Да пусть хоть сто раз печатают, не верю я в это! — заявляет матушка Сида, притворяясь, будто рассказ нисколько ее не тронул.
— Но правда, ведь очень жалостливо написано?
— Радость моя, этому не бывать! — произносит потрясенная матушка Сида.— Не дай боже! Твой отец не такой бездушный, как тот господин Иова.
— Мама, милая мама, мне так тяжко!
— А мне разве легче, родная моя?.. Ну, посмотрим: сделаю все, что смогу; должен уступить, не такой он, родная, упрямый! — утешает матушка Сида дочь и продолжает уже более спокойно: — Ты говоришь... он из богатой семьи... может, в самом деле изучит хирургию?
— Может, совсем, говорит, нетрудно,— отвечает Юла, тоже мало-помалу успокаиваясь.
«Улита едет...» И матушка задумывается.
— Ну, за хирурга куда ни шло,— произносит она громко и снова задумывается. Знала она многих хирургов. Все это были благовоспитанные люди, дружившие с такими же благовоспитанными людьми, например, с господами председателем, аптекарем, ротмистром. Они именовали себя докторами, а другие доктора величали их коллегами. Да их и все не называют иначе, как «господин доктор». Господин хирург заходит обычно после обеда в ресторан, играет в шахматы, пьет пунш и читает газеты, любит поговорить о том, как один царь ловко провел другого, а когда ест виноград, то сначала вымоет его в чашке и кожицу не ест, а оставляет на тарелке, а съев, обязательно вымоет в той же чашке руки, что, кроме самых больших господ, делают еще евреи.
«Одним словом,— заключает матушка Сида,— все хирурги без исключения держат себя по-господски, и, конечно, не мешает поразмыслить над этим, ибо партия вовсе не так уж плоха».
слалась на тетку Макру, которая больше всего, и матушка Сида решила, не говоря ничего говорить прежде всего с теткой «этого юноши», признать, что госпожа Сида весьма обмякла, как ы всякая мать, видя каждый день, как тоскует ее асе почти примирилась с мыслью, что доктор еще лучше: «доктор Александр»,— неплохая ее Юлы дующий день она, не откладывая, дважды по-городе у тетки Макры, а через день опять. Разузем у тетки Макры и у других, матушка Сида вполне удовлетворенной полученными,— говорила она про себя,— что значит здесь, у нас под носом, а мы его и не она и с мужем, объяснила ему все, добра, как мать, ничего против брака не имеет, боль-- она встретит такого зятя с распростертыми неплохой, ничего худого о нем не слыхать, й и богатой семьи. У него и сейчас недурное которым управляют опекуны. Учился немного , значит, не какой-нибудь... А кроме того, у него-то старые тетки, и все бездетные и едва живы!... каждый час ждут известия... Спира, Спира, случая,— заканчивает госпожа Сида,— такой скоро получишь!
Спира только слушает; попыхивает себе под нос, трубку в руках, разгуливает по комнате останавливается — раздумывает, глядя в окно, и, наконец, пожав плечами, говорит: что ж теперь делать! Ты, как мать, не должна
до этого. Сейчас не поможет ни ученость. Почему я знаю? Если уж они так любят — что я могу тут поделать?.. И... пускай себе! Только... я себе это не так представлял!
А уж если так получилось!.. И опять я, Спира, повторяю: видно, судьба...
— Да, эту заботу, слава богу, кое-как с плеч скинули... Еще бы из этой комедии выпутаться — отдохнул бы душой... словно бы заново родился!
— А... как у тебя дела? — спрашивает матушка Сида, озабоченно глядя на мужа.
— Да не важно... этак ни то ни се...
— А ты скажи,— поучает матушка Сида,— что в тот день ты его и в глаза-то не видел, не то что ударил.
— Э, черта с два! Он подобрал зуб и хранит его как зеницу ока.
— Ох! Что же это будет? — испуганно вопрошает матушка Сида.
— Ну, будь что будет! Из собственной шкуры не вылезешь. Но пока эта комедия не кончится, скажи ты, ради бога, этому парню, чтобы он сидел тихо... пускай сторожит свою мастерскую... Видит, слава богу, и сам, каковы нынче люди.
— Ладно, скажу! — говорит довольная матушка Сида и спешит объявить радостную весть Юле, счастливейшему существу на этом божьем свете, которая, вся заплаканная и безутешная, сидела в кухне и протыкала вилкой стручки перца, готовя их на зиму.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой описывается деревенская осень. Кто сыт сплетнями прошлых глав, тому рекомендуем прочесть, отдыха ради, эту главу — в ней нет непосредственной связи с основными событиями, и ее не было бы вовсе, если бы автор, подобно другим счастливым его собратьям, обращал внимание на недовольство критики и строго придерживался правил «Поэтики»
Миновала дивная летняя пора, пора нестерпимой знойной жары днем и такой приятной вечерней и ночной прохлады. Дни становились все короче. Поначалу убавлялись незаметно, медленно, «черепашьим шагом» — как говорят умудренные опытом старухи, а потом все быстрей и быстрей. «Миновало лето,— скажет трудолюбивая хозяйка,— дня не видно. Только вымоешь посуду — уже стемнело; только отобедали -г- глядишь, за ужин пора садиться; не успеешь оглянуться — и день миновал, смерклось уже!»
