"На Невском
проспекте, около "Универсаля" в семь часов вечера эта женщина
была возмутительно хороша". Так, бывало, теряют голову. Но
пепел были ее волосы, а черты - очевидность; и великий Эрте,
делавший сном обрамление жизни, не зря разлил аквамарином в
глазах своих модельных богинь - пеплом же они вспыхивали
искорки, вьюгой порхавшие в небесах, вокруг, и по тротуарам.
Они пили в "Огрызке" кофе, коньяк в "Ламбаднике", в
"ЧК" тоже. В "Экспрессе" были коньяк и кофе. В "Рифе"
барабанил хипхоп, и они пили водку, а потом пунш, в
"Сюрпризе".
Самарин шел, евритмически, чечеткой вокруг нее.
Автомобили шли, как без шоферов. Семен Бэкаффа попыхивал свой
чилим. С неба падало перьями. На Невском разом покраснели все
вывески.
Когда об этом заходила речь, морозец дробился и шел в
пар, а река текла широко, в черное, сталкивая бурые льдины,
как нефть зажигаясь то там, то здесь бледными огоньками; в
голове улетали, как будто без крыльев, всадники, сыпались
башни, и заводной птичкой все стрекотало, пока паровозные
гудки мешались с оркестром, за столиками светили лампы,
кое-кто уже танцевал, толпились и переговаривались:
10. Она рассказывала, что в детстве хотела быть той
гимназисткой, которую принц, весь медовый, увез в Сиам.
Конечно, соглашался он: она родила еще одного, маленького, и
положила на пальмовый листик. Вообще, Сиам - место, куда
хочется любой милой женщине. Младенец из люльки кошкой
взлетел на пагоду, ягодной гроздью, петардой кружев, вроссыпь
тысячи тысяч мелких бетизов, лотосов, брахманы и англичане,
аисты над пароходами, слоны кости, драконы... Наконец,
золоченые принцы без половых претензий, и все в облаках.
Дымок от трубы терялся за горизонтом. В радио шло от Бангкока
до Барбадоса. Изморозь, белый жемчуг, покрыла ей щеки, и
стол, и болотистый сад за решетками, и толченым стеклом,
слезами, сыпалось мукой из глаз. Самарин достал платочек.
20. Если помнишь (сказал ей Самарин), твоей первой
куклой была та перчатка, в которой ты протянула мне руку.
Сперва были тени за окнами, потом закружились марионетки, и
двери вдруг все распахнулись. Вертеп, или дворец, с колоннами
и фасадом. Где-то поверху, между девизами, трубами и
девицами, под глазом, пылающим из пирамиды - торчит голова
рассказчика. Остальные, и большие, и деревянные, стоят и
ходят, как им полагается. Маги, черные сарацины и рыцари,
ироды и магдалины - все в золоте, доспехи, атлас, на вагах и
переборках. И не один мальчик опять там на что-то рассыпался.
"У Карагеза, в чалме который, рука, что ли, из живота
растет?" Вряд ли, но у каждого из них на лице маска, а за
руки они подвешены к потолку, так что под платьем болтается.
Теперь перчаткой не обойтись: каждую часть твоего туалета
меняем, на что подойдет. Ширмы вокруг, не забудьте. Глаза
просто повяжем; здесь - вместо них нарисуем еще, и другой. А
сюда - краба; смотри, как ползает. Дальше куклы. Мужские и
женские, друг из друга растущие, ноги... Тут их по четыре из
одного живота - или это уже грудь? - одна, одна только
задница в прическе "боевой петух"... Полноте, ты ли это? Это
уже я, я...
