и – заверть; и – нет ничего!
____________________
А когда опускались под дом, он – заказывал:
– Ну-те, с Мардарием из кабинета стащите тючок в это самое место.
И тут усмехнулся, представивши, как сапогами они прогрохочут в гостиную, дверь приперев; там погрохают; как языком их слизнет: рухнут в прорубь; припомнивши, как Никанор удивлялся и как на коленях исползал гостиную, стал похохатывать.
Да оборвался:
– А вы осторожнее; пахнет белой с динамитом: взлетим; коли пир – на весь мир; коль взлетать – с растарахами!
Чувствовалось: дай упор, – ось вселенной свернет!
– Пообедаем, – с милой, простой, безобидною ясностью; делалось жутко: что в ней?
И какие-то быстрые смыслы неслись; и какие-то быстрые вихри мигнули пространством сорвавшимся.
И, и, и…
– Ну-те-ка!
И Каракаллов уселся, диваном натрескивать, целясь пальцами в клавиатуру машинки; Терентий же Титович, взяв в руки списочек и зацепясь за расштопину карего поля ковра, клюнул носом, носком отцепился и светлым пятном, точно солнечный зайчик, мигнул на стене:
– Эк!…
– Валите же…
И – дроботнул «Ундервуд» –
– Колбасовкина,
– Мымзина; –
– и тюбетейка – запрыгала; пальцем отрезывал, точно щелчком: –
– Герцензохер, –
– Рехетцев-Гезец!…
– Это?
– Меньшевики: проживают в квартале у нас.
– Для чего этот список?
– Хватился Малах!… Нужно знать – все, решительно: ну-те.
И – щелкнул:
– Эс-эры теперь.
И – трещал «Ундервуд» –
– Бомбандин, Вододонова, Агов.
– Вы знаете, – Сенекерим Карапетович?… Дальше…
Трещало: –
– профессор Нервевич, Кирилл Куромойник, Сергей Гусегурцев…
– Я, – ну-те, – сказал в Комитете – отчетливо, с цифрой в руке: большинство будет наше; противников, меньшевиков и эс-эров теперь же, –
– и всем выраженьем лица еде лал стойку, –
– учесть!
И пошел синусоиды строить ногами, отшлепывая в темно-синие каймы ковра: головою – вперед, темно-синие кайма отсчитывая и прислушиваясь; – и – там снегом визжало, как пулею.
Список швырнул Каракаллову:
– Сами справляйтесь: немного осталось! –
– Нил Стрюк, Нина Пядь, Юрий Песарь, Помыхом, Фуфлейко.
– А как с Циммервальдом сношения?
– На волоске…
В шелестениях снега несущихся взвизгнет Россия.
И –
– тысячами развернется знамен!
– Все же есть.
И уже там повизгивает из-за визгов: иными какими-то визгами; и – Зимияклич –
– «старик» –
– из Лозанны глядит.
Почему же – с густой укоризной? – И – он, стало быть? Нет же, – в руки себя он возьмет.
И как хватит по воздуху, взвив в воздух руку:
– И – меньшевиков!
– И – эс-эров!
– И… и…
Будет дело: разрушится этот квартал!
Треск: –
– Те-ка-ко-ва!
– Кончили? Пойдем обедать!
Суп с сальцем
Обедали же у Леоночки, на круглом столике; столик качался; плохая посуда; Леоночкин ножик без ручки: с железным торчком; а тарелки – с потресками; вилки – не чищены.
Терентий Титович выскочил, бразилианскую бороду бросивши:
– Эк, – насосал папирос Никанор!
Передернул короткую курточку-спенсер; Леоночке – вскользь; мимоходом:
– Опять зажевала очищенный мел?
Желчь и зелень локтей оглядел:
– Износились!
И сел за обеденный стол:
– Ну-те, милости просим, Корнилий Корнеевич, – бросом руки; бородой, – желтым клином, – Леоночке:
– Гость: ждали – с гор; подплыл низом!…
Леоночке стало казаться: она, как на вешалке, виснет в развислыи дымок папироски, который проклочился в воздух из ротика; а Никанор подвязался камчатной салфеткою: с меткою «М».
