Этот город возник и наяву, в двадцать пятом году, в
Париже; записки о Выставке Декоративных Искусств составляют,
в каком-то смысле, исторические сведения об этой внутренней
столице. Она, действительно, была внутренней: само время
требовало того, чтобы кругосветное путешествие Поля Морана
напоминало прогулку по метрополису, город был, как большой
отель "палас", дома похожи на его номера люкс, замкнутые
павильоны. Павильоны коллекционера, до мелочей
инкрустированные Эмиль-Жаком Рульманном, признававшим только
уникальное исполнение и называвшего соперником старого
Рентгена: плетения немыслимых пород дерева, металлов, камней
и стекла. Покои, расписанные, затканные и отделанные
мастерами ателье Пуаре под сады Исфахана, так, что кажутся и
цветы, и пение птиц, и ветер. Бассейн, украшенный Арманом
Рато под летнюю усыпальницу персидского Агамемнона,
продолжали залы, по их стенам он пустил наперегонки золотых
ланей, лианы и обезьян, которые собирались к дверям, над ними
два пышно распустившиеся павлина, рядом такие же,
лаликовские, сияющие электричеством в стекле. За лаковой
ширмой шли комнаты, отделанные зеркалами, где книжные полки
оказывались баром, бар - туалетным столиком, кованый,
золоченый ларь - радиатором; можно было бесконечно блуждать в
этих маленьких лабиринтах, пока статуэтка танцовщицы не
ломалась пополам, выкидывая длинный язычок пламени для
сигареты. Героиня, заметил однажды сэр Сесил Битон, держит ее
так, как будто только что из постели, и хочет обратно.
Висячие сады, такие же, какие Эрте делал для
голливудского фильма, с фонтанами и галереями, вели в большой
зал, который шел в огромную золотую, зеркальную стену, по
которой, казалось, плывут черные тени кораблей, появляются
причудливые города, базарные площади, кувыркаются на жирафах
карлики, пролетают всадники в смерче, а воздушные шары
качаются, как привязанные. Этот зал был пустым, слуги
отказывались ходить мимо росписей Жозе-Мари-Серта.
В темном зеркале у Юркуна с вихрем искр проносится
целая панорама, а голос зовет, как новая Елена, и во сне
приходит фигурка маленькой дамы, "маленькой дамы" потерянной
в тысяче складок шелка, в блеске колец и ожерелий,
забронировавших, как сеть шлема средневековых рыцарей, даже
ее прохладное личико".
Жак Риго, не писавший романа, но завязавший его, уехал
в Нью-Йорк пакетботом, женился там на американской
миллионерше, спустя три года, покинутый ей и привыкший к
героину, застрелился в парижской клинике. Рональд Фирбенк, не
собиравшийся в Америку, умер в Риме, не закончив романа о
неразделенной (это можно предполагать по его вкусам) любви
американской миллионерши. Юрий Иванович Юркун, петербургский
мечтатель, узнал ее в лицо и, может быть, вспомнил его перед
своим расстрелом.
Когда-нибудь "Американская миллионерша" из уже
пожелтевшего журнала мод займет в истории культуры место
Прекрасной Дамы "сумасшедших двадцатых", пока что последней в
историческом ряду. Тогда, вероятно, ученые, сверяясь по
запискам Эрте, будут спорить, насколько она внешне похожа на
Лину Кавальери, насколько ее напоминают Диана Купер,
Герцогиня Грамон или Баба Д'Эрланже, модельные дивы "Вога".
Какое в этой даме опасное, кровосмесительное совпадение
искусства с жизнью и ее savoir-vivre!
Никогда прежде Психея, возлюбленная поэтов, не была
так обманчиво близка, доступная и дневным мечтам; уже не
бесплотность, а femme fatale, она стала случайной, изменчивой
Тюхэ, несбыточностью или коротким мигом, разлитым в
бесконечности воображения.
Вот почему любовник и не проснется, когда она ночью
склонится над ним, шепнет и исчезнув, обожжет своей "русской
сигаретой", выпавшей из пальцев.
1991
МУРЗИЛКА
Шамшаду Абдуллаеву
...Вы же знавали того самого Мюгюэта, всегда
с флердоранжем в руке? Так вот! Он отравил себя
глазом трупа.
Ксавье Форнере
Для читателя лучшее, что удалось в наши глянцевые,
сказочные времена Андре Бретону, - то, как он заставлял его
признавать за одиноким искусством жизни подлинное, сродни
магии, творчество. Из всеобщей истории экстравагантностей он
вынес перед нами его философский камень, преображающее
косность любых условий доблестное бескорыстие. Так или иначе,
его рассказам мы обязаны примерами чистоты "деяния", прогулок
по жизни, за которыми все качество творения проявляется
очевидно и, как говорится, без рук.
Эти люди никем не заняты, от них поочередно отказались
история, этика и медицина, поэтому случайные доброжелатели
принимают их за художников, и по-своему правы. Однако это
художество темное, как ночная Венера, которая не продается, и
не купить.
Странности судьбы, напоминающей истовый и бесполезный
труд китайского резчика, ближе всего поэзии, искусству
настолько же неуловимому, избегающему слов таким образом, что
те переворачиваются, как побитые мишени, картинка, которая,
по воле своего лукавого мастера подвешенная вниз головой,
дает неожиданный пейзаж. Бретон, учившийся медицине,
разбирался в симптомах. Как испытанный библиофил, поэт
искушал своего читателя Книгой Истории, раскрывая ему
незамеченные ссылки, комментарии и нота бене, так, что она
вдруг каббалистическим образом исчезала вокруг него.
Я слышал, это та самая "Черная Книга", о которой давно
рассказывают на Украине, что она под спудом, ее знают только
волхвы и чаровницы, а найдется она в последние времена. Еще
говорили, и более правдоподобно, что это - рукопись сошедшего
после переворота с ума профессора из Петербурга, одно время
ходившая у оккультистов, после расстрела последних то ли
сгоревшая, то ли пропавшая в коммунальных катакомбах.
Возможно, кто-то и сейчас надеется найти ее неразобранной, в
спецхране или в одном Большом Доме на Литейном проспекте.
Призраки желаемого чувства, восковые персоны и дежа
вю, сквозняки, гуляющие в провалах нашей сентиментальности,
дают эти легенды, привычки, упрямые суеверия. Ведь почти все,
что мы помним из нашей жизни еще сорока лет тому, сказки. Но
неизвестное, скрытое от уверенной подслеповатости, обладает
еще большей силой, чем знание. Это незримая сумма судеб,
забытых или обманутых нашим воображением, ведет нас по
Петербургу в тумане, постукивая белой тростью.
Позже, вечером, когда проходишь по недавно еще
солнечной стороне Невского проспекта, в толпе возникает
ощущение, что, как в "Оле Лукойе", дух прожигателя жизни
бродит, заглядывая в витрины, выстукивает по запертым дверям,
прислушиваясь, как щелкают цифры автоматического казино. В
этих местах, не доходя до Вокзала, он потерял жемчуг,
рассыпавшийся по тротуару, в сумерках это легко спутать со
светляками, пургой носящимися вокруг от сутолоки и
электричества, к тому же, прошлое и теперь создает просто
невыносимую давку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28