30. "... люблю тебя?" - шепчет Самарин, и далее. I
belong You, belong Me, Grass belong head globes all me die
finish. Когда о любви, лучше забыть язык и стать иностранцем,
а точнее, туземцем событий. Язык любовников - язык голубиный,
пиджин, и это Азия. Там я гулял по Мосулу, заглядывая повсюду
и получая в ответ - но все было и без слов ясно, к тому же -
кругом бомбы. В алжирском Тимгаде я заплатил местному
наркоману за то, чтобы отреставрировать триумфальную арку
Траяна; в посвящение тебе он выбил надпись:
Откуда мне было взять текст кроме как с тех сигарет,
которыми я с ним расплатился? Потом я, ученик дастуров
Илми-Хшнум, просыпался в Бомбее на башне молчания, и пел тебе
засветло то, чему меня научил приятель, перс и педераст,
забывший в Питере фарси, так и не научившийся по-русски. Он
сложил эту песню, когда умирал его друг, а он плакал у
какого-то случайного окна, прижавшись к дереву, бормоча про
тропический ливень, огонь у пруда, в горах, ресторан "Шанхай"
и Филиппа Супо. Утром всегда умираешь, как ни в чем не
бывало, спирт сгорает знакомые очертания из-подо льда; а эта
любовь - всегда что-то другое.
40. В "Соломоне" Самарин учил ее соломону. Это, чуть
не упал он, покер, но для двоих - и, как всегда между нами
девочками - без денег. Вот, смахнул он стаканы, стол - и на
нем, картинками кверху, разложи десять карт, два по пять. Я
беру из колоды еще шесть, по-своему их располагаю, и кладу в
пачку сюда, рядом. Ты первая выбираешь свои пять, и заменяешь
потом из моей пачки, если что-то не подойдет. То, что
останется - все мое... В моем положении немудрено проиграть,
если я с самого начала не найду в нашем раскладе что-то
такое, что можно скрыть, затасовать в самый глухой угол моей
колоды, и так, чтобы ты, которая вся у меня на виду
выбираешь, отнимаешь у меня, распоряжаешься - когда-нибудь
бросила свои карты на стол веером, когда перед тобой вдруг
запляшет белый фигляр. Все равно мой расклад при мне, - пойми
правила, - и если ты захочешь уйти, проигравшись или
отыгравшись в конец - запомни, что вся игра, когда
раскрываются, только уходит из вида, как бы под землю...
Так, далее. Он уже на проспекте глотает какие-то
тумаки, а следом за ним
50. (она) проходит, как ничего не бывало. Он видит
зарево, и пока все искрят провода, вспоминает какие-то
розовые мессы, моря, и мириады, вереницы возлюбленных и
влюбленных. Она отвечает ему, что не бывала в Кадисе. Он
говорит, что лучше уж Капри.
- Вообще, теперь, раз мы здесь, - говорит он, стараясь
попасть в такт некоей музыке, обнимая ее у витрины, - я хочу
рассказать о своем тайном пристрастии. Понимаешь, до того,
как у нас с тобой было, у меня был этот человек. Впервые это
случилось, когда, наконец, без копейки и изуверившийся во
всех планах, я оказался где-то в углу пыльной, темной
библиотеки: вокруг полки и карты, кругом меня насыпано мелом,
а лампочка пискнула, и вдруг погасла. И здесь - свет! Здесь,
будто из окна, со стены, передо мной возникло его лицо...
Этот дьявольский оскал глаз, эти сладострастные ноздри... эта
бородка! А за ним пристань, и сад, и фабричные огоньки в
глубине залива... А снизу надпись, трижды зовущая его по
имени. Что же, я звал его, и пошел за ним. С тех пор мы
путешествовали вместе. Где только я не был... Лес на Севере,
конопляная пурга на Юге... Везде, дойдя до отчаяния, я звал
его по имени, и мог бежать в этот сад, а он шел со мной об
руку. Каждая встреча с ним - что за места, какие
воспоминания! Там садится в залив солнце, белеет в тенях
пристань, а среди кипарисов он сидит и играет в шахматы. Вот
он с рыбаками, вот слушает пьесу друга, яростно спорит в саду
с фарисеями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
проспекте, около "Универсаля" в семь часов вечера эта женщина
была возмутительно хороша". Так, бывало, теряют голову. Но
пепел были ее волосы, а черты - очевидность; и великий Эрте,
делавший сном обрамление жизни, не зря разлил аквамарином в
глазах своих модельных богинь - пеплом же они вспыхивали
искорки, вьюгой порхавшие в небесах, вокруг, и по тротуарам.
