и были такого же колера, – как эти красные пятна
А девочка эта сидела, – так точно– с таким же раскрывшимся ротиком.
Выслушав это, он руки с улыбкой седою развел пред Леоночкой; торжествовал над молчаньем своей бородою, – безротой и доброй
____________________
Вдруг усом вильнул; и – слова, плоды дум, точно сладкие яблоки, стал бородой отрясать.
– Все идет, говоря рационально, – по предначертанью. Улегся усами; прошелся он:
– Царствует – царь… Безначальные – мы. Руки сжал: носом – в пол:
– Что же, – будем готовы.
И глаз в блеск порочных, агатовых глаз, расширяющихся в изумруды невинные, –
– глаз –
– просинел.
Из агатовых глаз – в голубые глаза Серафимы он ринулся; и Серафима сказала – глазами в глаза:
– Я – готова: на все.
Но он, вынув свой глаз из нее; повенчав ее взоры с Леночкиными, он читал ее мысли; но сделал рукою ее от себя отстраняющий знак:
– Вы – останетесь здесь: не пойдете.
И руку, как с пальмовой ветвью, приподнял – к Леоночке:
– Мы с ней – пройдем!
И казалось, что в ней соблеснулися звезды; и звездный поток, – тот, который'глубокою осенью сыплется из синеродов над скупой землей –
– Леониды, –
– посыпался!
Он же в ответ ей на блеск:
– Были львицею: станете – девочкой.
И Никанору, бросавшемуся, руки выбросил:
– Я – к вам: вернусь; будет – радость!
– Да что вы, профессор?
– Куда собираешься ты?
Он ответил загадкой:
– Туда, где вас нет…
И прошелся; и – видели: борется с чем-то.
– Мы – косные: бодрствовать – трудно… И мир – как разбойник.
Из глаз он выбросил солнечный диск:
– И разбойника братом хотел бы назвать я.
Тут став повелительным, он указал на порог – Леоноре Леоновне:
– Ну-с, вы – готовы?
И дернулась; вертиголовкою, расчетверясь меж собою,
профессором, парочкой дико ее пожиравших глазами людей, – Серафимою и Никанором, – глаза, не мигающие опуская в носочки, как будто ее наказали – вперед наклоненной головкой,
– как тихий лунатик, –
– прошла!
И за нею он вышел.
И больше его Никанор в старом мире не видел, когда они встретились, –
– все –
– было –
– новое!
Крылышки бабочки
Вслед Серафима – бежком: в наворачиванье обстоятельств; подняв свою ручку и ей, как щитом, защищался, напоминала головкою отрока быстрого.
Бросила:
– Там – в мою комнату… Там – в моей комнате… можете… вы…
И – задохлась она: из глаз – жар; во рту – скорбь.
– Ну, – пошел разворох разворота!
В диван головою, а плечи ходили; зубами кусала платочек; не плачем, а ревом своим подавясь, занемела; и – ком истерический в горле.
– Чего это вы? – Никанор. – Брат, Иван, объясняется с Элеонорой Леоновнои; он, вероятно, мотивы имеет свои.
Но мотивы такие – болезнь.
– Рецидив.
Посмотрела; и – что-то коровье во взгляде ее.
____________________
Леонора Леоновна, крадучись, переюркнула под стены; на край бирюзового пуфика села; уставилась глазками в розово-серые крапины, глазок не смея поднять.
Он же, крадучись тоже и вставши на цыпочки, пальцы зажатые приподымал умоляюще; и приворковывал, как старый голубь:
– Да вы…
– Не волнуйтесь!
– Прошу вас…
Как чайная роза, раскрылось лицо:
– Да вы… выслушайте!…
Леонорочка с пуфика переползла на диванчик: поближе к нему; и согнув под себя свои ножки, накрыла юбчонкою их.
Он боялся рукою коснуться плеча: точно он не хотел обмять крылышек бабочке:
– Я, говоря рационально, узнал вас.
