И столетия новых культур отчесал уже он, как «Друа-Домардэн», нанося свой визит этим – Наполеону, Маркизу де-Саду, Филиппу Красивому, – перебегая историей, как коридором по каймам эпох: от блистающих касс до блистающего: писсуара!
Довольно: пора с откровенным комфортом вращаться меж атомами – Гете, Канта, Тиглата-Палассера, – атомами Домардэн!
Не спросят:
– Чьи атомы?
Дела нет, – чьи.
Пусто небо над трубами: разве есть знак пролетающей птицы? Над этой трубой летел дым; били крыльями – галки, вороны: и проверещал раз пропеллером: Сантос-Дюмон; он – Лизаше понравился.
Небо – пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, –
– Я-
– свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет – «ничто»!
Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.
Они же не кинулись
Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.
Но глаза, выражающие величайшую пристальность, – смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель – небесного цвета.
Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.
Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался – к Мандро:
– А танто!
А Лебрейль изощренным мизинчиком – к горлу:
– Ассэ: жюск иси!
И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.
– Компреансибль!
Геометрией корпуса, – справо налево, – к Мертетеву Тертию.
– Тертий?
И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, – ударился: в спину!
И – остановился: в задохе; «они» же не кинулись.
Как писсуары блистательны!
Как писсуары блистательны!
Перед одним – Дормардэн; Тертий – перед другим, пятя ноги; меж ними – дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах – он мыслил, страдал и любил.
– Суета сует все; ветер ходит кругами; и – воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:
– Все мы родимся от похоти в – в похоть, – расставил он ноги.
– Течем, как струя из сортирных пространств.
И с прикряхтом застегивался.
– Даже имя, – два шага к фарфоровой чашке, – сотрется; скажу – а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.
Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:
– Их же дезинфицируют.
И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:
– Как не бывшее бывшее: несколько лет, – и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и – мыслили здесь.
Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:
– Караулимый вами, – пунцовые десны беззубо оскалил, – спокойнее вас; и – свободнее вас.
И заикою став, продрожал:
– Негодяй я ужасный, – попал, – эдак скалясь, похабничают, – негодяю ужасному в лапы.
О, странно живые, – ужасно живые, – мерцающие над беззубым оскалом глаза!
– Вы, почтеннейший, – тише, – Мертетев ему, подходя к умывальнику:
– Этот Вадим Велемирыч – откормленный скот, – «непщевати вины о гресех», – так его называем, – чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.
Свои руки вытер:
– Пренэ: сэрвэ ву.
Передал полотенце:
– Прискорбная штука есть жизнь.
Но ударило, как по щеке: это – чмокнули губы:
– Мэрси!
Что-то вроде неистового поцелуя!
– Не мучайте: сразу, – глазами хотел приласкаться, – убейте!
С неистовой ненавистью:
– Задразненье!
И Мандро, понимая, – за все отольется, – простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.
– О, – ненароком – профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:
– Ну?
– Как?
Бросил руки сочувственно и патетически:
– Вот человек? Ему лавры срывать, – а он вот что!
Мертетев же в ухо Душуприю:
– Плох!
Но Душуприй свои золотые показывал зубы:
– Вы знаете?
И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:
– Я – старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.
И – пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, – руки помыть; –
– да, –
– кордон –
утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и – надежнее кандал.
____________________
Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали – бры, бры, – каблуки – над историями: древней, средней и новой;
а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;
и ерзавшим задом свой корпус качал.
Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:
– Кривая не вывезет: и – кривизной кривизны не исправите. Непротивление, – я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.
И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:
– О, да! Суета сует! И – честь имею.
Защелкал в двенадцатый номер.
Мандро же затылочной шишкой – в тринадцатый; и – налетел на Жюли де-Лебрейльку.
Убит публицист Домардэн
Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, – застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.
Как? Корреспондирует?
– Акикуа?
А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:
– А-а-а!
