С богом. Вернешься, вместях работать зачнем. Будь здоров, почитай родителев.
Всю дорогу я бежал, выгадывая минуты. Дома торопил с обедом. Ел не глядя. Говорил, лишь бы не молчать, и смотрел больше на стенные часы с кукушкой, которую помнил, наверное, годов с трех, чем в свою тарелку. Странно, но мама не поджимала губ, и обошлось без внушения о приличных манерах за столом. Папа несколько раз спрашивал о Шильдере. Я соврал, что тот приказал мне передать привет и что он получил генерала. Но о происшествии на леднике умолчал: тогда бы начались бесконечные расспросы и мне не уйти ко времени.
— Ты далеко? — спросила мама, когда я стал переодеваться.
— Пройдусь, — неопределенно ответил я.
— Скорей возвращайся, сынок, хоть поглядим на тебя.
Без четверти шесть я уже топтался на том самом месте, где мы расстались с Данутой. Полчаса, пока в сгущающихся синих сумерках я не увидел ее, показались мне едва ли не целым високосным годом.
Почему я оказался вдруг таким настойчивым? До сих пор не замечал за собой ничего подобного. Напротив… И как случилось, что эта сильная, спокойная и застенчивая девушка за несколько считанных часов стала для меня центром притяжения, надежд и помыслов?
Данута шла и застенчиво посматривала по сторонам. Она накинула на плечи темную бархатную жакетку со сборками, покрыла голову шапочкой того же цвета. Все к ней шло, все ее красило. Подошедши, просто сказала:
— Вот и я. А почему пришла, не знаю.
Не касаясь друг друга, мы пошли серединой улицы, молчаливо согласившись как можно скорее выйти на берег протоки, к мосту, а может быть, и на росистый луг за мостом: там не было любопытных глаз.
— Чего вы молчите? — спросила Данута.
— Думаю о вас. Знаете, у меня остался только один день. Понедельник. И все. Во вторник уеду. До следующего июня.
Она очень серьезно посмотрела на меня:
— А потом?
— Вернусь работать лесничим и егерем Охоты. Я учусь в Лесном институте. Последний курс.
— Как странно! — протяжно отозвалась она. — Работать вместе с Улагаем…
В ее словах звучало что-то тревожное.
— Вы знаете Улагая?
Она кивнула. И ни слова больше. Я вспомнил, что Данута, как и он, в Лабинске. Они не могли не встречаться.
— Он мне не нравится, — быстро сказал я.
Данута промолчала.
— Он холодный и жестокий человек.
Опять без ответа.
— И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в Охоте.
— Вы думаете, я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю, знаю. Ну и что?.. Посмотрите лучше, как таинственно и холодно светятся Шаханы…
Она легонько передернула плечами. По долине Лабёнка с гор накатывался ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет со странным именем «Снеговалка». А ближе к Псебаю, по ту сторону долины, дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала нас. И молодая ночь.
— Мне приходилось лазить на эти Шаханы еще мальчишкой, — сказал я с некоторой долей хвастовства.
— Вы часто бывали в горах? Там? — Она указала на хребет у потемневшего горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба.
— Ежегодно, как только приезжал на каникулы.
— А я боюсь этих гор.
Нетрудно догадаться — почему. Трагедия ее родителей произошла, насколько мне известно, в горах.
— Почему мы не встречались? Ведь я тоже бывала здесь летом.
Мог ли я сказать, что девчонками не интересовался? А она совсем недавно была девчонкой; может быть, бегала вот здесь с толпой визгливых голенастых сверстниц. Я подобрал другое объяснение:
— Когда мне исполнилось четырнадцать, я уже ходил на сборы, участвовал в военных играх, а то закатывался с ребятами на неделю-другую в горы. Потому и не виделись.
— Счастливчик! — Она вздохнула. — Зачем я не родилась мальчишкой!
— Хорошо, что вы такая, как есть.
Она промолчала.
Мы все еще стояли на мосту, руки наши лежали на влажных и холодных деревянных перилах. Внизу лизала камни черная вода. Она пела свою вечную, неразгаданную песню.
— Не уезжайте, — тихо сказала Данута.
— Невозможно.
— Понимаю.
— Вы не забудете меня?
— Наверное, нет. Нет!
Теплом и радостью повеяло от ее слов. Спокойный, полный достоинства и надежды голос Дануты помог мне справиться с нарастающей тоской.
— Как все странно, вдруг… — Она сказала это испуганно.
И тут я посмотрел на себя как бы со стороны. В самом деле странно: днем впервые встретил и увидел ее, а вечером — свидание. Такое чувство, словно давно и хорошо знаем друг друга. Как это возникает? Почему?..
— Простите меня, — сказал я. — Что то действительно «вдруг»… Не сердитесь. Вы верите в судьбу?