Они пили в "Огрызке" кофе, коньяк в "Ламбаднике", в
"ЧК" тоже. В "Экспрессе" были коньяк и кофе. В "Рифе"
барабанил хипхоп, и они пили водку, а потом пунш, в
"Сюрпризе".
Самарин шел, евритмически, чечеткой вокруг нее.
Автомобили шли, как без шоферов. Семен Бэкаффа попыхивал свой
чилим. С неба падало перьями. На Невском разом покраснели все
вывески.
Когда об этом заходила речь, морозец дробился и шел в
пар, а река текла широко, в черное, сталкивая бурые льдины,
как нефть зажигаясь то там, то здесь бледными огоньками; в
голове улетали, как будто без крыльев, всадники, сыпались
башни, и заводной птичкой все стрекотало, пока паровозные
гудки мешались с оркестром, за столиками светили лампы,
кое-кто уже танцевал, толпились и переговаривались:
10. Она рассказывала, что в детстве хотела быть той
гимназисткой, которую принц, весь медовый, увез в Сиам.
Конечно, соглашался он: она родила еще одного, маленького, и
положила на пальмовый листик. Вообще, Сиам - место, куда
хочется любой милой женщине. Младенец из люльки кошкой
взлетел на пагоду, ягодной гроздью, петардой кружев, вроссыпь
тысячи тысяч мелких бетизов, лотосов, брахманы и англичане,
аисты над пароходами, слоны кости, драконы... Наконец,
золоченые принцы без половых претензий, и все в облаках.
Дымок от трубы терялся за горизонтом. В радио шло от Бангкока
до Барбадоса. Изморозь, белый жемчуг, покрыла ей щеки, и
стол, и болотистый сад за решетками, и толченым стеклом,
слезами, сыпалось мукой из глаз. Самарин достал платочек.
20. Если помнишь (сказал ей Самарин), твоей первой
куклой была та перчатка, в которой ты протянула мне руку.
Сперва были тени за окнами, потом закружились марионетки, и
двери вдруг все распахнулись. Вертеп, или дворец, с колоннами
и фасадом. Где-то поверху, между девизами, трубами и
девицами, под глазом, пылающим из пирамиды - торчит голова
рассказчика. Остальные, и большие, и деревянные, стоят и
ходят, как им полагается. Маги, черные сарацины и рыцари,
ироды и магдалины - все в золоте, доспехи, атлас, на вагах и
переборках. И не один мальчик опять там на что-то рассыпался.
"У Карагеза, в чалме который, рука, что ли, из живота
растет?" Вряд ли, но у каждого из них на лице маска, а за
руки они подвешены к потолку, так что под платьем болтается.
Теперь перчаткой не обойтись: каждую часть твоего туалета
меняем, на что подойдет. Ширмы вокруг, не забудьте. Глаза
просто повяжем; здесь - вместо них нарисуем еще, и другой. А
сюда - краба; смотри, как ползает. Дальше куклы. Мужские и
женские, друг из друга растущие, ноги... Тут их по четыре из
одного живота - или это уже грудь? - одна, одна только
задница в прическе "боевой петух"... Полноте, ты ли это? Это
уже я, я...