Чтобы что-нибудь, – Тителев руку к бутылке, а бороду на Каракаллова:
– Эк? Кахетинского?
– Нет, благодарствуйте!
И – за графинчик с водою; но руку отдернул: отстой, –
не вода.
Леонора со скошенным ротиком передавала тарелку остывшего супа (с сальцем) Никанору, крича о каких-то разгласиях каждым своим изогнувшимся пальчиком; видом показывала, что наскучили ей раздабары его; глаз агатовый – в окна, где дым из трубы, выгибаясь, как чорт голенастый, в минуты затишья, выскакивал рывами в белые рывы; –
– в разрыв белых вей: –
– двор, забор: за забором дома деревянные колером вишневым и незабудковым, нежным, едва показались; но свисты засыпались снова.
Леоночка, точно косая: агатовый глаз за окно, а другой, зеленый и злой, наблюдал Никанора, который давился: как мерзлую кочку ворона, – долбит своим видом и лезет в глаза, как оса, Никанор; он сопел и отчавкивал громко (дух блюд подаваемых Агнией – сало свиное); он насморк схватил, нахлебав сапогами снежищ.
Каракаллов пытался опять завести разговор о Цецосе, но Тителев – сбил:
– Эк, метет!
Мигунками, сквозными вьюнками, забор и домок по мигали.
Наблюдательность с учетверенною силой, как десять поставленных автоматических камер; работала: мог крепко спать, все же зная, когда там Мердон, не по адресу при сланный, ходит заборами; глазом, как шилом, – в тарелку, в стакан, в Никанора, в Леоночку: видел, как злилась, как глазик, зеленый и злой, перепархивал: под подоконник, под скатерть, под руку.
И глазом забегал за глазиком: под подоконник, под скатерть, под руку; и – бегал за ними очком Никанор.
И тут ручка с салфеткой – салфеткою в нос Никанору:
– Несносный!
– Леоночка!
– Терентий Титович, я вас прошу… – Никанор.
А Леоночка:
– О, уважаемый наш Никанор: не разбейте тарелки мне!
И Никанор, закусивши бородку, прискорбно давился; и губы, сухие и черные, стали сухими полосками в серых усах.
– Ты, невзрючка, какая! – ей Тителев, переблеснул тюбетейкой. – Ты рожечек, ну-те, не строй: Никанор, он – хороший; – рукой трепанул, – трубадуры, голубчик мой, в нынешний век, – трубокуры; иначе они просто «дуры»; не будьте таким!
И как будто ему наступил на мозоль он, затронув какую-то тайну его отношенья к какой-то особе.
И тотчас – к Леоночке:
– Эк, закаталася глазками… Неохоть, что ли, тебе?
– Опаскудило, что ли, тебе наше дело? – пытался сказать его взгляд, потому что не губы, а – ржавая жесть; прожесточил усами; в глазах – добродушие.
Ровность подчеркнутая приводила ее просто в ужас; она – верный признак паденья барометра: знать, урагану ужасному, – быть.
Но она передернула плечиком.
Пискнула белая стая мышей: –
– за окошком взвилась шелестящая мантия нежно-серебряным просверком; и громокатный удар тарарахнул по крыше.
– Ну, ну, – и обеды же!… Лучше в столовую бегать, – вдохнул Никанор; и – схватился за ножик качавшийся: ручка некрепкая; бросил.
Схватился за скатерть: суровая и с бахромою из синих павлинов; глазами рассматривал брюки, которые он растиранием пепла о них перепакостил:
– Лучше язык за зубами припрятывать.
И – облизнулся: ни звука.
И – ухнуло с неба.
Низринулась снегом на снег, промелькавши сквозь черч размахавшихся веток на бледном, оранжевом домике, бледная девочка, ножками дергаясь в черч размахавшихся веток, чтоб спинкой разбиться об острый сугроб;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
____________________
А когда опускались под дом, он – заказывал:
– Ну-те, с Мардарием из кабинета стащите тючок в это самое место.
