и взабочень стал он в прореху заглядывать; видел: Егор Гнидоедов, да бабища (писаной мискою рожа), да рыжий тулуп, да какой-то, по виду, рабочий.
– Сварили с корову, а нам показали с воробушка.
– Сам бородою трясет, как апостол.
– Сама – раскрасава.
– Как пава бесхвостая, – Психопержицкая дверь распахнула с ушатом помой.
– С приживальщиком драным, – помои в снег выплеснула, – по прозванью: болван!
Да и в двери.
И кто-то снегами отхлопал вдали.
Невесомые истины крались сквозь души людей; и они же, Егором оплеванные, как ковры, на заборе развешаны в бабьину рожу, которая писаной миской кричит на базарах.
Надысь искосочком он шел; ему в спину:
– Какой нищеброд!
А Икавшев?
– Настрял на зубах у меня тут!
А Агния?
– Ишь, – топотун, – наставитель какой!…
А Леоночка?
Слышался звук ударяемых дров; и снежиночки падали; и Никанор пригорюнился: травля при помощи грубых тулупов; а он – только ветром ломимый заборик сквозной, под которым присел брат, Иван.
Тут опять оцарапало в ухо:
– Бородкою в Минина; и сухорукий такой же; очками выходит, что в филина.
– Бегал третеннись в больницу.
– Иван, Никанор: много всяких «Иванычей», как под березой поганычей.
– Супа не сваришь из них.
Тут рабочий вступился:
– По-моему, кура быка родила; тоже, – слушай: такого наслушаешься, что от чаду счихнешь.
– А по-моему, – кура, корова ли, – были б быки; а говядина красная – будет, – кулак умертвительный в воздух зажал Гнидоедов.
– В говядину, братцы, мы пустим щуров этих красных.
– Какой черный дрозд!
И машисто вошел серодранец; с ним дергал седой архалук.
Встали ворохи – мороком, рокотом; и из пустого простора шарахнул, заухавши страх, как косматый монах: на оранжевый домик; пригорбился брат Никанор, чтобы стужей стальной не зашибло.
А в паветре слышалось:
– Морозовой!
– Пропустить бы мерзавчик!
И – выступили за забором сугробища да серебрень;
никого; только на леднике, дерном крытом, на целый аршин – снеговина, как белая митра, надета.
И кто-то –
– встает от нее и рукой снеговою и строгою в
снег – подымит!
____________________
Жались голуби; слышался звук ударяемых дров; жестяная флюгарка, вертяся, визжала с соседнего домика; пусто глядел Неперепрев в свои пустоглазые окна.
Сугроб за сугробом с соседних пустующих двориков встал за забором, – нетоптаный, непроходимый; нигде – ни души; покопайся, – неведомки всюду: –
– как белые вши, вездесущие, ползают.
Вьюга пустилась по кольям забора, как стая несытых смертей.
На кровях, на костях
И из снежного дыма расслышалось еле:
– Живое мясцо, когда режут, мычит, – говорю я Шамшэ Лужердинзе.
– Геннадий Жебевич Цецосу рассказывал…
Белые массы бросались сквозь белые массы.
– То – правильно: карта России – пятно кровяное; Москва – на кровях.
– Петербург – на костях.
– И пора ликвидировать это.
Охлопковый снег повалился за шею Терентия Титыча; он же, в сугроб проваляся, едва выволакивал валенок; в шапке рысине, в тулупчике с траченым мехом, шажисто шарчил из сугроба и слизывал сырости с белых усов.
Глядя вбок, Каракаллов, Корнилий Корнеич, мотался кудрями и не поспевал; загораживал рот он рукою; метался очками; и пар пускал: папечками:
– Скоро партию новых листовок, – а в рот хлестал ветер, – на дровнях доставит Пров Обов-Рагах, но и ловко и из моря ловили их.
– Кто?
