Кстати, он о тебе спрашивал.
— Скажи ему, что мы еще непременно свидимся и выпьем вместе до нашего отъезда. И еще передай, что я не оставил дела Ризиарта, если это может послужить для него утешением.
— Мы к тебе привыкли, — промолвил Бенед, склоняясь над горном, в то время как его подручный, худощавый парнишка, раздувал кузнечные меха. — Остался бы с нами — уж нашлось бы здесь для тебя местечко.
— Я свое место уже нашел, — отозвался Кадфаэль, — так что ты за меня не беспокойся. Думаешь, я не пораскинул мозгами, прежде чем надеть рясу? Я знал, что делал.
— Мне невдомек, как ты уживаешься кое с кем из вашей братии, — заметил Бенед, держа в руках заготовку для подковы.
— А, пустое — монахи и приоры бывают разные, как и все люди, но они приходят и уходят, а монастыри остаются. Случается, правда, что кое-кто попадает в обитель не подумавши, — по большей части молодые парни, которые рассудили, что ежели девица дала им от ворот поворот, то уже и конец света настал. А ведь некоторые такие ребята, вернись они в мир, могли бы стать добрыми мастерами, глядишь, и приохотились бы, скажем, к кузнечному ремеслу…
— Знаю одного такого, — задумчиво промолвил Бенед, — рука у него крепкая. Он уж и молот держать научился — что ему ни покажешь, все на лету схватывает, а это, знаешь ли, уже половина мастерства. Если б только он не помог удрать убийце Ризиарта, никакого другого чужеземца не приняли бы здесь лучше. Правда, на сей счет мне судить трудно, хотя бедняжка Сионед, похоже, считает, что ей все ясно. А что, если она ошибается? Ты-то сам в этом разобрался?
— Пока нет, — признался Кадфаэль, — но дай нам время, и мы узнаем все.
На третий день заточения брату Джону, привыкшему, что его держат взаперти только для видимости, пришлось и вправду не высовывать носу из конюшни. Весть о том, что в Гвитерин пожаловал бейлиф и расспрашивает всех и каждого об обстоятельствах смерти Ризиарта, мигом облетела весь приход. Не осталось в секрете и то, что в доме отца Хью он имел обстоятельную беседу с приором, а уж тот наверняка постарался внушить Гриффиту, что его долг — расследовать заодно и преступление брата Джона.
Нельзя сказать, чтобы Джону приходилось жаловаться на помещение, кормежку или компанию — всем этим он был весьма доволен. Но в течение двух прошедших дней, ближе к сумеркам, его выпускали на волю, и молодой монах, благоразумно стараясь не лезть на глаза, помогал по хозяйству чем мог — то поленницу дров сложит, то лошадям корму задаст, то в огороде поковыряется, — так что у него не было ни времени, ни желания беспокоиться о своем положении. Однако с приездом бейлифа все изменилось, и теперь, когда приходилось сидеть в конюшне сложа руки, ему стало совсем невмоготу, тем паче что с валлийским дело у него обстояло неважно, а брата Кадфаэля, чтобы помочь, поблизости не было, и бедняга иногда даже словом ни с кем не мог перемолвиться. Джон ничего не знал о том, что задумали Кадфаэль и Сионед, и как обстоят дела с мощами святой Уинифред, чем занимаются приор Роберт и братья, куда подевался Энгелард, а главное — как выручить его из беды. С тех пор как, поддавшись порыву, Джон помог Энгеларду бежать, судьба этого парня стала ему небезразлична — уж больно хотелось, чтобы ему удалось оправдаться и зажить счастливо со своей Сионед.
Сионед же, верная своему слову, и близко к конюшне не подходила, а кроме нее во всем имении никто толком по-английски говорить не умел. Насчет самых простых вещей кое-как объясниться удавалось, но расспросить обо всем, что он стремился знать, не было никакой возможности. Джон был полон сил, но не знал, куда их приложить, он беспокоился за своих друзей, но ничем не мог им помочь.
Аннест принесла обед и, пока Джон ел, молча сидела рядом. Девушка не меньше него переживала из-за того, что они не могут поговорить как следует. Аннест уже начала учить его простым валлийским словам, показывая предметы и называя их, но ей не терпелось поделиться с ним последними новостями, которые взахлеб пересказывали по всему приходу.
Побеседовать толком они не могли и поэтому, оставшись вдвоем, по большей части молчали, но иногда их прорывало, и каждый начинал говорить свое — он по-английски, а она по-валлийски. Слова оставались непонятными, но сам тон этих речей выдавал дружескую симпатию. Порой случалось, что они — сами об этом не догадываясь, отвечали на вопросы друг друга.
— Интересно, какая она, — с запинкой произнесла Аннест, — та, из-за которой ты пошел в монахи? Мы с Сионед все в толк не возьмем, как такого парня, и угораздило обрядиться в рясу.
