Вот что, дочка, худо-бедно, одна ночь у нас в запасе есть, и я хочу тебя кое о чем попросить. Отошли своих слуг домой, а сама заночуй сегодня в усадьбе Бенеда, да и Аннест с собой возьми. Может, Господь и пошлет мне какую-нибудь свежую мысль — не забывай, что это мерзкое злодеяние прогневило Всевышнего куда больше, чем нас с тобой! — и тогда я к тебе загляну.
— Мы так и сделаем, — отозвалась Сионед, — а ты приходи непременно.
Чтобы можно было говорить, не опасаясь чужих ушей, они шли не торопясь и изрядно отстали от процессии, поэтому поравнялись с воротами усадьбы Кэдваллона, когда спешивший вовремя отслужить вечерню приор Роберт со своими спутниками ушел уже далеко вперед. У ворот суетливо метался отец Хью, искавший, кого бы кликнуть на помощь. То, что из всех братьев поблизости оказался один Кадфаэль, его не только не огорчило, но даже обрадовало. При виде Сионед священник постарался вести себя более сдержанно, однако его всклокоченная шевелюра и перепуганное лицо выдавали тревогу.
— Брат Кадфаэль, не заглянешь ли ты на минутку в этот пораженный несчастьем дом? — Я слышал, что ты сведущ в целительстве, может, ты хотя бы посоветуешь…
— Его матушка! — немедленно смекнула Сионед. — Она такая — чуть что не по ней, из себя выходит. Я так и знала, что после сегодняшнего она взбеленится. Бедняга Передар, он уже схлопотал себе епитимью! Может, мне пойти с тобой?
— Лучше не стоит, — мягко сказал Кадфаэль.
В конце концов, Сионед, хотя и невольно, подтолкнула Передара к грехопадению, и, уж конечно, она в последнюю очередь могла бы успокоить его матушку. Сионед поняла монаха и, оставив его с отцом Хью, спокойно ушла. Судя по всему, она не ждала большой беды от всей этой суматохи. Жену Кэдваллона она знала всю жизнь, и перепады ее настроения научилась сносить с той же невозмутимостью, с какой Кадфаэль сносил приступы религиозного экстаза Колумбануса, — тот чего только ни вытворял, а всегда оставался целехонек.
— Госпожа Брэнуин в таком расстройстве! — тарахтел на ходу взбудораженный отец Хью, увлекая Кадфаэля в открытые двери дома. — Боюсь, как бы она не лишилась рассудка. Ее и прежде, ежели разойдется, трудно было утихомирить, а тут — единственный сын, и такой удар… Если мы не сможем ее успокоить, добром это не кончится.
Уже с порога Хью и Кадфаэль заслышали стенания госпожи Брэнуин, доносившиеся из дальней комнатушки и заглушавшие робкие увещевания пытавшихся утешить ее мужа и сына. Дородная, светловолосая женщина, казалось, самой природой предназначенная служить воплощением покоя и домашнего уюта, полулежала на кушетке, отчаянно жестикулируя и беспрестанно причитая. Слезы струились по ее округлым щекам, пышное тело сотрясали прерывистые всхлипывания, но это не могло остановить потока горестных излияний.
Кэдваллон и Передар, стоявшие по обе стороны у изголовья, тщетно старались хоть как-то ее успокоить. Стоило отцу открыть рот, как она обрушивалась на него с яростными упреками, крича, что он не верит в собственного сына, если считает правдой эти дикие бредни, что бедного мальчика, наверное, опоили каким-нибудь зельем, вот он и оговорил себя, что отец должен был вступиться за сына и не допустить, чтобы люди приняли эти россказни на веру, потому как ясно, что здесь не обошлось без колдовства. Когда же Передар попытался убедить ее в том, что сказал правду, потому что желает исправиться, и ей придется с этим смириться, матушка ответила на это новым фонтаном слез и разошлась еще пуще, истошно завопив, что родной сын опозорил навеки и себя, и ее, что она удивляется, как он вообще осмелился и близко к ней подойти, что она никогда в жизни не сможет людям в глаза смотреть, что он выродок…
Бедный отец Хью вознамерился было прибегнуть к авторитету своего духовного сана и потребовал, чтобы она проявила подобающее христианке смирение, как уже сделал ее сын, исповедавшись в своем прегрешении и выразив готовность понести наказание, но госпожа Брэнуин истерично заверещала, что она-то всегда была доброй христианкой, чтила Господа и закон, сына учила только хорошему и не может смириться с тем, что втоптано в грязь ее доброе имя.
— Матушка, — промолвил вконец измочаленный и вспотевший Передар, которому, похоже, и на похоронах Ризиарта пришлось не так тяжко, — о тебе же никто дурного слова не сказал, да и не скажет. Что я натворил, то и натворил, и расхлебывать это — мне, а не тебе. Ни одна женщина в Гвитерине тебя не осудит.
