- Бесподобна! - но тот, выгнув спину уже прыгнул с
первого ряда на авансцену с розами для примы.
- Что сделаешь, - сказал он, когда они уже шли, вдыхая
летнюю изморось, по каналу. - Я же не мог ей тогда объяснить
про хвост. Сказал только, что я - русский голубой, и был,
разумеется, понят неправильно.
- Ты что, обиделся за породу?
- Что ты. Я разве что не понимаю, кто же тогда ей
попался. Боже мой, неужели орангутан? Для них же холодно в
Ленинграде...
- Кто знает. Кто бы он ни был, мы знаем теперь, что,
словами поэта, именно там он узнал нечто лучшее.
1993.
ЗЕЛЕНЫЙ МОНОКЛЬ
Фейдт и Рихтер улыбнулись,
Двери тихо повернулись...
М.Кузмин
Известно, что весну на Невском проспекте обозначает
Володя Захаров, его легкое пальто как зеленая гвоздика в
петлице Аничкова моста. Я сейчас скажу непонятно, но
представьте себе: его пальто для меня тот монокль, в который
видны, весь Изумрудный Город, совсем прозрачные, насекомые
явления. В элегантности, скрадывающей как стеклянная бумага
новизну вещей, есть такой невнятный и мистический смысл. В
мире предметов, изысканных вкусом и воображением, реальность
необыкновенная: мы потому любим старину, а еще больше ее
подделки, что все черты, швы и узоры кажутся поизносившимися
до своего понятия. В общем, парвеню, одевшийся с иголочки по
журналу, не интересен. Напротив, впечатление вещи "из вторых
рук" срабатывает как магический кристалл, показывающий и
далекое нечаянное родство и самые странные метемпсихозы. Я не
удивлюсь, если в рисунке пятен, оставшихся от росписей кабаре
"Бродячая собака", вдруг узнаю молодого человека с зеленым
цветком в петлице, вылитого моего приятеля. Потому что
вечная, во все времена встречающаяся порода дэнди, лунарных
кавалеров-курильщиков, сообщает вкусы, привычки и даже черты
лица.
Эти любимчики, блуждающие по вечерам огоньки на
проспектах, раздробленные отражения сияющего над городом
бледного зеленоглазого бога; индусы зовут его Сома и верят,
что он дает поэтам вдохновение, солдатам твердость и
подсказывает гадалкам. Маги учили, чтобы разглядеть его лицо,
как в зеркале, нужно "вернуть себе полное тело", т.е.
выкурить в полнолуние папиросу. Однако это лицо спящего,
потому что ведущий тебя взгляд видеть нельзя.
Итак, зеленый взгляд можно принять скорее как
поэтическое, чем портретное указание. И правда, Одоевский
пишет, что "преломление зеленого луча соединено с
наркотическим действием на наши нервы и обратно", а дальше,
что "в микроскоп нарочно употребляют зеленоватые стекла для
рассматривания прозрачных насекомых: их формы оттого делаются
явственнее". Но что меня поразило, так это тонированный
зеленым монокль: я очень хорошо помню, как в детстве заметил
такой за витриной в антикварной лавке.
Этот, можно сказать, окуляр теперь редкость, которую я
поэтому понимаю почти символически: особенно то, как он
выпадает у актеров, изображая вопиющий взгляд, дает намек
эстетический, двусмысленный. Недаром его обожали сюрреалисты,
выступавшие при своих моноклях, как мастера часового завода.
Однако передо мной была не идея, а подлинник, даже с ушком
для шнура, а рядом на футляре ясно читался "Карл Цейсс". Так
что жестокая, слегка порочная пристальность монокля осталась
в памяти вроде какого-то немецкого дежа вю.
Я не читал, к сожалению, рассказа Кузмина "Берлинский
чародей" и только подозреваю, какую легенду мог повстречать
автор "Римских чудес" среди темных бульваров, дансингов,
нахтлокалей, русских кабаре, теософских и литературных
кругов. Самые диковинные образчики человеческой прихоти были
собраны здесь с немецкой дотошностью, и каждый блуждающий в
поисках своего "сокрытого" мог подобрать его под фонарем
где-нибудь в дебрях берлинских закоулков и перлью. А там же,
куда ни одного пророка не пускали без карточки, на
гала-презентациях последних истин целые братства свободного
духа бились в джазовых дебатах, сатанисты танцевали с
кармелитками, гости вкушали салаты из мандрагоры и тушеных
капитолийских гусей в яблоках Евы под Каннское вино, Лакримэ
Кристи, иные баснословные яства. Именно здесь, в эпицентре
послевоенной Европы с ее кризисами и революциями на короткое
"веймарское" время как в собирающей линзе запутались
реальность и ее метафоры, чтобы дать нашу новую, вовсе
неклассическую эпоху: сегодня, когда наша былая реальность
стала колыбельной сказкой, а былые мифы и аллегории
разбросаны по всем прилавкам и модным журналам.
Интересно, почему это вдруг всплывающее и очень
конкретное название - русский Берлин - тоже вырастает как-то
в понятие? Хотя, если мы говорим о мифическом городе, то и
его зарождение и падение связываются, конечно же, с русским
нашествием: сперва эмиграция, потом советская канонада. Но
это не все.
Картина, стереоскопически четко раскрывающаяся на
старой фотографии: советский, в белом кителе, офицер с
ребенком, на фоне пустыни развалин за Бранденбургскими
воротами. Однако несмотря на семейность, здесь "образ
триумфа" на месте, ограничившем Россию и Неметчину. Этот
мальчик теперь поэт и мой старший друг; для него, едва ли не
первого на сегодня писателя, раскрывшего живительную и
фантастическую перспективу, которую дает нам тихий русский
нигилизм, выстроенный в строгом европейском стиле, это
кажется не случайным - родиться на развалинах Берлина и
проживать в Петербурге.
Может быть потому, что в памятниках нашего города и в
самой его речи (этот теперь редкий, не по-славянски четкий
акцент) так странно соединились Италия и Германия - вообще
родина и горнило высокого искусства, располагающего большой
мир в малом - миф о Берлине во всей его значимости кажется
мне специфически петербургским явлением. На родине русской
романтики ее обыватель всегда ощущал себя обособленным, но с
большим кругозором. (К тому же и такая жизнь, когда перейти
границы реальности легче, чем государственные; вспоминаются
все романы и кинофильмы с заграничными прогулками по
Васильевскому Острову и Выборгской стороне). Для питерского
чудака если не в его кабинете, то уж точно по северной
столице расчерчиваются континенты. Да не отсюда ли и
навязчивые прозвания кафе и ресторанов? Поскользнувшись на
краденых воспоминаниях, а то ли от сырой летней жары и
духоты, я вдруг заметил, как русский Берлин внезапно
показался мне за дверями багровой кафейницы на углу Баскова
переулка - теряющийся в окрестностях Надеждинской улицы.
Кварталы вокруг Надеждинской, остров омываемый
торговыми проспектами, ограниченными костелом, немецкой
кирхой и загадочным Таврическим садом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28