— Но и вы стреляли!
— А как же! Раз он начал… Честный человек не побежит. И знаешь, кровь на кустах нашли. То ли в коня угодили, то ли в самого. Поискали кругом, на луга вышли, там след по росной траве видный. Ускакал к Холодной.
— А у костра?
— Чисто.
Развернули карту. Куда поедет, если ранен?
— Скорее всего, самого поранили, а не коня, — предположил Саша. — Коня бросил бы.
— Если так, то выйдет он в Хамышки. Но там долина трудная, да и побоится, что встретим его, опередим. Значит, в Псебай подастся.
— Чего ему надо? — задумчиво произнес Саша.
Пожалуй, он подумал, что выслеживают их с Катей. Я думал совсем о другом человеке.
Выехали мы с большим опозданием, лишь ночью прибыли к Телеусову. Здесь распрощался с Филатовым, который готовился добыть зубра на чучело. Алексея Власовича отдельно попросил послушать, нет ли у них или в Сохрае разговора о раненом человеке, и уже утром поспешил в Псебай.
Дом тети Эмилии стоял сиротливо, с закрытыми ставнями. Еще не приехала. Едва я зашел к себе, как отец подал депешу. Ютнер вызывал меня в Петербург.
И от Дануты было короткое и ласковое письмо. Придвинулось время каникул, она готовилась ехать с тетей домой.
Я пошел к Щербакову доложить, как устроились в Гузерипле новые работники. Естественно, похвалил Кухаревича за энергию, рабочее настроение. И сказал о ночном поиске, выстреле по егерям, их ответном огне.
Никита Иванович долго молчал, почесывал в смущении затылок, потом, что-то решив, сказал:
— А пойдем-ка мы с тобой к Ванятке Чебурнову. Прямо сейчас.
— Зачем?
— А затем, что Ванятку этого сегодня раненько повезли на Лабинскую в лазарет. Толкуют, ногу разбил где-то в горах. Операцию будут делать, а то и отрежут. Такое, знаешь ли, совпадение.
У младшего Чебурнова, недавно женившегося и отделенного, дом поражал угнетающей тишиной. Заплаканная супруга встретила нас недоверчиво и даже испуганно. Никита Иванович ласково пошутил с ней и, когда она успокоилась, осведомился, что там такое у Ивана стряслось.
— Коленка у его… Распухла до ужасти.
— И кровь есть?
— И кровь была. Рассек, бает, об камни. Горит огнем. Чем свет Семен прискакал на рессорке, уложил — и к дохтору.
Щербаков головой покачал, пожалел:
— Носит его нелегкая…
Винтовка висела на стенке.
— Хозяина? — спросил я и, не дожидаясь ответа, снял ружье, открыл затвор.
Никита Иванович лениво, как бы нехотя, вынул из кармана один патрон, протянул мне:
— Поди-ка, Михайлович, бабахни за двором.
— Ой, зачем же? — Жена даже присела от испуга.
— Да ты не той… Проверим. Жаловался он, осечки случаются. Если так, попросим Павлова, пусть отдаст в починку. Вернется из лазарета твой хозяин, а винтовка как новенькая.
Я вышел в огород, выстрелил. И подхватил выпавшую гильзу. Вмятина на пистоне оказалась чуть в стороне от центра.
Возвращались молча. Ощущалась непомерная усталость — не физическая, нет! Ванятка Чебурнов… Я знал о нем понаслышке, от Семена. И вот поди же, этот самый Ванятка, земляк, станичник, подкарауливает меня на тропе и стреляет, хотя я никогда не сделал ему ничего плохого. Наемный убийца? Рядом, через две улицы… Неужели Улагай пошел на сделку с ним? Ну, а завтра? Пусть не Ванятка, но кто-то другой, получив сребреник, будет караулить меня в лесу…
Ясно, что Лабазан тоже на его совести. Пока опытный браконьер преуспевал, этот бездельник, изгнанный из Охоты, присосался к нему, помогал бить зубров, сбывал шкуры и мясо, позвякивал нечестно добытой монетой. Но как только Лабазан попал в беду, Ванятка повернулся к нему спиной. Ушел от беспомощного, раненого человека, бросив его на верную смерть. Ушел, чтобы продать шкуру и мясо последнего убитого ими зубра, а заодно и Лабазанова коня. О какой совести или чести можно тут говорить? Что это за человек? И как они похожи друг на друга — братья Чебурновы!