С перекатами: про «Фигаро».
Что? Кому?
Вопрос – праздный, – как если бы спрашивать, – кто он:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Довольно: пора с откровенным комфортом вращаться меж атомами – Гете, Канта, Тиглата-Палассера, – атомами Домардэн!
Не спросят:
– Чьи атомы?
Дела нет, – чьи.
Пусто небо над трубами: разве есть знак пролетающей птицы? Над этой трубой летел дым; били крыльями – галки, вороны: и проверещал раз пропеллером: Сантос-Дюмон; он – Лизаше понравился.
Небо – пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, –
– Я-
– свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет – «ничто»!
Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.
Они же не кинулись
Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.
Но глаза, выражающие величайшую пристальность, – смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель – небесного цвета.
Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.
Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался – к Мандро:
– А танто!
А Лебрейль изощренным мизинчиком – к горлу:
– Ассэ: жюск иси!
И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.
– Компреансибль!
Геометрией корпуса, – справо налево, – к Мертетеву Тертию.
– Тертий?
И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, – ударился: в спину!
И – остановился: в задохе; «они» же не кинулись.
Как писсуары блистательны!
Как писсуары блистательны!
Перед одним – Дормардэн; Тертий – перед другим, пятя ноги; меж ними – дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах – он мыслил, страдал и любил.
– Суета сует все; ветер ходит кругами; и – воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:
– Все мы родимся от похоти в – в похоть, – расставил он ноги.
– Течем, как струя из сортирных пространств.
И с прикряхтом застегивался.
– Даже имя, – два шага к фарфоровой чашке, – сотрется; скажу – а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.
Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:
– Их же дезинфицируют.
И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:
– Как не бывшее бывшее: несколько лет, – и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и – мыслили здесь.
Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:
– Караулимый вами, – пунцовые десны беззубо оскалил, – спокойнее вас; и – свободнее вас.
И заикою став, продрожал:
– Негодяй я ужасный, – попал, – эдак скалясь, похабничают, – негодяю ужасному в лапы.
О, странно живые, – ужасно живые, – мерцающие над беззубым оскалом глаза!
– Вы, почтеннейший, – тише, – Мертетев ему, подходя к умывальнику:
– Этот Вадим Велемирыч – откормленный скот, – «непщевати вины о гресех», – так его называем, – чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.
Свои руки вытер:
– Пренэ: сэрвэ ву.
Передал полотенце:
– Прискорбная штука есть жизнь.
Но ударило, как по щеке: это – чмокнули губы:
– Мэрси!
Что-то вроде неистового поцелуя!
– Не мучайте: сразу, – глазами хотел приласкаться, – убейте!
С неистовой ненавистью:
– Задразненье!
И Мандро, понимая, – за все отольется, – простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.
– О, – ненароком – профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:
– Ну?
– Как?
Бросил руки сочувственно и патетически:
– Вот человек? Ему лавры срывать, – а он вот что!
Мертетев же в ухо Душуприю:
– Плох!
Но Душуприй свои золотые показывал зубы:
– Вы знаете?
И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:
– Я – старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.
И – пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, – руки помыть; –
– да, –
– кордон –
утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и – надежнее кандал.
____________________
Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали – бры, бры, – каблуки – над историями: древней, средней и новой;
а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;
и ерзавшим задом свой корпус качал.
Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:
– Кривая не вывезет: и – кривизной кривизны не исправите. Непротивление, – я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.
И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:
– О, да! Суета сует! И – честь имею.
Защелкал в двенадцатый номер.
Мандро же затылочной шишкой – в тринадцатый; и – налетел на Жюли де-Лебрейльку.
Убит публицист Домардэн
Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, – застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.
Как? Корреспондирует?
– Акикуа?
А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:
– А-а-а!
С перекатами: про «Фигаро».
Что? Кому?
Вопрос – праздный, – как если бы спрашивать, – кто он:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97