Горестно застонав, несчастная женщина заключила сына в объятья и поклялась, что сумеет защитить родное дитя и не допустит, чтобы к нему отнеслись чересчур строго. Юноша, терпение которого было на исходе, стал вырываться, и в награду услышал, что он бесчувственный негодяй и желает ее смерти. Вслед за этим госпожа Брэнуин разразилась истерическим душераздирающим смехом.
Брат Кадфаэль взял Передара за рукав и решительно отвел его в угол комнаты.
— Парнишка, ежели у тебя есть хоть капля здравого смысла, скройся с глаз, а то ведь ты только масла в огонь подливаешь. Если бы никто не обращал на нее внимания, она, глядишь, давно бы утихла, а теперь так распалилась, что самой ей с этим не совладать. Ты мне вот что скажи: те два брата, что ночуют у вас, сейчас здесь или ушли с приором?
Уставший от всего этого шума и гама, юноша рад был услышать простой и ясный вопрос.
— Они сюда, наверное, и не заходили, а то бы я их увидел. Должно быть, отправились прямо в церковь.
И то сказать — ни Жерому, ни Колумбанусу и в голову не пришло бы пропустить вечерню, да еще в столь достопамятный день.
— Ну да ладно, покажи-ка мне тогда, где они ночуют. Брат Колумбанус на всякий случай прихватил с собой в дорогу флакончик моего макового отвара, и он, скорее всего, остался в его суме — не потащил же он эту склянку в церковь. Насколько я знаю, сейчас у него нет нужды в этом снадобье — здесь, в Уэльсе, его видения обходятся без судорог, не то что дома. Зато нам оно может пригодиться.
— Что это за средство? — заинтересовался Передар. — Как оно действует?
— Оно усмиряет страсти и снимает боль — как телесную, так и душевную.
— Это бы и мне самому не помешало, — молвил Передар с горькой усмешкой и повел Кадфаэля к одной из прилепившихся изнутри к частоколу хижин.
Гостям из Шрусбери предоставили лучшее помещение, какое можно было найти в усадьбе. В комнате стояли два низких топчана и сундук, освещалась она тростниковой лампадой. Своих пожитков у монахов почитай что и не было — все необходимое они хранили в кожаных сумах, и две такие сумы висели на вбитых в бревенчатую стену гвоздях. Брат Кадфаэль открыл сначала одну из них, потом другую, и во второй нашел то, что искал. Он вытащил из сумы и поднес к свету небольшой флакончик из зеленоватого стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Мы так и сделаем, — отозвалась Сионед, — а ты приходи непременно.
Чтобы можно было говорить, не опасаясь чужих ушей, они шли не торопясь и изрядно отстали от процессии, поэтому поравнялись с воротами усадьбы Кэдваллона, когда спешивший вовремя отслужить вечерню приор Роберт со своими спутниками ушел уже далеко вперед. У ворот суетливо метался отец Хью, искавший, кого бы кликнуть на помощь. То, что из всех братьев поблизости оказался один Кадфаэль, его не только не огорчило, но даже обрадовало. При виде Сионед священник постарался вести себя более сдержанно, однако его всклокоченная шевелюра и перепуганное лицо выдавали тревогу.
— Брат Кадфаэль, не заглянешь ли ты на минутку в этот пораженный несчастьем дом? — Я слышал, что ты сведущ в целительстве, может, ты хотя бы посоветуешь…
— Его матушка! — немедленно смекнула Сионед. — Она такая — чуть что не по ней, из себя выходит. Я так и знала, что после сегодняшнего она взбеленится. Бедняга Передар, он уже схлопотал себе епитимью! Может, мне пойти с тобой?
— Лучше не стоит, — мягко сказал Кадфаэль.
В конце концов, Сионед, хотя и невольно, подтолкнула Передара к грехопадению, и, уж конечно, она в последнюю очередь могла бы успокоить его матушку. Сионед поняла монаха и, оставив его с отцом Хью, спокойно ушла. Судя по всему, она не ждала большой беды от всей этой суматохи. Жену Кэдваллона она знала всю жизнь, и перепады ее настроения научилась сносить с той же невозмутимостью, с какой Кадфаэль сносил приступы религиозного экстаза Колумбануса, — тот чего только ни вытворял, а всегда оставался целехонек.
— Госпожа Брэнуин в таком расстройстве! — тарахтел на ходу взбудораженный отец Хью, увлекая Кадфаэля в открытые двери дома. — Боюсь, как бы она не лишилась рассудка. Ее и прежде, ежели разойдется, трудно было утихомирить, а тут — единственный сын, и такой удар… Если мы не сможем ее успокоить, добром это не кончится.
