если все так будут делать, то столовую растащат по рыбешке. Может, мне и придется отвечать, но я тебя в тюрьму не отправлю. Считай себя уволенной...
— А как же мне жить?— тихо спросила Шура. Горбун насупился, голова его еще глубже ушла в плечи.
— Раньше надо было думать. Теперь нечего каяться!
— А я не каюсь,— вдруг сказала Шура.
— Ну, знаешь!:— только и проговорил горбун и, вскочив из-за стола, стремительными шагами забегал по кабинету. Доски заныли и заскрипели, прогибаясь под толстыми подошвами кирзовых сапог. Он остановился перед ней, злой, взъерошенный, смотрел почти с ненавистью:
— Повтори, что ты сказала? Девчонка!! У меня Младшего сына в больницу отправили... дистрофия. Голодное истощение! А ты крала, воровала рыбу для черт еще знает Какого человека...
— Если бы я снова встретила того человека,— тихо перебила его девушка,— то я бы снова поступила так же...
— А я бы...— задохнулся от волнения горбун,— так не поступил бы никогда! Даже ради своего сына! Вам это понятно?!
— Да,— согласилась Шура и, помолчав, произнесла с глубокой убежденностью.—Но если бы я прошла мимо той женщины, то всегда бы считала, что убила ее... Я видела, как проходили мимо... .не оглядываясь. Я ходила раньше так же... Теперь не буду.
Горбун стоял у окна, смотрел во двор сквозь запыленные стекла. На черной ситцевой косоворотке белели закинутые за спину маленькие, как у женщины, нервно двигающиеся руки. Двор был пустынен, он порос травой, в углу у сарая валялись ржавые обручи и коричневая клепка бочек. Иногда, тяжело откинувшись назад, медленно проходили подсобницы, таща перед собой дымящиеся бачки с помоями.
Шура понимала, что сейчас ее судьба во многом зависит от этого человека.
— Ты хотела бы остаться в столовой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Она вошла в квартиру, открыла дверь на кухню и, тяжело дыша, с облегчением прислонилась к стене. Женщина спала, положив голову на стол, тяжело прижавшись щекой к старой клеенке. Лицо у нее было беспокойное, с пробегающими тенями бредовых снов.
Шура помыла картошку и поставила вариться на плиту. Сняла платье, отжала его и повесила на веревку. Отмыла в тазу грязь с ног, насухо вытерлась полотенцем и села на табуретку. Дождь продолжал стучать по стеклам, ветер рвал черные нити телеграфных проводов, раскачивая их у самого окна. Из-под подоконника текло, и струйка воды змеилась.по полу. Было тепло, бурлила картошка, в печи потрескивали поленья и, не шевелясь, как каменная, спала женщина, седые жесткие волосы которой разметались по леенке слипшимися прядями.
Шура не думала, что будет делать с женщиной дальше, оставит ли ее здесь навсегда, или проводит на стан-цию, или просто даст пожить в'комнате несколько дней, чтобы она окрепла и набралась сил? Какое это имеет зна-чение, если по кухне разносится сытный пар от разваренной картошки, плита пышет теплом, и по всему телу разливает-ся усталость и светлое чувство удовлетворения. Кажется, так бы и сидела бесконечными часами на высоком табурете, спокойно сложив на коленях руки, и слушала бормотание воды в кастрюле, усыпляющий перестук капель на
оконном стекле... Женщина проснулась сразу, словно от толчка. Она непонимающими глазами медленно обвела кухню и с паническим испугом посмотрела на Шуру.
Шура поставила перед ней дымящуюся картошку, и женщина, обхватив кастрюлю ладонями, наклонилась и жадно, протяжно и глубоко втянула раздувшимися ноздрями ароматный пар. Она заплакала и, достав картофелину, стала отламывать от нее маленькие кусочки. Жевала, плакала, смотрела в кастрюлю и молча крошила дрожа-
щими пальцами белую сердцевину, осторожно подбирая с ладоней комочки непослушными губами.
Шура отвернулась, готовая вот-вот расплакаться сама. Она стиснула зубы и смотрела на качающиеся провода, с которых срывались дождевые капли. Женщина съела две картофелины и отодвинула кастрюлю
— Спасибо,— тихо сказала она,— это я возьму с собой... Много сразу нельзя...
С трудом нагнувшись, она начала неловко стаскивать с ноги тяжелый ботинок. Пальцы путались в сыромятных шнурках.
— Это зачем вы?-—-спросила Шура.
— Что?! Иль мало ботинок-то?!—испуг снова плеснулся в глазах женщины, и она умоляюще прижала руки к груди.