30. "... люблю тебя?" - шепчет Самарин, и далее. I
belong You, belong Me, Grass belong head globes all me die
finish. Когда о любви, лучше забыть язык и стать иностранцем,
а точнее, туземцем событий. Язык любовников - язык голубиный,
пиджин, и это Азия. Там я гулял по Мосулу, заглядывая повсюду
и получая в ответ - но все было и без слов ясно, к тому же -
кругом бомбы. В алжирском Тимгаде я заплатил местному
наркоману за то, чтобы отреставрировать триумфальную арку
Траяна; в посвящение тебе он выбил надпись:
Откуда мне было взять текст кроме как с тех сигарет,
которыми я с ним расплатился? Потом я, ученик дастуров
Илми-Хшнум, просыпался в Бомбее на башне молчания, и пел тебе
засветло то, чему меня научил приятель, перс и педераст,
забывший в Питере фарси, так и не научившийся по-русски. Он
сложил эту песню, когда умирал его друг, а он плакал у
какого-то случайного окна, прижавшись к дереву, бормоча про
тропический ливень, огонь у пруда, в горах, ресторан "Шанхай"
и Филиппа Супо. Утром всегда умираешь, как ни в чем не
бывало, спирт сгорает знакомые очертания из-подо льда; а эта
любовь - всегда что-то другое.
40. В "Соломоне" Самарин учил ее соломону. Это, чуть
не упал он, покер, но для двоих - и, как всегда между нами
девочками - без денег. Вот, смахнул он стаканы, стол - и на
нем, картинками кверху, разложи десять карт, два по пять. Я
беру из колоды еще шесть, по-своему их располагаю, и кладу в
пачку сюда, рядом. Ты первая выбираешь свои пять, и заменяешь
потом из моей пачки, если что-то не подойдет. То, что
останется - все мое... В моем положении немудрено проиграть,
если я с самого начала не найду в нашем раскладе что-то
такое, что можно скрыть, затасовать в самый глухой угол моей
колоды, и так, чтобы ты, которая вся у меня на виду
выбираешь, отнимаешь у меня, распоряжаешься - когда-нибудь
бросила свои карты на стол веером, когда перед тобой вдруг
запляшет белый фигляр. Все равно мой расклад при мне, - пойми
правила, - и если ты захочешь уйти, проигравшись или
отыгравшись в конец - запомни, что вся игра, когда
раскрываются, только уходит из вида, как бы под землю...
Так, далее. Он уже на проспекте глотает какие-то
тумаки, а следом за ним
50. (она) проходит, как ничего не бывало. Он видит
зарево, и пока все искрят провода, вспоминает какие-то
розовые мессы, моря, и мириады, вереницы возлюбленных и
влюбленных. Она отвечает ему, что не бывала в Кадисе. Он
говорит, что лучше уж Капри.
- Вообще, теперь, раз мы здесь, - говорит он, стараясь
попасть в такт некоей музыке, обнимая ее у витрины, - я хочу
рассказать о своем тайном пристрастии. Понимаешь, до того,
как у нас с тобой было, у меня был этот человек. Впервые это
случилось, когда, наконец, без копейки и изуверившийся во
всех планах, я оказался где-то в углу пыльной, темной
библиотеки: вокруг полки и карты, кругом меня насыпано мелом,
а лампочка пискнула, и вдруг погасла. И здесь - свет! Здесь,
будто из окна, со стены, передо мной возникло его лицо...
Этот дьявольский оскал глаз, эти сладострастные ноздри... эта
бородка! А за ним пристань, и сад, и фабричные огоньки в
глубине залива... А снизу надпись, трижды зовущая его по
имени. Что же, я звал его, и пошел за ним. С тех пор мы
путешествовали вместе. Где только я не был... Лес на Севере,
конопляная пурга на Юге... Везде, дойдя до отчаяния, я звал
его по имени, и мог бежать в этот сад, а он шел со мной об
руку. Каждая встреча с ним - что за места, какие
воспоминания! Там садится в залив солнце, белеет в тенях
пристань, а среди кипарисов он сидит и играет в шахматы. Вот
он с рыбаками, вот слушает пьесу друга, яростно спорит в саду
с фарисеями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28