Он в белом плаще, шляпа, трость и перчатки
- все белое, и сигарета, и даже очки изморозились. В старину
те, кто его видел, принимали за мельника, и правда, у него
есть свои чары.
Но меня, когда я спускаюсь от этих миазмов в кафейный
подвал, кроме загадки не покидает и суеверный страх. Я помню
поверие, что это самоубийцы имеют несчастную, беспокойную
слабость покидать свое тело, блуждать, как бродили при жизни,
по улицам, от скуки одолевая нас кошмарами и заставляя
проделывать странные вещи. Ведь именно скука, говаривал Жак
Риго, доведет до Рима.
И еще мысли: только ли те самоубийцы, кто с силой и
разом вышли из физической жизни, нет ли здесь и другого
порядка вещей, а значит, и патологии? Какие ее правила, не
представляет ли и моя жизнь ее случай, о котором еще
неизвестно, нет ли такого яда, который я очень давно, ничего
не зная, впитываю, и в чем он, если я все ищу, не нахожу
ничего? Не составляют ли все эти люди, которые так очевидно
объединяются в моем сознании, сговора, тайного общества,
особенно властного и разветвленного потому, что его нет? Да,
и еще почему самоубийство всегда как-нибудь связывается с
любовью?
Если от таких людей остаются книги, то чаще чужие,
даже и не на память, а просто случайно зачитанные навсегда. У
меня тоже от приятеля, которого нет, лежит довольно
истрепанная книжка с еще, кажется, новеньким его экслибрисом.
Это старинные выпуски "Приключений Мурзилки и лесных
человечков", не тех, впрочем, которые поменяли свои метрики и
нанялись в "Рабочую газету", - теперь они получают карточки
старых большевиков, - а еще петербуржцев, потом эмигрантов.
Книга, изданная в Париже, пахнет трухой и паленым. Знак моего
приятеля, маленькая ксерография, изображает древнейший со
средневековья экслибрис. На нем виселица, повешен Пьеро в
своих балахоне и шапочке, под виселицей скрипка и трубка.
Надпись на "поросячьей" латыни французских студентов, как
обычно, о том, что здесь повешен Пьеро, не вернувший книжку.
От нее еще больше не по себе, потому что в клубах
зеленоватого дыма, где приятель пытался углядеть себе одну
дамочку, его вынесло за окно, и свысока; как я теперь отдам
его книгу? Что меня ждет, если я не могу понять, как это
человек, после кофе спокойно выкуривший - до фабрики - свою
папиросу, встает, закладывает книжку и, накинув пальто,
выходит из комнаты в никуда, бросив спичку на ворох бумаги,
раскиданной по столу?
Я не случайно спутал последний вечер моего приятеля с
первыми страницами "Шампавера"; часто, думая о нем, я
вспоминаю Петрюса Бореля, пугающего поздних парижских
прохожих своей причудливой накидкой "цвета польской крови". В
одиночестве, в боли, с которой ему давался каждый искусный,
как угаданная карта шаг, есть волевая сила, близкая характеру
Ликантропа. Я чувствую, что когда он вылетел, опрокинутый, из
своего окна, то оказался в мире, где все читается наоборот.
Может быть, его счастье; его эпитафией может быть "Эпизод
корейской войны", некогда пересказанный нашим "Синим
журналом" по воспоминаниям г-на Бамблби, английского консула
в Тяньцзине.
На исходе кампании 1895 года, уже после побед при
Асане и Сонхуане, отряд японской разведки натолкнулся у
переправы с труднопроизносимым названием на передовые
расположения хунаньской армии. После первых, церемониальных
выстрелов китайцы выстроились в боевые ряды, причем
обнаружилось, что кучке "пионеров" противостоит воинская
элита, штабные офицеры и лауреаты литературных экзаменов; на
их шапочках были одни тигры и леопарды. После того, как
шеренга за шеренгой они, расступаясь, выполнили перед
японцами все доступные воображению чудеса боевого искусства,
их порядки незаметно, с почтенным изяществом, отошли, так,
что вскоре скрылись из глаз. Близкое поражение казалось
неизбежным. Здесь командир отряда, капитан Оба, подошел к
речке и, расстелив шинель, мысленно обратился с краткой речью
к своим солдатам, а потом совершил харакири; его подхватил
адъютант, который на взмахе сабли, по кодексу, отрубил
капитану голову. Сомкнув ряды, солдаты ринулись вперед и,
согласно субординации и старшинству, весь батальон последовал
за командиром, не считая проводника, корейца, который и
сообщил в расположение полка о самой блестящей победе,
достигнутой императорской армией в ходе войны.