Прошло «бабье лето», и наступила поздняя, сырая, дождливая осень. Димитров день уже на носу. Лазурное
смеющееся небо скрылось за седыми тучами, которые плывут без конца и края, догоняя и обгоняя друг дружку. И чувствует себя человек под этими небесами, как солдат под насквозь промокшей палаткой. Моросит мелкий дождь, моросит непрерывно, с утра до вечера, и всю ночь напролет монотонно барабанит в окна, а назавтра опять облачно, снова дождь и слякоть, видишь только мокрых куриц перед домом да галок на ветках и слышишь, как чирикают под стрехой воробьи. Сеет мелкий дождь, пронизывая и дороц бедняка, и кабаницу газды, сеет без конца, образуя на дорогах грязь выше щиколотки. Вязг нет телега по ступицы, а прохожий в сапогах — по колено. Нужны, как говорят, «специальные» сапоги и толстые фланелевые портянки, чтобы человек мог отважиться перейти через улицу по такой непролазной грязи. Поэтому в подобное путешествие отправляют в эту пору только старших и сильных, а малыши остаются дома, возятся и кувыркаются на дерюжке в теплой комнате или бодаются с дедом, который тут же сидит за печкой, наподобие баранов, и закаляют свои лбы, чтобы со временем стать крепколобыми и не поддаваться всякой разночинной шушере! Так их готовят к будущей жизни, а все-таки переходить через улицу не позволяют, ибо, случалось, что такой малыш, пустившись через улицу, буквально тонул в грязи вместе с отцовскими сапогами (на голенища которых он мог при желании усесться) и, так как не был в состоянии оттуда выкарабкаться, начинал вопить и звать на помощь. На зов сбегались перепуганные домочадцы, хватали его за уши и вытаскивали сначала из сапог, а потом и сапоги из грязи. Даже сосед к соседу заходит реже, особенно если они живут не бок о бок, а через дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Но правда, ведь очень жалостливо написано?
— Радость моя, этому не бывать! — произносит потрясенная матушка Сида.— Не дай боже! Твой отец не такой бездушный, как тот господин Иова.
— Мама, милая мама, мне так тяжко!
— А мне разве легче, родная моя?.. Ну, посмотрим: сделаю все, что смогу; должен уступить, не такой он, родная, упрямый! — утешает матушка Сида дочь и продолжает уже более спокойно: — Ты говоришь... он из богатой семьи... может, в самом деле изучит хирургию?
— Может, совсем, говорит, нетрудно,— отвечает Юла, тоже мало-помалу успокаиваясь.
«Улита едет...» И матушка задумывается.
— Ну, за хирурга куда ни шло,— произносит она громко и снова задумывается. Знала она многих хирургов. Все это были благовоспитанные люди, дружившие с такими же благовоспитанными людьми, например, с господами председателем, аптекарем, ротмистром. Они именовали себя докторами, а другие доктора величали их коллегами. Да их и все не называют иначе, как «господин доктор». Господин хирург заходит обычно после обеда в ресторан, играет в шахматы, пьет пунш и читает газеты, любит поговорить о том, как один царь ловко провел другого, а когда ест виноград, то сначала вымоет его в чашке и кожицу не ест, а оставляет на тарелке, а съев, обязательно вымоет в той же чашке руки, что, кроме самых больших господ, делают еще евреи.
«Одним словом,— заключает матушка Сида,— все хирурги без исключения держат себя по-господски, и, конечно, не мешает поразмыслить над этим, ибо партия вовсе не так уж плоха».
слалась на тетку Макру, которая больше всего, и матушка Сида решила, не говоря ничего говорить прежде всего с теткой «этого юноши», признать, что госпожа Сида весьма обмякла, как ы всякая мать, видя каждый день, как тоскует ее асе почти примирилась с мыслью, что доктор еще лучше: «доктор Александр»,— неплохая ее Юлы дующий день она, не откладывая, дважды по-городе у тетки Макры, а через день опять. Разузем у тетки Макры и у других, матушка Сида вполне удовлетворенной полученными,— говорила она про себя,— что значит здесь, у нас под носом, а мы его и не она и с мужем, объяснила ему все, добра, как мать, ничего против брака не имеет, боль-- она встретит такого зятя с распростертыми неплохой, ничего худого о нем не слыхать, й и богатой семьи. У него и сейчас недурное которым управляют опекуны. Учился немного , значит, не какой-нибудь... А кроме того, у него-то старые тетки, и все бездетные и едва живы!... каждый час ждут известия... Спира, Спира, случая,— заканчивает госпожа Сида,— такой скоро получишь!
