Или
же я стал жертвой иллюзии, сомнительных и бессмысленных
совпадений, происходящих в непредсказуемой работе случая?
V
Вряд ли невежество и бессилие сделали мою тихую жизнь
и одинокий промысел. Мой опыт достаточно богат и своеобразен,
чтобы существовали немыслимые для меня вещи. Кроме того, я
человек всячески деловитой жизни, с многосторонними
интересами и способностями, как говорится, на все руки. Но их
противоречия или неудачи привели, вероятно, к однообразию
моих сегодняшних занятий, к труду, затрудняюсь сказать,
прожектера или мемуариста. Мои записи могли бы, все же,
оказаться полезными как исторический документ. Однако боюсь,
что невероятный в чужих глазах опыт и личная дерзость делают
такие намерения сомнительными и бесплодными. Таким образом,
мои усилия выражаются только в моем усиливающемся уединении,
к которому обязывают. Если бы не телефон, я сравнил бы себя с
наемным анахоретом при частном английском парке классической
эпохи. Даже мои гости видят во мне немую фигуру из кабинета.
Но вместе с тем записи, разложенные здесь на столе,
свидетельствуют о некой жизни помимо меня: о жизни, к которой
я причастен случайно, и которой всего лишь следую, да и то
слишком чутко и спесиво. Неужели мое одиночество так типично,
что даже здесь я не один и не оригинален? И какова должна
быть судьба этих записей, с которыми я уже настолько
отождествил себя? Мне следовало бы завещать сжечь их, как
личный дневник, или же опубликовать, как записки. Но что,
если они, как и я, оказываются самостоятельными, замкнутыми
существованиями? Тогда мне нельзя подписаться под ними, и
стыдно принуждать к моему заточению. Я запечатываю их в
бутылки, как кораблики, и отдаю на выбор плавающих и
путешествующих.
1993.
СКАЗКА С ЗАПАДНОГО ОКНА
При запутанных обстоятельствах девяносто первого года,
когда сама надежда, кажется, оставлена "до выяснения
обстоятельств" (тех самых, которые редактор у Честертона
записал поверх зачеркнутого слова "господь"), нет ничего
лучше рождественской истории на американский лад. Не потому,
конечно, что из пристрастия ко всяческому плюрализму и
соединенным штатам мы скоро, наверно, запутаемся в точном
числе праздника Рождества. Просто история, связанная с
Романом Петровичем Тыртовым, петербуржцем, столетие рождения
которого скоро будут повсеместно отмечать в Америке, и в
Европе, составляет саму сказку мечты, процветания и звездного
блеска, легенду, которой мы любим предаваться, полеживая у
окна на западную сторону. Нам не хочется верить в сказки, но
воспоминания и сохранившиеся иллюстрации можно, ничего не
выдумывая, перемешать так, чтобы вышел примерный калейдоскоп.
История начинается в Петербурге, в четвертом доме по
Зоологическому переулку, недалеко от крепости. Впрочем, по
адресной книге спустя почти вечность трудно сразу найти то,
что нужно: Тыртовы были известной фамилией военных и моряков,
среди них были и генералы, и адмиралы, как отец Романа
Петровича. Мальчик рос в имперской столице, ее роскошество,
вольные летние месяцы в усадьбе, тихие прогулки по богатым
коллекциям Эрмитажа, мама, дама того самого типа, который
парижские художники начала века прославляли как "Les
Elegantes", любившая во всем вкус и моду, все развивало в нем
легкий, мечтательный нрав, приглашающий к таким путешествиям,
которые начинаются как со страниц видовых альбомов из
отцовской библиотеки, картин Сиама, Индии и Персии (говорят,
что персидские сады дали само название "парадиза"), так и
журналов мод с их светским, неудаленным блеском, фантазией
очевидной, сочетающей красоту, волю и, разумеется, успех.
Больше всего этот мальчик любил рисовать, он и буквы выучился
рисовать, как картинки, такие же, которые рассматривал в
своих любимых маминых журналах, где авторства в те времена не
чуждались ни Бакст, ни Кузмин. Возможно, для него все
началось тогда, когда он шести лет нарисовал платье, которое,
как это было ни чудно, захотела и сшила себе мама. Когда
мальчик подрос, он стал ходить слушателем к Репину, а рисунки
посылал в "Дамский Мир". Этот журнал так охотно печатал его
модели и фантазии, что дальнейший путь юноши определился.
Вступив на этот путь, он был вынужден отказаться от своей
осененной боевыми знаменами фамилии ради нового nom de
guerre, которым к девятьсот двенадцатому году стало "Р.Т.",
Эрте. В столетие Бородинской битвы г-н Ромэн де Тиртофф
оказался в Париже, рекомендованный как корреспондент
петербургского "Дамского Мира", с запасом рисунков, моделей и
всяческих намерений.
И все это оказалось в корзинке для бумаг, а его
выгнала из своей маленькой мастерской мод мадемуазель,
которой надоел изнеженный юноша-студент, не имеющий - да,
мсье! - никакого таланта не только кутюрье, но даже и
художника. Ромэн очень вежливо попросил разрешения забрать
эти, вероятно ненужные, бумажки, вынул их из мусора и вышел.
На улице, как ему показалось, шел снег, падавший
обрывками любовного письма из рук девушки, плачущей над
замерзшей статуей амура. Это называется "Конец одной
идиллии", и не снег, а белые печальные цветы осыпаются с
дерева на девушку, струятся ее слезами в ручей. Не дерево,
зонтик. К тому же солнце так ярко, что эта белая вьюга в
зеленом парке - только пух, пыльца, летний снег, а неудачи,
печали - разве что тронутая чувственность, картинка,
заставляющая обложку журнала запомниться навсегда.