Уже с порога Хью и Кадфаэль заслышали стенания госпожи Брэнуин, доносившиеся из дальней комнатушки и заглушавшие робкие увещевания пытавшихся утешить ее мужа и сына. Дородная, светловолосая женщина, казалось, самой природой предназначенная служить воплощением покоя и домашнего уюта, полулежала на кушетке, отчаянно жестикулируя и беспрестанно причитая. Слезы струились по ее округлым щекам, пышное тело сотрясали прерывистые всхлипывания, но это не могло остановить потока горестных излияний.
Кэдваллон и Передар, стоявшие по обе стороны у изголовья, тщетно старались хоть как-то ее успокоить. Стоило отцу открыть рот, как она обрушивалась на него с яростными упреками, крича, что он не верит в собственного сына, если считает правдой эти дикие бредни, что бедного мальчика, наверное, опоили каким-нибудь зельем, вот он и оговорил себя, что отец должен был вступиться за сына и не допустить, чтобы люди приняли эти россказни на веру, потому как ясно, что здесь не обошлось без колдовства. Когда же Передар попытался убедить ее в том, что сказал правду, потому что желает исправиться, и ей придется с этим смириться, матушка ответила на это новым фонтаном слез и разошлась еще пуще, истошно завопив, что родной сын опозорил навеки и себя, и ее, что она удивляется, как он вообще осмелился и близко к ней подойти, что она никогда в жизни не сможет людям в глаза смотреть, что он выродок…
Бедный отец Хью вознамерился было прибегнуть к авторитету своего духовного сана и потребовал, чтобы она проявила подобающее христианке смирение, как уже сделал ее сын, исповедавшись в своем прегрешении и выразив готовность понести наказание, но госпожа Брэнуин истерично заверещала, что она-то всегда была доброй христианкой, чтила Господа и закон, сына учила только хорошему и не может смириться с тем, что втоптано в грязь ее доброе имя.
— Матушка, — промолвил вконец измочаленный и вспотевший Передар, которому, похоже, и на похоронах Ризиарта пришлось не так тяжко, — о тебе же никто дурного слова не сказал, да и не скажет. Что я натворил, то и натворил, и расхлебывать это — мне, а не тебе. Ни одна женщина в Гвитерине тебя не осудит.
Горестно застонав, несчастная женщина заключила сына в объятья и поклялась, что сумеет защитить родное дитя и не допустит, чтобы к нему отнеслись чересчур строго. Юноша, терпение которого было на исходе, стал вырываться, и в награду услышал, что он бесчувственный негодяй и желает ее смерти. Вслед за этим госпожа Брэнуин разразилась истерическим душераздирающим смехом.
Брат Кадфаэль взял Передара за рукав и решительно отвел его в угол комнаты.
— Парнишка, ежели у тебя есть хоть капля здравого смысла, скройся с глаз, а то ведь ты только масла в огонь подливаешь. Если бы никто не обращал на нее внимания, она, глядишь, давно бы утихла, а теперь так распалилась, что самой ей с этим не совладать. Ты мне вот что скажи: те два брата, что ночуют у вас, сейчас здесь или ушли с приором?
Уставший от всего этого шума и гама, юноша рад был услышать простой и ясный вопрос.
— Они сюда, наверное, и не заходили, а то бы я их увидел. Должно быть, отправились прямо в церковь.
И то сказать — ни Жерому, ни Колумбанусу и в голову не пришло бы пропустить вечерню, да еще в столь достопамятный день.
— Ну да ладно, покажи-ка мне тогда, где они ночуют. Брат Колумбанус на всякий случай прихватил с собой в дорогу флакончик моего макового отвара, и он, скорее всего, остался в его суме — не потащил же он эту склянку в церковь. Насколько я знаю, сейчас у него нет нужды в этом снадобье — здесь, в Уэльсе, его видения обходятся без судорог, не то что дома. Зато нам оно может пригодиться.
— Что это за средство? — заинтересовался Передар. — Как оно действует?
— Оно усмиряет страсти и снимает боль — как телесную, так и душевную.
— Это бы и мне самому не помешало, — молвил Передар с горькой усмешкой и повел Кадфаэля к одной из прилепившихся изнутри к частоколу хижин.
Гостям из Шрусбери предоставили лучшее помещение, какое можно было найти в усадьбе. В комнате стояли два низких топчана и сундук, освещалась она тростниковой лампадой. Своих пожитков у монахов почитай что и не было — все необходимое они хранили в кожаных сумах, и две такие сумы висели на вбитых в бревенчатую стену гвоздях. Брат Кадфаэль открыл сначала одну из них, потом другую, и во второй нашел то, что искал. Он вытащил из сумы и поднес к свету небольшой флакончик из зеленоватого стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61