Глаза ее, как драгоценные камни лампады, сияли; закрылась руками; а он, нагибаясь, пытался увидеть сквозь пальцы в них спрятанный глаз:
– Вы – Лизаша Мандро.
И увидел не глаз, а слезинку, которая в пальцы скатилась:
– Ну, ну-с: ничего себе…
– То ли бывает?
– Проходим-то все мы – под облаком.
Пав на живот, как змея, на него поползла, пересучиваясь и толкаясь худыми, как палочки, ножками.
Он сел на корточки, выставив нос и ладони пред ней, как бы их подставляя под струйку, чтоб бросила личико в эти ладони, которые жгли, как огонь: переполнить слезами.
Он плечики пляшущие, точно пух белоснежный, наглаживал:
– Плачьте себе…
Воркотал, точно дедушка, внучке прощающий:
– Мы полагали не так, как нас, – выбросил руку свою, – положили: меня, вас… и…
– Вашего…
– Батюшку.
Он запинался.
Тут в воздухе взвивши и ручки, и ножки, а спинку чудовищнейше изогнув, опираясь качающимся животом о пружины диванчика, выявила акробатикою истерическое колесо.
И разбросалась с плачами.
Он же над нею зачитывал лекцию:
– Жизнь – давит нас; оттого мы и давим друг друга; жизнь – давка: в пожарах.
И встал, и прошелся, и сел:
– Дело ясное: эти побои его адресованы были не мне-с; и – не он наносил.
Носом цветик невидимый нюхал.
– События эдакие с точки зрения высших возможное тей – тени-с прохожего облака.
И топоточки под дверью расслышал: малюточка бегала: топами ножек выстукивала: пора спать!
– Не шумите-с: нас могут услышать, – понесся он к двери; и – высунул нос.
И – отдернулся: –
– сосредоточенно руки скрестив на груди, не трясясь, точно палочка платье повисло), в тенях еле выметилась Серафима, вперя огромные бельма.
Огромное, черное «же», – три морщины, – чертились: от лобика.
Чуть не упала; но – выстояла.
____________________
Леонора в слезах протянула ручонки; и не понимала, что с ней; смеялась и плакала:
– Можно?
И знала, что надо принять то, что вспыхнуло.
Он – неожиданно руки раскинувши: с рявком:
– Все можно-с!
Решение – акт; в ней – согласие:
– Можно вам все сказать: все-все-все?…
И на простертые руки упала головкой.
– О нем.
И он гладил головку, к груди прижимая.
Весенняя струйка лепечет у ног: –
– все-все-все: понесу расскажу!
Ставши струйкой, – она вылепетывала то, о чем рассказать не сумеет писатель.
____________________
За дверью едва Серафима расслышала:
– Пелль-Мелль-отель – говорите?
– Тридцатый номер?
И не удержалась: просунула голову.
– Есть!
И профессор отпрянул под лампочку, быстро записывая.
Но увидев малютку, он книжечкою записною – в нее, а свободной рукою с дивана Леоночку сдернувши, на Серафиму швырнул; повелительно рявкнул;
– Мой друг!
И – светящийся диск, а – не глаз!
– Прошу жаловать!
Руку, одну, Серафиме за спину, другую за спину Лизаше:
– Лизаша Мандро!
Друг о друга носами их тыкнул; и – выскочил в дверь.
____________________
Посмотрели друг другу в глаза: золотые, сияющие, – в изумрудные канули; ахнув, всплеснули руками:
«Лизаша, которая, и о которой!»
Смеяся и плача, упали в объятия.
А шуба медвежья прошла мимо двери: прошаркали ботики.
Глупая рыба – Вселенная
О, переполненное, точно вогнутый невод, звездой, – несвободное, обремененное небо!
О, – то же звездение: праздное!