И тут усмехнулся, представивши, как сапогами они прогрохочут в гостиную, дверь приперев; там погрохают; как языком их слизнет: рухнут в прорубь; припомнивши, как Никанор удивлялся и как на коленях исползал гостиную, стал похохатывать.
Да оборвался:
– А вы осторожнее; пахнет белой с динамитом: взлетим; коли пир – на весь мир; коль взлетать – с растарахами!
Чувствовалось: дай упор, – ось вселенной свернет!
– Пообедаем, – с милой, простой, безобидною ясностью; делалось жутко: что в ней?
И какие-то быстрые смыслы неслись; и какие-то быстрые вихри мигнули пространством сорвавшимся.
И, и, и…
– Ну-те-ка!
И Каракаллов уселся, диваном натрескивать, целясь пальцами в клавиатуру машинки; Терентий же Титович, взяв в руки списочек и зацепясь за расштопину карего поля ковра, клюнул носом, носком отцепился и светлым пятном, точно солнечный зайчик, мигнул на стене:
– Эк!…
– Валите же…
И – дроботнул «Ундервуд» –
– Колбасовкина,
– Мымзина; –
– и тюбетейка – запрыгала; пальцем отрезывал, точно щелчком: –
– Герцензохер, –
– Рехетцев-Гезец!…
– Это?
– Меньшевики: проживают в квартале у нас.
– Для чего этот список?
– Хватился Малах!… Нужно знать – все, решительно: ну-те.
И – щелкнул:
– Эс-эры теперь.
И – трещал «Ундервуд» –
– Бомбандин, Вододонова, Агов.
– Вы знаете, – Сенекерим Карапетович?… Дальше…
Трещало: –
– профессор Нервевич, Кирилл Куромойник, Сергей Гусегурцев…
– Я, – ну-те, – сказал в Комитете – отчетливо, с цифрой в руке: большинство будет наше; противников, меньшевиков и эс-эров теперь же, –
– и всем выраженьем лица еде лал стойку, –
– учесть!
И пошел синусоиды строить ногами, отшлепывая в темно-синие каймы ковра: головою – вперед, темно-синие кайма отсчитывая и прислушиваясь; – и – там снегом визжало, как пулею.
Список швырнул Каракаллову:
– Сами справляйтесь: немного осталось! –
– Нил Стрюк, Нина Пядь, Юрий Песарь, Помыхом, Фуфлейко.
– А как с Циммервальдом сношения?
– На волоске…
В шелестениях снега несущихся взвизгнет Россия.
И –
– тысячами развернется знамен!
– Все же есть.
И уже там повизгивает из-за визгов: иными какими-то визгами; и – Зимияклич –
– «старик» –
– из Лозанны глядит.
Почему же – с густой укоризной? – И – он, стало быть? Нет же, – в руки себя он возьмет.
И как хватит по воздуху, взвив в воздух руку:
– И – меньшевиков!
– И – эс-эров!
– И… и…
Будет дело: разрушится этот квартал!
Треск: –
– Те-ка-ко-ва!
– Кончили? Пойдем обедать!
Суп с сальцем
Обедали же у Леоночки, на круглом столике; столик качался; плохая посуда; Леоночкин ножик без ручки: с железным торчком; а тарелки – с потресками; вилки – не чищены.
Терентий Титович выскочил, бразилианскую бороду бросивши:
– Эк, – насосал папирос Никанор!
Передернул короткую курточку-спенсер; Леоночке – вскользь; мимоходом:
– Опять зажевала очищенный мел?
Желчь и зелень локтей оглядел:
– Износились!
И сел за обеденный стол:
– Ну-те, милости просим, Корнилий Корнеевич, – бросом руки; бородой, – желтым клином, – Леоночке:
– Гость: ждали – с гор; подплыл низом!…
Леоночке стало казаться: она, как на вешалке, виснет в развислыи дымок папироски, который проклочился в воздух из ротика; а Никанор подвязался камчатной салфеткою: с меткою «М».