— Чего голову повесил? — добродушно спросил Щербаков. — Уяснил теперь, кто в тебя стрелял? Клокочешь гневом, мщения просишь! Возьмешь две стреляные гильзы и понесешь в суд? Вот вам, господа судьи, доказательство, засадите убивца в тюрьму, чтобы я мог жить без опаски… А мало ли винтовок со сбитым бойком? Почем знать, где подобрал ты гильзы? Посоветуются господа судьи и вернут тебе эти самые доказательства. А Ванятка будет ходить гоголем. — Щербаков как-то странно засмеялся. — Только будет ли он ходить гоголем, это вопрос. Вдруг дохтур отпилит ему ноженьку? Тогда Ванятке не до леса. Кто стрелял-то в него?
— Оба стреляли. В темноту.
— Придется Ванятке сидеть на бревнышке у дома и придумывать, как извести бородатого Василия и твово дружка Кухаревича. А заодно и тебя, как бы вроде зачинщика. Никак я только не пойму, чего Ванятка в Гузерипль подался, по какой надобности? Уж не за тобой ли следом? А может, вспомнил, что караулка пустая, поживиться на зубрах?
Нечего мне было ответить Никите Ивановичу. Только у самого дома вспомнил о депеше Ютнера, показал. Щербаков прочитал.
— Надо ехать. Не иначе о зубрах разговор, раз тебя вызывает. Узнаешь заодно, как нам-то дальше жить, что с Охотой. Поезжай с богом. И супружницу свою привози. Извелся, поди, без нее.
Через день я был в Армавирской. Еще через три в Петербурге.
На столичном перроне меня встречали тетя Эмилия, Валя и Данута. Как бросилась она ко мне, как прижалась! Я почувствовал ее отяжелевшую фигуру, всмотрелся в родное изменившееся лицо.
— Я подурнела, да? — тревожно спросила Данута.
Поцелуй рассеял опасения. Нам обоим стало хорошо, так хорошо, что все плохое отошло в сторону, стало таким мелким, что и думать о нем не хотелось.
— Через неделю едем домой, — сказала Данута.
— А меня возьмете?
— Как, тетя? Заберем этого молодого человека?
— Ну, если вы знакомы…
И засмеялась, смутившись.
Как я знал, Ютнер снимал квартиру где-то на Мойке, в центре города. Этот дом я нашел лишь к середине следующего дня, красивый трехэтажный дом со львами у подъезда. Львы удивляли очеловеченным выражением на мордах и разверстыми пастями. От них веяло не силой — мольбой.
Долго пришлось ждать. Эдуарда Карловича как раз смотрел доктор. В доме ходили неслышно, опустив глаза долу. Так ходят возле тяжелобольного.
Вопреки ожиданию, Ютнер принял меня на ногах, в кабинете. На нем был красивый домашний сюртук. Но выглядел он плохо, тени под глазами казались совсем черными. Пахло лекарствами.
— Вы такой бодрый, загоревший, сильный, — глухо сказал он, протягивая мне руку. — Чувствую дух Кавказа. Какое это счастье — молодость! И горы. Увы, мне уже не видеть наших гор…
Он вздохнул, сделал паузу и заговорил о деле.
К Западному Кавказу тянется много рук. Об этом известно, как он полагает, и в Псебае. Рождаются всевозможные толки, предположения, они вызывают неуверенность, ослабляют строгость в охране.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168