Тителев мерз на дворе, больше часу разглядывая, как ничто закачалось дрожащими и драгоценными стаями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
А девочка эта сидела, – так точно– с таким же раскрывшимся ротиком.
Выслушав это, он руки с улыбкой седою развел пред Леоночкой; торжествовал над молчаньем своей бородою, – безротой и доброй
____________________
Вдруг усом вильнул; и – слова, плоды дум, точно сладкие яблоки, стал бородой отрясать.
– Все идет, говоря рационально, – по предначертанью. Улегся усами; прошелся он:
– Царствует – царь… Безначальные – мы. Руки сжал: носом – в пол:
– Что же, – будем готовы.
И глаз в блеск порочных, агатовых глаз, расширяющихся в изумруды невинные, –
– глаз –
– просинел.
Из агатовых глаз – в голубые глаза Серафимы он ринулся; и Серафима сказала – глазами в глаза:
– Я – готова: на все.
Но он, вынув свой глаз из нее; повенчав ее взоры с Леночкиными, он читал ее мысли; но сделал рукою ее от себя отстраняющий знак:
– Вы – останетесь здесь: не пойдете.
И руку, как с пальмовой ветвью, приподнял – к Леоночке:
– Мы с ней – пройдем!
И казалось, что в ней соблеснулися звезды; и звездный поток, – тот, который'глубокою осенью сыплется из синеродов над скупой землей –
– Леониды, –
– посыпался!
Он же в ответ ей на блеск:
– Были львицею: станете – девочкой.
И Никанору, бросавшемуся, руки выбросил:
– Я – к вам: вернусь; будет – радость!
– Да что вы, профессор?
– Куда собираешься ты?
Он ответил загадкой:
– Туда, где вас нет…
И прошелся; и – видели: борется с чем-то.
– Мы – косные: бодрствовать – трудно… И мир – как разбойник.
Из глаз он выбросил солнечный диск:
– И разбойника братом хотел бы назвать я.
Тут став повелительным, он указал на порог – Леоноре Леоновне:
– Ну-с, вы – готовы?
И дернулась; вертиголовкою, расчетверясь меж собою,
профессором, парочкой дико ее пожиравших глазами людей, – Серафимою и Никанором, – глаза, не мигающие опуская в носочки, как будто ее наказали – вперед наклоненной головкой,
– как тихий лунатик, –
– прошла!
И за нею он вышел.
И больше его Никанор в старом мире не видел, когда они встретились, –
– все –
– было –
– новое!
Крылышки бабочки
Вслед Серафима – бежком: в наворачиванье обстоятельств; подняв свою ручку и ей, как щитом, защищался, напоминала головкою отрока быстрого.
Бросила:
– Там – в мою комнату… Там – в моей комнате… можете… вы…
И – задохлась она: из глаз – жар; во рту – скорбь.
– Ну, – пошел разворох разворота!
В диван головою, а плечи ходили; зубами кусала платочек; не плачем, а ревом своим подавясь, занемела; и – ком истерический в горле.
– Чего это вы? – Никанор. – Брат, Иван, объясняется с Элеонорой Леоновнои; он, вероятно, мотивы имеет свои.
Но мотивы такие – болезнь.
– Рецидив.
Посмотрела; и – что-то коровье во взгляде ее.
____________________
Леонора Леоновна, крадучись, переюркнула под стены; на край бирюзового пуфика села; уставилась глазками в розово-серые крапины, глазок не смея поднять.
Он же, крадучись тоже и вставши на цыпочки, пальцы зажатые приподымал умоляюще; и приворковывал, как старый голубь:
– Да вы…
– Не волнуйтесь!
– Прошу вас…
Как чайная роза, раскрылось лицо:
– Да вы… выслушайте!…
Леонорочка с пуфика переползла на диванчик: поближе к нему; и согнув под себя свои ножки, накрыла юбчонкою их.
Он боялся рукою коснуться плеча: точно он не хотел обмять крылышек бабочке:
– Я, говоря рационально, узнал вас.