– Бронислав Бретуканский, Артем Уртукуев, Мамай-Алмамед, Мовша Жмойда… Тюки им бросали за борт: буря, ночь; лодки старые, – жался в серявом пальтишке, с которого шарф голубой, закрывающий рот, завивался змеей в Гартагалов, мелькающий еле; счихнул.
– Чох на правду!
Тащили за три с половиною верст из Батума; Цецос при разборе листовок присутствовать должен, а он точно в воду упал.
И скользнувши, рукой – за очки он; а Титилев, даже не слушая, выставил бороду, – белый ком пуха; походка – со стоечкой; задержь в посадке спины:
– Ветерец!
О Цсцосе – ни звука.
Под сниженным боком заборика, собственного, в снег – коленями, а бородой – под забор; снег слетел с бороды; разъерошилась, – желтая, шерсткая:
– Сорвана.
– Что?
– Да доска, чорт дери!
А в отверстие – психа.
– Ну, гавочка… – валенкой он отпихнулся. – Кукушка полезла в чужое гнездо!
Сдунул иней, под ним обнаружив следок собачиный; под руку ему Каракаллов заглядывал, точно собака в кувшин.
– Ну, чего надо мной заплясали, как чорт над душой?
И шарчил из сугроба; опять Каракаллов:
– Цецос, – точно в прорубь.
Терентий же Титович снова – ни звука.
Оглядывая Каракаллова, думал:
– Жердяй: точно чучело на коноплянике; рот, как дыра; кос, курнос; рыло – дудкою; глух, точно тетерев!
С силою шел: руки – за спину; клином волос изъерошенных – в ветер:
– У нас соберутся Иван Буддогубов, Богруни-Бобырь, Галдаган этот, Нил, Откалдакал; галдят – врозь, вразвалку!
И – смык смышлеватых бровей:
– Все Шемяки да Шуйские; как кулаком, заезжают друг в друга, – мигнуло лукавое, польское что-то, – партийным оттенком; я не о рабочих, – взусатился он, – проработались славно в ячейках заводских; я – о комитетчиках; эти в подпольи гниют; их – проветрить, на воздух; им все невдомек: хладнокровие и осторожность – десница и шуйца, – упорил он валенком, в снег ударяющим.
– Шутка – нехитрая? В том-то и дело: нехитрое – очень хитро, как огонь, в кремне скрытый.
В его хохотавшем баске с перезвоном икливым, как… хвостик.
И – вдруг:
– Меделянского пса заведу.
И – на Козиев Третий свернул он, ступая с притопом; и – зная: он – сила больших обстоятельств, которые властно подкрадывались, – уже изнемогает; а вихрь – хлестал в горло; порыв утаив, жестко шел, припадая на правую ногу:
– Кадет полевел; вылезает эс-эр; и садит меньшевик из-под локтя; пиликает всякий кулик про болото свое… Наши темпы трещат; расслоение спутает карты программ; надо знать из сегодня же схему поправок на время, когда меньшевик и эс-эр пас загонят в подвал; не боятся вливаемых ядов, их схватывать, кристаллизуй из них силикаты полезные; сила движения – верткая, да-с… Ну, – а мы? Хороши ли? Глафира Лафитова, – та лупит славно; а Римма Ассирова-Пситова, – дай волю ей: тебе кровопускатель откроет; живет на Кровянке, а не на Солянке.
И руку с черешневой трубочкой выбросил:
– Небопись, – эк?
Вздул усы; и – с посапом:
– Леоночка: тоже за ножик; она – декаденточка.
С силою выпустил облако дыма; порыв утаив:
– Разложение капитализма погубит не сотню, а тысячу эдаких!
Точно рыдваны, в ухаб опрокинутые, – перегромами пали, снесясь за забор, где сугроб скорбно скорчен и где Неперепрева дом пятнил издали.