— Да. бросьте вы...— выдавила Шура.— Что же вы думаете, уже на свете и люди перевелись?
— Людей много,— сказала женщина.— Иначе бы я давно богу душу отдала... Но и нелюди есть,— закончила она и вздохнула.
Посидела не двигаясь, стала рассовывать картошку по карманам. Дула на нее, перекатывала по клеенке и, подхватив, заталкивала в какие-то потаенные складки одежды. Наконец поднялась со стула, посмотрела на Шуру, и та даже поежилась, так светились ее глаза.
— Ты прости, если что,— проговорила она,— не время для хлебосолов... Только спасибо тебе, будь счастлива... При жизни зачтется. Такое, что ты для меня сделала, просто так не пропадает. Через десять, через двадцать лет, а ответ получит., До свидания, милая...
— Да оставайтесь у меня,— сказала Шура.
— Нельзя,— покачала головой женщина, и лицо у нее посерьезнело.— Наши Воронеж взяли... Ты же слыхала? Воронеж освободили... А оттуда наше село — рукой подать. Сердце болит — домой тянет... Весна... Спешить надо. Огород копать. Хату, коль цела, подправить... Может, и ко мне " когда в хату постучишь...
Они вышли на улицу. Дождь заканчивался, и порывы ветра рябили лужи, взъерошивая их тусклыми волнами. Солнце лежало на горизонте, как желтое колесо, застрявшее в сизой грязи густых туч. Мокрые дома стояли черные, со слюдяными окнами. Отмытые добела деревянные тротуары, тянулись вдоль заборов, узкие и длинные...
Женщина хотела что-то сказать, но только посмотрела на Шуру, поправила платок на голове и, не оборачиваясь, пошла в сторону вокзала.
Девушка глядела ей вслед. Стояла в полутемном подъезде, прислонившись к косяку двери, видела пустынную улицу, растекшиеся, лужи и медленно бредущую фигуру, которая направлялась туда, откуда приглушенно доносились звон сталкивающихся буферов и крики усталых паровозов... Над пристанционными деревьями кружилось воронье, светлело небо и катились редкие раскаты сухого
грома... В подъезде дул сквозняк. Он гулко хлопал форточкой на втором этаже.
«Мне всегда кто-то помогал. Одни спасли от холода, другие вывезли с разрушенного полустанка, третьи дали крышу над головой... А я сама еще никому ничего не сде--лала. От всех брала, но назад не возвращала...» .
— Господи,— тихо сказала Шура,— уже третий год войны...
За воровство рыбы Шуру не посадили, ее даже не судили. Злой Карла вызвал девушку в кабинет и хмуро проговорил, не глядя на нее:
— Была у меня твоя квартирная хозяйка... Таисия. Рассказала о той женщине... Конечно, ты поступила благородно, но если все так будут делать, то столовую растащат по рыбешке. Может, мне и придется отвечать, но я тебя в тюрьму не отправлю. Считай себя уволенной...
— А как же мне жить?— тихо спросила Шура. Горбун насупился, голова его еще глубже ушла в плечи.
— Раньше надо было думать. Теперь нечего каяться!
— А я не каюсь,— вдруг сказала Шура.
— Ну, знаешь!:— только и проговорил горбун и, вскочив из-за стола, стремительными шагами забегал по кабинету. Доски заныли и заскрипели, прогибаясь под толстыми подошвами кирзовых сапог. Он остановился перед ней, злой, взъерошенный, смотрел почти с ненавистью:
— Повтори, что ты сказала? Девчонка!! У меня Младшего сына в больницу отправили... дистрофия. Голодное истощение! А ты крала, воровала рыбу для черт еще знает Какого человека...
— Если бы я снова встретила того человека,— тихо перебила его девушка,— то я бы снова поступила так же...
— А я бы...— задохнулся от волнения горбун,— так не поступил бы никогда! Даже ради своего сына! Вам это понятно?!
— Да,— согласилась Шура и, помолчав, произнесла с глубокой убежденностью.—Но если бы я прошла мимо той женщины, то всегда бы считала, что убила ее... Я видела, как проходили мимо... .не оглядываясь. Я ходила раньше так же... Теперь не буду.
Горбун стоял у окна, смотрел во двор сквозь запыленные стекла. На черной ситцевой косоворотке белели закинутые за спину маленькие, как у женщины, нервно двигающиеся руки. Двор был пустынен, он порос травой, в углу у сарая валялись ржавые обручи и коричневая клепка бочек. Иногда, тяжело откинувшись назад, медленно проходили подсобницы, таща перед собой дымящиеся бачки с помоями.
Шура понимала, что сейчас ее судьба во многом зависит от этого человека.
— Ты хотела бы остаться в столовой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61