Данута кивнула и улыбнулась.
— Не забудете написать, Андрей?..
Она знала мое имя!..
— Каждую неделю!
— Ну, пусть не так часто, не в ущерб делам. Но знайте, ваши письма я буду ждать. И отвечать на них.
Я растаял, заволновался. Она отстранилась и протянула мне руку. Мы так и пошли — рука в руке. Данута все ускоряла шаг, торопилась.
— Уже поздно. Вы знаете, тетя теперь с ума сходит. Я отпросилась на полчаса, а мы вон как долго.
Действительно, у крылечка дома стояла, прислонясь к резному столбику, ее тетя. На плечах ее был накинут большой теплый платок. Я поздоровался, назвал себя.
— Знаю, знаю. И ваш папа знаю, давно знаком, и ваш мама…
Если Данута говорила на чисто русском языке, то ее тетя так и не сумела одолеть произношение. Акцент и неправильно сказанные слова сразу выдавали в ней чешку.
Данута прижалась к старой женщине. Тетя Эмилия заботливо укрыла ее платком. Мы постояли еще немного. Кажется, они очень любили друг друга. Тетя Эмилия, в сущности, была для Дануты матерью.
Я стал прощаться. Данута выскользнула из-под платка.
— Две минуты, тетя, — попросила она.
Мы отошли и остановились близко друг против друга.
— Завтра — когда? — спросил я.
— Приходите к нам. Не бойтесь. В шесть, хорошо?
Она приблизила ко мне смеющееся лицо, увернулась, и через мгновение я остался возле дома один.
Шел по улице и едва сдерживал себя, чтобы не заорать во весь голос какую-нибудь песню. Так высоко взлетела моя душа. Перед сном ко мне вошла мама.
— Понравилась? — заговорщически спросила она.
Я только кивнул. Наверное, у меня было все-таки очень счастливое лицо. Мамины глаза повлажнели, она сказала «спокойной ночи» и тихо закрыла за собой дверь.
3
Днем, уже разыскав человека, который согласился отвезти меня и еще одного пассажира на станцию Армавирскую, я столкнулся на улице с Семеном Чебурновым.
Вышагивал он важно, даже гордо в своем новеньком картузе и в новых праздничных сапогах офицерского фасона. Наглые глазки его живо обшарили мой потрепанный костюм, сбитые ботинки. Чебурнов сравнил — и остался доволен.
— Здорово! — сказал он с некоторым вызовом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Всю дорогу я бежал, выгадывая минуты. Дома торопил с обедом. Ел не глядя. Говорил, лишь бы не молчать, и смотрел больше на стенные часы с кукушкой, которую помнил, наверное, годов с трех, чем в свою тарелку. Странно, но мама не поджимала губ, и обошлось без внушения о приличных манерах за столом. Папа несколько раз спрашивал о Шильдере. Я соврал, что тот приказал мне передать привет и что он получил генерала. Но о происшествии на леднике умолчал: тогда бы начались бесконечные расспросы и мне не уйти ко времени.
— Ты далеко? — спросила мама, когда я стал переодеваться.
— Пройдусь, — неопределенно ответил я.
— Скорей возвращайся, сынок, хоть поглядим на тебя.
Без четверти шесть я уже топтался на том самом месте, где мы расстались с Данутой. Полчаса, пока в сгущающихся синих сумерках я не увидел ее, показались мне едва ли не целым високосным годом.
Почему я оказался вдруг таким настойчивым? До сих пор не замечал за собой ничего подобного. Напротив… И как случилось, что эта сильная, спокойная и застенчивая девушка за несколько считанных часов стала для меня центром притяжения, надежд и помыслов?
Данута шла и застенчиво посматривала по сторонам. Она накинула на плечи темную бархатную жакетку со сборками, покрыла голову шапочкой того же цвета. Все к ней шло, все ее красило. Подошедши, просто сказала:
— Вот и я. А почему пришла, не знаю.
Не касаясь друг друга, мы пошли серединой улицы, молчаливо согласившись как можно скорее выйти на берег протоки, к мосту, а может быть, и на росистый луг за мостом: там не было любопытных глаз.
— Чего вы молчите? — спросила Данута.
— Думаю о вас. Знаете, у меня остался только один день. Понедельник. И все. Во вторник уеду. До следующего июня.
Она очень серьезно посмотрела на меня:
— А потом?
— Вернусь работать лесничим и егерем Охоты. Я учусь в Лесном институте. Последний курс.
— Как странно! — протяжно отозвалась она. — Работать вместе с Улагаем…
В ее словах звучало что-то тревожное.
— Вы знаете Улагая?
Она кивнула. И ни слова больше. Я вспомнил, что Данута, как и он, в Лабинске. Они не могли не встречаться.
— Он мне не нравится, — быстро сказал я.