Он, педагог удивительный, силой и сметкою бравший, надеялся все же, что есть исключения: служит же общему делу и он, хотя дед – откупщик; в нем замашки кулацкие сжаты в кулак, его собственный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Сварили с корову, а нам показали с воробушка.
– Сам бородою трясет, как апостол.
– Сама – раскрасава.
– Как пава бесхвостая, – Психопержицкая дверь распахнула с ушатом помой.
– С приживальщиком драным, – помои в снег выплеснула, – по прозванью: болван!
Да и в двери.
И кто-то снегами отхлопал вдали.
Невесомые истины крались сквозь души людей; и они же, Егором оплеванные, как ковры, на заборе развешаны в бабьину рожу, которая писаной миской кричит на базарах.
Надысь искосочком он шел; ему в спину:
– Какой нищеброд!
А Икавшев?
– Настрял на зубах у меня тут!
А Агния?
– Ишь, – топотун, – наставитель какой!…
А Леоночка?
Слышался звук ударяемых дров; и снежиночки падали; и Никанор пригорюнился: травля при помощи грубых тулупов; а он – только ветром ломимый заборик сквозной, под которым присел брат, Иван.
Тут опять оцарапало в ухо:
– Бородкою в Минина; и сухорукий такой же; очками выходит, что в филина.
– Бегал третеннись в больницу.
– Иван, Никанор: много всяких «Иванычей», как под березой поганычей.
– Супа не сваришь из них.
Тут рабочий вступился:
– По-моему, кура быка родила; тоже, – слушай: такого наслушаешься, что от чаду счихнешь.
– А по-моему, – кура, корова ли, – были б быки; а говядина красная – будет, – кулак умертвительный в воздух зажал Гнидоедов.
– В говядину, братцы, мы пустим щуров этих красных.
– Какой черный дрозд!
И машисто вошел серодранец; с ним дергал седой архалук.
Встали ворохи – мороком, рокотом; и из пустого простора шарахнул, заухавши страх, как косматый монах: на оранжевый домик; пригорбился брат Никанор, чтобы стужей стальной не зашибло.
А в паветре слышалось:
– Морозовой!
– Пропустить бы мерзавчик!
И – выступили за забором сугробища да серебрень;
никого; только на леднике, дерном крытом, на целый аршин – снеговина, как белая митра, надета.
И кто-то –
– встает от нее и рукой снеговою и строгою в
снег – подымит!
____________________
Жались голуби; слышался звук ударяемых дров; жестяная флюгарка, вертяся, визжала с соседнего домика; пусто глядел Неперепрев в свои пустоглазые окна.
Сугроб за сугробом с соседних пустующих двориков встал за забором, – нетоптаный, непроходимый; нигде – ни души; покопайся, – неведомки всюду: –
– как белые вши, вездесущие, ползают.
Вьюга пустилась по кольям забора, как стая несытых смертей.
На кровях, на костях
И из снежного дыма расслышалось еле:
– Живое мясцо, когда режут, мычит, – говорю я Шамшэ Лужердинзе.
– Геннадий Жебевич Цецосу рассказывал…
Белые массы бросались сквозь белые массы.
– То – правильно: карта России – пятно кровяное; Москва – на кровях.
– Петербург – на костях.
– И пора ликвидировать это.
Охлопковый снег повалился за шею Терентия Титыча; он же, в сугроб проваляся, едва выволакивал валенок; в шапке рысине, в тулупчике с траченым мехом, шажисто шарчил из сугроба и слизывал сырости с белых усов.
Глядя вбок, Каракаллов, Корнилий Корнеич, мотался кудрями и не поспевал; загораживал рот он рукою; метался очками; и пар пускал: папечками:
– Скоро партию новых листовок, – а в рот хлестал ветер, – на дровнях доставит Пров Обов-Рагах, но и ловко и из моря ловили их.
– Кто?