Однако меня, очень занятого предупреждением на
ксерографии, волнует не сам поступок, который можно объяснить
и аффектом, а скорее то, когда выносится приговор. Петрюс
Борель, Ликантроп, изображенный в черном, держащим у груди
кинжал, умер вполне случайно. "Черный человек с белым лицом",
Ксавье Форнере, спавший в гробу, сошел в него совершенно
естественным путем. Романтики, сделавшие Смерть своей
любовницей, праздновавшие Парижскую Чуму, отголоски которой в
маленькой трагедии Пушкина, так жили с этим своим будущим,
как будто будущий никогда не придет. Даже и Жак Риго, Первый
Самоубийца сюрреалистов, "Риго-Смерть", покончил с собой
только на четвертый раз. Что касается моего приятеля, то о
его самоубийстве можно судить по его же словам, но не по
самому случаю, который легко мог оказаться несчастьем.
Он вообще напоминает мне того Мурзилку, чей портрет на
обложке книги, самого умного, ловкого и храброго среди лесных
малюток. Он одевается лучше всех, по картинке, которую сам
разыскал в модном журнале. Его высокая, лоснящаяся
шляпа-цилиндр куплена в лучшем парижском магазине; таких
красивых ботинок ни у кого нет, а тросточка, с которой он
никогда не расстается, это верх изящества. В одном глазу он
носит стеклышко, но не потому, чтобы он плохо выглядел или
был близорукий, а потому, что он находит, что это очень
красиво. Когда он идет куда-нибудь в гости, то всегда в
петлицу втыкает розу и надевает высокие, белые, как снег,
воротники, которые очень к лицу. Над ним смеются все лесные
человечки, что он щеголь и франт, и даже (он этого не
скрывает) зовут его "Мурзилка Пустая Голова".
- Но, конечно, - говорит он, - это просто от зависти.
Разве на "пустой голове" сидела бы так хорошо высокая шапка?
Понятно, нет! А носить так изящно стеклышко в глазу и держать
так ловко трость, и ходить так легко, в таких изящных
ботинках с длинными, узкими носками, разве в состоянии была
бы "пустая голова"? Конечно, нет! У меня голова не только не
пустая, но напротив, полна самых умных замыслов.
Правда; теперь, когда я не вижу его живого, в моих
воспоминаниях манера держаться, легкость в интонации сами
собой рисуют маленького дэнди, "глоб-троттера", изобретателя
и чудака. Он позволил себе роскошь, мысли, которые можно не
продолжать, замыслы, осуществимые только в воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
- все белое, и сигарета, и даже очки изморозились. В старину
те, кто его видел, принимали за мельника, и правда, у него
есть свои чары.
Но меня, когда я спускаюсь от этих миазмов в кафейный
подвал, кроме загадки не покидает и суеверный страх. Я помню
поверие, что это самоубийцы имеют несчастную, беспокойную
слабость покидать свое тело, блуждать, как бродили при жизни,
по улицам, от скуки одолевая нас кошмарами и заставляя
проделывать странные вещи. Ведь именно скука, говаривал Жак
Риго, доведет до Рима.
И еще мысли: только ли те самоубийцы, кто с силой и
разом вышли из физической жизни, нет ли здесь и другого
порядка вещей, а значит, и патологии? Какие ее правила, не
представляет ли и моя жизнь ее случай, о котором еще
неизвестно, нет ли такого яда, который я очень давно, ничего
не зная, впитываю, и в чем он, если я все ищу, не нахожу
ничего? Не составляют ли все эти люди, которые так очевидно
объединяются в моем сознании, сговора, тайного общества,
особенно властного и разветвленного потому, что его нет? Да,
и еще почему самоубийство всегда как-нибудь связывается с
любовью?
Если от таких людей остаются книги, то чаще чужие,
даже и не на память, а просто случайно зачитанные навсегда. У
меня тоже от приятеля, которого нет, лежит довольно
истрепанная книжка с еще, кажется, новеньким его экслибрисом.
Это старинные выпуски "Приключений Мурзилки и лесных
человечков", не тех, впрочем, которые поменяли свои метрики и
нанялись в "Рабочую газету", - теперь они получают карточки
старых большевиков, - а еще петербуржцев, потом эмигрантов.
Книга, изданная в Париже, пахнет трухой и паленым. Знак моего
приятеля, маленькая ксерография, изображает древнейший со
средневековья экслибрис. На нем виселица, повешен Пьеро в
своих балахоне и шапочке, под виселицей скрипка и трубка.
Надпись на "поросячьей" латыни французских студентов, как
обычно, о том, что здесь повешен Пьеро, не вернувший книжку.