Данута промолчала.
— Он холодный и жестокий человек.
Опять без ответа.
— И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в Охоте.
— Вы думаете, я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю, знаю. Ну и что?.. Посмотрите лучше, как таинственно и холодно светятся Шаханы…
Она легонько передернула плечами. По долине Лабёнка с гор накатывался ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет со странным именем «Снеговалка». А ближе к Псебаю, по ту сторону долины, дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала нас. И молодая ночь.
— Мне приходилось лазить на эти Шаханы еще мальчишкой, — сказал я с некоторой долей хвастовства.
— Вы часто бывали в горах? Там? — Она указала на хребет у потемневшего горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба.
— Ежегодно, как только приезжал на каникулы.
— А я боюсь этих гор.
Нетрудно догадаться — почему. Трагедия ее родителей произошла, насколько мне известно, в горах.
— Почему мы не встречались? Ведь я тоже бывала здесь летом.
Мог ли я сказать, что девчонками не интересовался? А она совсем недавно была девчонкой; может быть, бегала вот здесь с толпой визгливых голенастых сверстниц. Я подобрал другое объяснение:
— Когда мне исполнилось четырнадцать, я уже ходил на сборы, участвовал в военных играх, а то закатывался с ребятами на неделю-другую в горы. Потому и не виделись.
— Счастливчик! — Она вздохнула. — Зачем я не родилась мальчишкой!
— Хорошо, что вы такая, как есть.
Она промолчала.
Мы все еще стояли на мосту, руки наши лежали на влажных и холодных деревянных перилах. Внизу лизала камни черная вода. Она пела свою вечную, неразгаданную песню.
— Не уезжайте, — тихо сказала Данута.
— Невозможно.
— Понимаю.
— Вы не забудете меня?
— Наверное, нет. Нет!
Теплом и радостью повеяло от ее слов. Спокойный, полный достоинства и надежды голос Дануты помог мне справиться с нарастающей тоской.
— Как все странно, вдруг… — Она сказала это испуганно.
И тут я посмотрел на себя как бы со стороны. В самом деле странно: днем впервые встретил и увидел ее, а вечером — свидание. Такое чувство, словно давно и хорошо знаем друг друга. Как это возникает? Почему?..
— Простите меня, — сказал я. — Что то действительно «вдруг»… Не сердитесь. Вы верите в судьбу?
Данута кивнула и улыбнулась.
— Не забудете написать, Андрей?..
Она знала мое имя!..
— Каждую неделю!
— Ну, пусть не так часто, не в ущерб делам. Но знайте, ваши письма я буду ждать. И отвечать на них.
Я растаял, заволновался. Она отстранилась и протянула мне руку. Мы так и пошли — рука в руке. Данута все ускоряла шаг, торопилась.
— Уже поздно. Вы знаете, тетя теперь с ума сходит. Я отпросилась на полчаса, а мы вон как долго.
Действительно, у крылечка дома стояла, прислонясь к резному столбику, ее тетя. На плечах ее был накинут большой теплый платок. Я поздоровался, назвал себя.
— Знаю, знаю. И ваш папа знаю, давно знаком, и ваш мама…
Если Данута говорила на чисто русском языке, то ее тетя так и не сумела одолеть произношение. Акцент и неправильно сказанные слова сразу выдавали в ней чешку.
Данута прижалась к старой женщине. Тетя Эмилия заботливо укрыла ее платком. Мы постояли еще немного. Кажется, они очень любили друг друга. Тетя Эмилия, в сущности, была для Дануты матерью.
Я стал прощаться. Данута выскользнула из-под платка.
— Две минуты, тетя, — попросила она.
Мы отошли и остановились близко друг против друга.
— Завтра — когда? — спросил я.
— Приходите к нам. Не бойтесь. В шесть, хорошо?
Она приблизила ко мне смеющееся лицо, увернулась, и через мгновение я остался возле дома один.
Шел по улице и едва сдерживал себя, чтобы не заорать во весь голос какую-нибудь песню. Так высоко взлетела моя душа. Перед сном ко мне вошла мама.
— Понравилась? — заговорщически спросила она.
Я только кивнул. Наверное, у меня было все-таки очень счастливое лицо. Мамины глаза повлажнели, она сказала «спокойной ночи» и тихо закрыла за собой дверь.
3
Днем, уже разыскав человека, который согласился отвезти меня и еще одного пассажира на станцию Армавирскую, я столкнулся на улице с Семеном Чебурновым.
Вышагивал он важно, даже гордо в своем новеньком картузе и в новых праздничных сапогах офицерского фасона. Наглые глазки его живо обшарили мой потрепанный костюм, сбитые ботинки. Чебурнов сравнил — и остался доволен.
— Здорово! — сказал он с некоторым вызовом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168