– Бронислав Бретуканский, Артем Уртукуев, Мамай-Алмамед, Мовша Жмойда… Тюки им бросали за борт: буря, ночь; лодки старые, – жался в серявом пальтишке, с которого шарф голубой, закрывающий рот, завивался змеей в Гартагалов, мелькающий еле; счихнул.
– Чох на правду!
Тащили за три с половиною верст из Батума; Цецос при разборе листовок присутствовать должен, а он точно в воду упал.
И скользнувши, рукой – за очки он; а Титилев, даже не слушая, выставил бороду, – белый ком пуха; походка – со стоечкой; задержь в посадке спины:
– Ветерец!
О Цсцосе – ни звука.
Под сниженным боком заборика, собственного, в снег – коленями, а бородой – под забор; снег слетел с бороды; разъерошилась, – желтая, шерсткая:
– Сорвана.
– Что?
– Да доска, чорт дери!
А в отверстие – психа.
– Ну, гавочка… – валенкой он отпихнулся. – Кукушка полезла в чужое гнездо!
Сдунул иней, под ним обнаружив следок собачиный; под руку ему Каракаллов заглядывал, точно собака в кувшин.
– Ну, чего надо мной заплясали, как чорт над душой?
И шарчил из сугроба; опять Каракаллов:
– Цецос, – точно в прорубь.
Терентий же Титович снова – ни звука.
Оглядывая Каракаллова, думал:
– Жердяй: точно чучело на коноплянике; рот, как дыра; кос, курнос; рыло – дудкою; глух, точно тетерев!
С силою шел: руки – за спину; клином волос изъерошенных – в ветер:
– У нас соберутся Иван Буддогубов, Богруни-Бобырь, Галдаган этот, Нил, Откалдакал; галдят – врозь, вразвалку!
И – смык смышлеватых бровей:
– Все Шемяки да Шуйские; как кулаком, заезжают друг в друга, – мигнуло лукавое, польское что-то, – партийным оттенком; я не о рабочих, – взусатился он, – проработались славно в ячейках заводских; я – о комитетчиках; эти в подпольи гниют; их – проветрить, на воздух; им все невдомек: хладнокровие и осторожность – десница и шуйца, – упорил он валенком, в снег ударяющим.
– Шутка – нехитрая? В том-то и дело: нехитрое – очень хитро, как огонь, в кремне скрытый.
В его хохотавшем баске с перезвоном икливым, как… хвостик.
И – вдруг:
– Меделянского пса заведу.
И – на Козиев Третий свернул он, ступая с притопом; и – зная: он – сила больших обстоятельств, которые властно подкрадывались, – уже изнемогает; а вихрь – хлестал в горло; порыв утаив, жестко шел, припадая на правую ногу:
– Кадет полевел; вылезает эс-эр; и садит меньшевик из-под локтя; пиликает всякий кулик про болото свое… Наши темпы трещат; расслоение спутает карты программ; надо знать из сегодня же схему поправок на время, когда меньшевик и эс-эр пас загонят в подвал; не боятся вливаемых ядов, их схватывать, кристаллизуй из них силикаты полезные; сила движения – верткая, да-с… Ну, – а мы? Хороши ли? Глафира Лафитова, – та лупит славно; а Римма Ассирова-Пситова, – дай волю ей: тебе кровопускатель откроет; живет на Кровянке, а не на Солянке.
И руку с черешневой трубочкой выбросил:
– Небопись, – эк?
Вздул усы; и – с посапом:
– Леоночка: тоже за ножик; она – декаденточка.
С силою выпустил облако дыма; порыв утаив:
– Разложение капитализма погубит не сотню, а тысячу эдаких!
Точно рыдваны, в ухаб опрокинутые, – перегромами пали, снесясь за забор, где сугроб скорбно скорчен и где Неперепрева дом пятнил издали.
Он, педагог удивительный, силой и сметкою бравший, надеялся все же, что есть исключения: служит же общему делу и он, хотя дед – откупщик; в нем замашки кулацкие сжаты в кулак, его собственный:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97