От нее еще больше не по себе, потому что в клубах
зеленоватого дыма, где приятель пытался углядеть себе одну
дамочку, его вынесло за окно, и свысока; как я теперь отдам
его книгу? Что меня ждет, если я не могу понять, как это
человек, после кофе спокойно выкуривший - до фабрики - свою
папиросу, встает, закладывает книжку и, накинув пальто,
выходит из комнаты в никуда, бросив спичку на ворох бумаги,
раскиданной по столу?
Я не случайно спутал последний вечер моего приятеля с
первыми страницами "Шампавера"; часто, думая о нем, я
вспоминаю Петрюса Бореля, пугающего поздних парижских
прохожих своей причудливой накидкой "цвета польской крови". В
одиночестве, в боли, с которой ему давался каждый искусный,
как угаданная карта шаг, есть волевая сила, близкая характеру
Ликантропа. Я чувствую, что когда он вылетел, опрокинутый, из
своего окна, то оказался в мире, где все читается наоборот.
Может быть, его счастье; его эпитафией может быть "Эпизод
корейской войны", некогда пересказанный нашим "Синим
журналом" по воспоминаниям г-на Бамблби, английского консула
в Тяньцзине.
На исходе кампании 1895 года, уже после побед при
Асане и Сонхуане, отряд японской разведки натолкнулся у
переправы с труднопроизносимым названием на передовые
расположения хунаньской армии. После первых, церемониальных
выстрелов китайцы выстроились в боевые ряды, причем
обнаружилось, что кучке "пионеров" противостоит воинская
элита, штабные офицеры и лауреаты литературных экзаменов; на
их шапочках были одни тигры и леопарды. После того, как
шеренга за шеренгой они, расступаясь, выполнили перед
японцами все доступные воображению чудеса боевого искусства,
их порядки незаметно, с почтенным изяществом, отошли, так,
что вскоре скрылись из глаз. Близкое поражение казалось
неизбежным. Здесь командир отряда, капитан Оба, подошел к
речке и, расстелив шинель, мысленно обратился с краткой речью
к своим солдатам, а потом совершил харакири; его подхватил
адъютант, который на взмахе сабли, по кодексу, отрубил
капитану голову. Сомкнув ряды, солдаты ринулись вперед и,
согласно субординации и старшинству, весь батальон последовал
за командиром, не считая проводника, корейца, который и
сообщил в расположение полка о самой блестящей победе,
достигнутой императорской армией в ходе войны.
Однако меня, очень занятого предупреждением на
ксерографии, волнует не сам поступок, который можно объяснить
и аффектом, а скорее то, когда выносится приговор. Петрюс
Борель, Ликантроп, изображенный в черном, держащим у груди
кинжал, умер вполне случайно. "Черный человек с белым лицом",
Ксавье Форнере, спавший в гробу, сошел в него совершенно
естественным путем. Романтики, сделавшие Смерть своей
любовницей, праздновавшие Парижскую Чуму, отголоски которой в
маленькой трагедии Пушкина, так жили с этим своим будущим,
как будто будущий никогда не придет. Даже и Жак Риго, Первый
Самоубийца сюрреалистов, "Риго-Смерть", покончил с собой
только на четвертый раз. Что касается моего приятеля, то о
его самоубийстве можно судить по его же словам, но не по
самому случаю, который легко мог оказаться несчастьем.
Он вообще напоминает мне того Мурзилку, чей портрет на
обложке книги, самого умного, ловкого и храброго среди лесных
малюток. Он одевается лучше всех, по картинке, которую сам
разыскал в модном журнале. Его высокая, лоснящаяся
шляпа-цилиндр куплена в лучшем парижском магазине; таких
красивых ботинок ни у кого нет, а тросточка, с которой он
никогда не расстается, это верх изящества. В одном глазу он
носит стеклышко, но не потому, чтобы он плохо выглядел или
был близорукий, а потому, что он находит, что это очень
красиво. Когда он идет куда-нибудь в гости, то всегда в
петлицу втыкает розу и надевает высокие, белые, как снег,
воротники, которые очень к лицу. Над ним смеются все лесные
человечки, что он щеголь и франт, и даже (он этого не
скрывает) зовут его "Мурзилка Пустая Голова".
- Но, конечно, - говорит он, - это просто от зависти.
Разве на "пустой голове" сидела бы так хорошо высокая шапка?
Понятно, нет! А носить так изящно стеклышко в глазу и держать
так ловко трость, и ходить так легко, в таких изящных
ботинках с длинными, узкими носками, разве в состоянии была
бы "пустая голова"? Конечно, нет! У меня голова не только не
пустая, но напротив, полна самых умных замыслов.
Правда; теперь, когда я не вижу его живого, в моих
воспоминаниях манера держаться, легкость в интонации сами
собой рисуют маленького дэнди, "глоб-троттера", изобретателя
и чудака. Он позволил себе роскошь, мысли, которые можно не
продолжать, замыслы, осуществимые только в воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28