Конечно, понимай Джон по-валлийски, Аннест ни за что бы не решилась произнести эти слова.
— И что я нашел в этой Марджери, — вслух удивлялся Джон, — считал ведь ее красавицей и чуть было не спятил, когда она за меня не пошла. Это все потому, что я тогда тебя еще не встречал и знать не знал, какая она должна быть, — настоящая-то красавица.
— Кто бы она ни была, — вздохнула Аннест, — худо то, что из-за нее ты на всю жизнь в монастырь ушел.
— Боже ты мой, — не унимался Джон, — а ведь я сдуру запросто мог на ней жениться! Ежели поразмыслить, я ее благодарить должен за то, что она мне отказала, потому как жены у меня, слава Богу, нет, и теперь нам мешает только моя ряса.
Именно в этот момент у Джона впервые мелькнула заманчивая мысль о том, что придерживаться данных обетов до конца своих дней ему вовсе не обязательно. Это заставило его повернуть голову и еще более пристально вглядеться в прелестное и такое близкое личико девушки. У Аннест были гладкие, нежные, как яблоневый цвет, щечки, тонкие, тронутые легким загаром скулы, и глаза — глубокие и сверкающие, точно кристально чистый родник под лучами летнего солнца.
— Ты все еще переживаешь из-за нее? — прошептала Аннест. — Да она распоследняя дура, коли отказалась от такого парня.
А парень и впрямь был хоть куда — рослый, статный, симпатичный и добродушный, с длинными крепкими ногами, сильными и умелыми руками и копной густых рыжих волос, так что глупей той девицы, которая решила, что слишком хороша для него, на всем белом свете не сыщешь.
— Терпеть ее не могу, — промолвила Аннест, приблизив личико к молодому монаху.
Ее дразнящие губы, шептавшие непонятные ласковые слова, находились так близко, что Джон не вытерпел и прибегнул к языку, который не требует перевода.
Ему не доводилось целоваться с девушками с тех пор, как Марджери, дочка суконщика из Шрусбери, отвернулась от него после того, как ее папаша сделался бейлифом, однако, похоже, он не забыл, как это делается.
— Ох, Аннест, — вырвалось у брата Джона, который в эту минуту чувствовал себя кем угодно, но только не братом, — кажется, я люблю тебя.
Брат Кадфаэль и брат Колумбанус поднимались по поросшему лесом склону — путь их лежал к часовне, где им предстояло провести в молитвах третью ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Скажи ему, что мы еще непременно свидимся и выпьем вместе до нашего отъезда. И еще передай, что я не оставил дела Ризиарта, если это может послужить для него утешением.
— Мы к тебе привыкли, — промолвил Бенед, склоняясь над горном, в то время как его подручный, худощавый парнишка, раздувал кузнечные меха. — Остался бы с нами — уж нашлось бы здесь для тебя местечко.
— Я свое место уже нашел, — отозвался Кадфаэль, — так что ты за меня не беспокойся. Думаешь, я не пораскинул мозгами, прежде чем надеть рясу? Я знал, что делал.
— Мне невдомек, как ты уживаешься кое с кем из вашей братии, — заметил Бенед, держа в руках заготовку для подковы.
— А, пустое — монахи и приоры бывают разные, как и все люди, но они приходят и уходят, а монастыри остаются. Случается, правда, что кое-кто попадает в обитель не подумавши, — по большей части молодые парни, которые рассудили, что ежели девица дала им от ворот поворот, то уже и конец света настал. А ведь некоторые такие ребята, вернись они в мир, могли бы стать добрыми мастерами, глядишь, и приохотились бы, скажем, к кузнечному ремеслу…
— Знаю одного такого, — задумчиво промолвил Бенед, — рука у него крепкая. Он уж и молот держать научился — что ему ни покажешь, все на лету схватывает, а это, знаешь ли, уже половина мастерства. Если б только он не помог удрать убийце Ризиарта, никакого другого чужеземца не приняли бы здесь лучше. Правда, на сей счет мне судить трудно, хотя бедняжка Сионед, похоже, считает, что ей все ясно. А что, если она ошибается? Ты-то сам в этом разобрался?
— Пока нет, — признался Кадфаэль, — но дай нам время, и мы узнаем все.
На третий день заточения брату Джону, привыкшему, что его держат взаперти только для видимости, пришлось и вправду не высовывать носу из конюшни. Весть о том, что в Гвитерин пожаловал бейлиф и расспрашивает всех и каждого об обстоятельствах смерти Ризиарта, мигом облетела весь приход. Не осталось в секрете и то, что в доме отца Хью он имел обстоятельную беседу с приором, а уж тот наверняка постарался внушить Гриффиту, что его долг — расследовать заодно и преступление брата Джона.