Чтобы что-нибудь, – Тителев руку к бутылке, а бороду на Каракаллова:
– Эк? Кахетинского?
– Нет, благодарствуйте!
И – за графинчик с водою; но руку отдернул: отстой, –
не вода.
Леонора со скошенным ротиком передавала тарелку остывшего супа (с сальцем) Никанору, крича о каких-то разгласиях каждым своим изогнувшимся пальчиком; видом показывала, что наскучили ей раздабары его; глаз агатовый – в окна, где дым из трубы, выгибаясь, как чорт голенастый, в минуты затишья, выскакивал рывами в белые рывы; –
– в разрыв белых вей: –
– двор, забор: за забором дома деревянные колером вишневым и незабудковым, нежным, едва показались; но свисты засыпались снова.
Леоночка, точно косая: агатовый глаз за окно, а другой, зеленый и злой, наблюдал Никанора, который давился: как мерзлую кочку ворона, – долбит своим видом и лезет в глаза, как оса, Никанор; он сопел и отчавкивал громко (дух блюд подаваемых Агнией – сало свиное); он насморк схватил, нахлебав сапогами снежищ.
Каракаллов пытался опять завести разговор о Цецосе, но Тителев – сбил:
– Эк, метет!
Мигунками, сквозными вьюнками, забор и домок по мигали.
Наблюдательность с учетверенною силой, как десять поставленных автоматических камер; работала: мог крепко спать, все же зная, когда там Мердон, не по адресу при сланный, ходит заборами; глазом, как шилом, – в тарелку, в стакан, в Никанора, в Леоночку: видел, как злилась, как глазик, зеленый и злой, перепархивал: под подоконник, под скатерть, под руку.
И глазом забегал за глазиком: под подоконник, под скатерть, под руку; и – бегал за ними очком Никанор.
И тут ручка с салфеткой – салфеткою в нос Никанору:
– Несносный!
– Леоночка!
– Терентий Титович, я вас прошу… – Никанор.
А Леоночка:
– О, уважаемый наш Никанор: не разбейте тарелки мне!
И Никанор, закусивши бородку, прискорбно давился; и губы, сухие и черные, стали сухими полосками в серых усах.
– Ты, невзрючка, какая! – ей Тителев, переблеснул тюбетейкой. – Ты рожечек, ну-те, не строй: Никанор, он – хороший; – рукой трепанул, – трубадуры, голубчик мой, в нынешний век, – трубокуры; иначе они просто «дуры»; не будьте таким!
И как будто ему наступил на мозоль он, затронув какую-то тайну его отношенья к какой-то особе.
И тотчас – к Леоночке:
– Эк, закаталася глазками… Неохоть, что ли, тебе?
– Опаскудило, что ли, тебе наше дело? – пытался сказать его взгляд, потому что не губы, а – ржавая жесть; прожесточил усами; в глазах – добродушие.
Ровность подчеркнутая приводила ее просто в ужас; она – верный признак паденья барометра: знать, урагану ужасному, – быть.
Но она передернула плечиком.
Пискнула белая стая мышей: –
– за окошком взвилась шелестящая мантия нежно-серебряным просверком; и громокатный удар тарарахнул по крыше.
– Ну, ну, – и обеды же!… Лучше в столовую бегать, – вдохнул Никанор; и – схватился за ножик качавшийся: ручка некрепкая; бросил.
Схватился за скатерть: суровая и с бахромою из синих павлинов; глазами рассматривал брюки, которые он растиранием пепла о них перепакостил:
– Лучше язык за зубами припрятывать.
И – облизнулся: ни звука.
И – ухнуло с неба.
Низринулась снегом на снег, промелькавши сквозь черч размахавшихся веток на бледном, оранжевом домике, бледная девочка, ножками дергаясь в черч размахавшихся веток, чтоб спинкой разбиться об острый сугроб;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97