Спира только слушает; попыхивает себе под нос, трубку в руках, разгуливает по комнате останавливается — раздумывает, глядя в окно, и, наконец, пожав плечами, говорит: что ж теперь делать! Ты, как мать, не должна
до этого. Сейчас не поможет ни ученость. Почему я знаю? Если уж они так любят — что я могу тут поделать?.. И... пускай себе! Только... я себе это не так представлял!
А уж если так получилось!.. И опять я, Спира, повторяю: видно, судьба...
— Да, эту заботу, слава богу, кое-как с плеч скинули... Еще бы из этой комедии выпутаться — отдохнул бы душой... словно бы заново родился!
— А... как у тебя дела? — спрашивает матушка Сида, озабоченно глядя на мужа.
— Да не важно... этак ни то ни се...
— А ты скажи,— поучает матушка Сида,— что в тот день ты его и в глаза-то не видел, не то что ударил.
— Э, черта с два! Он подобрал зуб и хранит его как зеницу ока.
— Ох! Что же это будет? — испуганно вопрошает матушка Сида.
— Ну, будь что будет! Из собственной шкуры не вылезешь. Но пока эта комедия не кончится, скажи ты, ради бога, этому парню, чтобы он сидел тихо... пускай сторожит свою мастерскую... Видит, слава богу, и сам, каковы нынче люди.
— Ладно, скажу! — говорит довольная матушка Сида и спешит объявить радостную весть Юле, счастливейшему существу на этом божьем свете, которая, вся заплаканная и безутешная, сидела в кухне и протыкала вилкой стручки перца, готовя их на зиму.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой описывается деревенская осень. Кто сыт сплетнями прошлых глав, тому рекомендуем прочесть, отдыха ради, эту главу — в ней нет непосредственной связи с основными событиями, и ее не было бы вовсе, если бы автор, подобно другим счастливым его собратьям, обращал внимание на недовольство критики и строго придерживался правил «Поэтики»
Миновала дивная летняя пора, пора нестерпимой знойной жары днем и такой приятной вечерней и ночной прохлады. Дни становились все короче. Поначалу убавлялись незаметно, медленно, «черепашьим шагом» — как говорят умудренные опытом старухи, а потом все быстрей и быстрей. «Миновало лето,— скажет трудолюбивая хозяйка,— дня не видно. Только вымоешь посуду — уже стемнело; только отобедали -г- глядишь, за ужин пора садиться; не успеешь оглянуться — и день миновал, смерклось уже!»
Прошло «бабье лето», и наступила поздняя, сырая, дождливая осень. Димитров день уже на носу. Лазурное
смеющееся небо скрылось за седыми тучами, которые плывут без конца и края, догоняя и обгоняя друг дружку. И чувствует себя человек под этими небесами, как солдат под насквозь промокшей палаткой. Моросит мелкий дождь, моросит непрерывно, с утра до вечера, и всю ночь напролет монотонно барабанит в окна, а назавтра опять облачно, снова дождь и слякоть, видишь только мокрых куриц перед домом да галок на ветках и слышишь, как чирикают под стрехой воробьи. Сеет мелкий дождь, пронизывая и дороц бедняка, и кабаницу газды, сеет без конца, образуя на дорогах грязь выше щиколотки. Вязг нет телега по ступицы, а прохожий в сапогах — по колено. Нужны, как говорят, «специальные» сапоги и толстые фланелевые портянки, чтобы человек мог отважиться перейти через улицу по такой непролазной грязи. Поэтому в подобное путешествие отправляют в эту пору только старших и сильных, а малыши остаются дома, возятся и кувыркаются на дерюжке в теплой комнате или бодаются с дедом, который тут же сидит за печкой, наподобие баранов, и закаляют свои лбы, чтобы со временем стать крепколобыми и не поддаваться всякой разночинной шушере! Так их готовят к будущей жизни, а все-таки переходить через улицу не позволяют, ибо, случалось, что такой малыш, пустившись через улицу, буквально тонул в грязи вместе с отцовскими сапогами (на голенища которых он мог при желании усесться) и, так как не был в состоянии оттуда выкарабкаться, начинал вопить и звать на помощь. На зов сбегались перепуганные домочадцы, хватали его за уши и вытаскивали сначала из сапог, а потом и сапоги из грязи. Даже сосед к соседу заходит реже, особенно если они живут не бок о бок, а через дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78