Глаза ее, как драгоценные камни лампады, сияли; закрылась руками; а он, нагибаясь, пытался увидеть сквозь пальцы в них спрятанный глаз:
– Вы – Лизаша Мандро.
И увидел не глаз, а слезинку, которая в пальцы скатилась:
– Ну, ну-с: ничего себе…
– То ли бывает?
– Проходим-то все мы – под облаком.
Пав на живот, как змея, на него поползла, пересучиваясь и толкаясь худыми, как палочки, ножками.
Он сел на корточки, выставив нос и ладони пред ней, как бы их подставляя под струйку, чтоб бросила личико в эти ладони, которые жгли, как огонь: переполнить слезами.
Он плечики пляшущие, точно пух белоснежный, наглаживал:
– Плачьте себе…
Воркотал, точно дедушка, внучке прощающий:
– Мы полагали не так, как нас, – выбросил руку свою, – положили: меня, вас… и…
– Вашего…
– Батюшку.
Он запинался.
Тут в воздухе взвивши и ручки, и ножки, а спинку чудовищнейше изогнув, опираясь качающимся животом о пружины диванчика, выявила акробатикою истерическое колесо.
И разбросалась с плачами.
Он же над нею зачитывал лекцию:
– Жизнь – давит нас; оттого мы и давим друг друга; жизнь – давка: в пожарах.
И встал, и прошелся, и сел:
– Дело ясное: эти побои его адресованы были не мне-с; и – не он наносил.
Носом цветик невидимый нюхал.
– События эдакие с точки зрения высших возможное тей – тени-с прохожего облака.
И топоточки под дверью расслышал: малюточка бегала: топами ножек выстукивала: пора спать!
– Не шумите-с: нас могут услышать, – понесся он к двери; и – высунул нос.
И – отдернулся: –
– сосредоточенно руки скрестив на груди, не трясясь, точно палочка платье повисло), в тенях еле выметилась Серафима, вперя огромные бельма.
Огромное, черное «же», – три морщины, – чертились: от лобика.
Чуть не упала; но – выстояла.
____________________
Леонора в слезах протянула ручонки; и не понимала, что с ней; смеялась и плакала:
– Можно?
И знала, что надо принять то, что вспыхнуло.
Он – неожиданно руки раскинувши: с рявком:
– Все можно-с!
Решение – акт; в ней – согласие:
– Можно вам все сказать: все-все-все?…
И на простертые руки упала головкой.
– О нем.
И он гладил головку, к груди прижимая.
Весенняя струйка лепечет у ног: –
– все-все-все: понесу расскажу!
Ставши струйкой, – она вылепетывала то, о чем рассказать не сумеет писатель.
____________________
За дверью едва Серафима расслышала:
– Пелль-Мелль-отель – говорите?
– Тридцатый номер?
И не удержалась: просунула голову.
– Есть!
И профессор отпрянул под лампочку, быстро записывая.
Но увидев малютку, он книжечкою записною – в нее, а свободной рукою с дивана Леоночку сдернувши, на Серафиму швырнул; повелительно рявкнул;
– Мой друг!
И – светящийся диск, а – не глаз!
– Прошу жаловать!
Руку, одну, Серафиме за спину, другую за спину Лизаше:
– Лизаша Мандро!
Друг о друга носами их тыкнул; и – выскочил в дверь.
____________________
Посмотрели друг другу в глаза: золотые, сияющие, – в изумрудные канули; ахнув, всплеснули руками:
«Лизаша, которая, и о которой!»
Смеяся и плача, упали в объятия.
А шуба медвежья прошла мимо двери: прошаркали ботики.
Глупая рыба – Вселенная
О, переполненное, точно вогнутый невод, звездой, – несвободное, обремененное небо!
О, – то же звездение: праздное!
Тителев мерз на дворе, больше часу разглядывая, как ничто закачалось дрожащими и драгоценными стаями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97