Нельзя сказать, чтобы Джону приходилось жаловаться на помещение, кормежку или компанию — всем этим он был весьма доволен. Но в течение двух прошедших дней, ближе к сумеркам, его выпускали на волю, и молодой монах, благоразумно стараясь не лезть на глаза, помогал по хозяйству чем мог — то поленницу дров сложит, то лошадям корму задаст, то в огороде поковыряется, — так что у него не было ни времени, ни желания беспокоиться о своем положении. Однако с приездом бейлифа все изменилось, и теперь, когда приходилось сидеть в конюшне сложа руки, ему стало совсем невмоготу, тем паче что с валлийским дело у него обстояло неважно, а брата Кадфаэля, чтобы помочь, поблизости не было, и бедняга иногда даже словом ни с кем не мог перемолвиться. Джон ничего не знал о том, что задумали Кадфаэль и Сионед, и как обстоят дела с мощами святой Уинифред, чем занимаются приор Роберт и братья, куда подевался Энгелард, а главное — как выручить его из беды. С тех пор как, поддавшись порыву, Джон помог Энгеларду бежать, судьба этого парня стала ему небезразлична — уж больно хотелось, чтобы ему удалось оправдаться и зажить счастливо со своей Сионед.
Сионед же, верная своему слову, и близко к конюшне не подходила, а кроме нее во всем имении никто толком по-английски говорить не умел. Насчет самых простых вещей кое-как объясниться удавалось, но расспросить обо всем, что он стремился знать, не было никакой возможности. Джон был полон сил, но не знал, куда их приложить, он беспокоился за своих друзей, но ничем не мог им помочь.
Аннест принесла обед и, пока Джон ел, молча сидела рядом. Девушка не меньше него переживала из-за того, что они не могут поговорить как следует. Аннест уже начала учить его простым валлийским словам, показывая предметы и называя их, но ей не терпелось поделиться с ним последними новостями, которые взахлеб пересказывали по всему приходу.
Побеседовать толком они не могли и поэтому, оставшись вдвоем, по большей части молчали, но иногда их прорывало, и каждый начинал говорить свое — он по-английски, а она по-валлийски. Слова оставались непонятными, но сам тон этих речей выдавал дружескую симпатию. Порой случалось, что они — сами об этом не догадываясь, отвечали на вопросы друг друга.
— Интересно, какая она, — с запинкой произнесла Аннест, — та, из-за которой ты пошел в монахи? Мы с Сионед все в толк не возьмем, как такого парня, и угораздило обрядиться в рясу.
Конечно, понимай Джон по-валлийски, Аннест ни за что бы не решилась произнести эти слова.
— И что я нашел в этой Марджери, — вслух удивлялся Джон, — считал ведь ее красавицей и чуть было не спятил, когда она за меня не пошла. Это все потому, что я тогда тебя еще не встречал и знать не знал, какая она должна быть, — настоящая-то красавица.
— Кто бы она ни была, — вздохнула Аннест, — худо то, что из-за нее ты на всю жизнь в монастырь ушел.
— Боже ты мой, — не унимался Джон, — а ведь я сдуру запросто мог на ней жениться! Ежели поразмыслить, я ее благодарить должен за то, что она мне отказала, потому как жены у меня, слава Богу, нет, и теперь нам мешает только моя ряса.
Именно в этот момент у Джона впервые мелькнула заманчивая мысль о том, что придерживаться данных обетов до конца своих дней ему вовсе не обязательно. Это заставило его повернуть голову и еще более пристально вглядеться в прелестное и такое близкое личико девушки. У Аннест были гладкие, нежные, как яблоневый цвет, щечки, тонкие, тронутые легким загаром скулы, и глаза — глубокие и сверкающие, точно кристально чистый родник под лучами летнего солнца.
— Ты все еще переживаешь из-за нее? — прошептала Аннест. — Да она распоследняя дура, коли отказалась от такого парня.
А парень и впрямь был хоть куда — рослый, статный, симпатичный и добродушный, с длинными крепкими ногами, сильными и умелыми руками и копной густых рыжих волос, так что глупей той девицы, которая решила, что слишком хороша для него, на всем белом свете не сыщешь.
— Терпеть ее не могу, — промолвила Аннест, приблизив личико к молодому монаху.
Ее дразнящие губы, шептавшие непонятные ласковые слова, находились так близко, что Джон не вытерпел и прибегнул к языку, который не требует перевода.
Ему не доводилось целоваться с девушками с тех пор, как Марджери, дочка суконщика из Шрусбери, отвернулась от него после того, как ее папаша сделался бейлифом, однако, похоже, он не забыл, как это делается.
— Ох, Аннест, — вырвалось у брата Джона, который в эту минуту чувствовал себя кем угодно, но только не братом, — кажется, я люблю тебя.
Брат Кадфаэль и брат Колумбанус поднимались по поросшему лесом склону — путь их лежал к часовне, где им предстояло провести в молитвах третью ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61