Фантазия, спичка, неверно затеплившаяся в ладошках
маленькой Тюхэ, продрогшей у модной витрины одного из
бесчисленных переулков зимнего Парижа, стоит подарков с елки.
Даже тот, кто всего однажды провел долгую рождественскую ночь
в холоде, без надежды, навсегда сбережет этот колеблющийся
огонек, на память о том, как впервые кристалл, потревоженный
им, зажег зеркала в тот мир, которого - как понять? - и не
возникло бы. И мы знаем, что хотя в спальне г-на Ромэна и не
стояло игрушки, вертепа, звезда, а может быть, просто яркая
петарда, вспыхнула у него за окном.
Утром его горечь несколько смягчилась, после ванны,
когда, за столом, к нему всегда приходили лучшие,
удивительные мысли. Он взялся за письмо, и когда дошел до
буквы "Р", она вдруг поплыла, хрупкой нагой девушкой на
осеннем листе, а ветер задул ее длинные волосы. Молодой плющ
открыл другую девушку, которая раскинула руками свою
кружевную шаль, так, что получилось "Т". Все знаки, буквы и
цифры, пока он писал, закружились в балете, похожие на
хороводы апсар под сводами индуистского храма: двойка, перо,
выстрелившее из диадемы мулатки, пятерка, сфинкс... Но
конверт, ожидавший его еще не разрезанным, все же скрывал в
себе нечто, превосходившее воображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
же я стал жертвой иллюзии, сомнительных и бессмысленных
совпадений, происходящих в непредсказуемой работе случая?
V
Вряд ли невежество и бессилие сделали мою тихую жизнь
и одинокий промысел. Мой опыт достаточно богат и своеобразен,
чтобы существовали немыслимые для меня вещи. Кроме того, я
человек всячески деловитой жизни, с многосторонними
интересами и способностями, как говорится, на все руки. Но их
противоречия или неудачи привели, вероятно, к однообразию
моих сегодняшних занятий, к труду, затрудняюсь сказать,
прожектера или мемуариста. Мои записи могли бы, все же,
оказаться полезными как исторический документ. Однако боюсь,
что невероятный в чужих глазах опыт и личная дерзость делают
такие намерения сомнительными и бесплодными. Таким образом,
мои усилия выражаются только в моем усиливающемся уединении,
к которому обязывают. Если бы не телефон, я сравнил бы себя с
наемным анахоретом при частном английском парке классической
эпохи. Даже мои гости видят во мне немую фигуру из кабинета.
Но вместе с тем записи, разложенные здесь на столе,
свидетельствуют о некой жизни помимо меня: о жизни, к которой
я причастен случайно, и которой всего лишь следую, да и то
слишком чутко и спесиво. Неужели мое одиночество так типично,
что даже здесь я не один и не оригинален? И какова должна
быть судьба этих записей, с которыми я уже настолько
отождествил себя? Мне следовало бы завещать сжечь их, как
личный дневник, или же опубликовать, как записки. Но что,
если они, как и я, оказываются самостоятельными, замкнутыми
существованиями? Тогда мне нельзя подписаться под ними, и
стыдно принуждать к моему заточению. Я запечатываю их в
бутылки, как кораблики, и отдаю на выбор плавающих и
путешествующих.
1993.
СКАЗКА С ЗАПАДНОГО ОКНА
При запутанных обстоятельствах девяносто первого года,
когда сама надежда, кажется, оставлена "до выяснения
обстоятельств" (тех самых, которые редактор у Честертона
записал поверх зачеркнутого слова "господь"), нет ничего
лучше рождественской истории на американский лад. Не потому,
конечно, что из пристрастия ко всяческому плюрализму и
соединенным штатам мы скоро, наверно, запутаемся в точном
числе праздника Рождества. Просто история, связанная с
Романом Петровичем Тыртовым, петербуржцем, столетие рождения
которого скоро будут повсеместно отмечать в Америке, и в
Европе, составляет саму сказку мечты, процветания и звездного
блеска, легенду, которой мы любим предаваться, полеживая у
окна на западную сторону. Нам не хочется верить в сказки, но
воспоминания и сохранившиеся иллюстрации можно, ничего не
выдумывая, перемешать так, чтобы вышел примерный калейдоскоп.
История начинается в Петербурге, в четвертом доме по
Зоологическому переулку, недалеко от крепости. Впрочем, по
адресной книге спустя почти вечность трудно сразу найти то,
что нужно: Тыртовы были известной фамилией военных и моряков,
среди них были и генералы, и адмиралы, как отец Романа
Петровича. Мальчик рос в имперской столице, ее роскошество,
вольные летние месяцы в усадьбе, тихие прогулки по богатым
коллекциям Эрмитажа, мама, дама того самого типа, который
парижские художники начала века прославляли как "Les
Elegantes", любившая во всем вкус и моду, все развивало в нем
легкий, мечтательный нрав, приглашающий к таким путешествиям,
которые начинаются как со страниц видовых альбомов из
отцовской библиотеки, картин Сиама, Индии и Персии (говорят,
что персидские сады дали само название "парадиза"), так и
журналов мод с их светским, неудаленным блеском, фантазией
очевидной, сочетающей красоту, волю и, разумеется, успех.
Больше всего этот мальчик любил рисовать, он и буквы выучился
рисовать, как картинки, такие же, которые рассматривал в
своих любимых маминых журналах, где авторства в те времена не
чуждались ни Бакст, ни Кузмин. Возможно, для него все
началось тогда, когда он шести лет нарисовал платье, которое,
как это было ни чудно, захотела и сшила себе мама. Когда
мальчик подрос, он стал ходить слушателем к Репину, а рисунки
посылал в "Дамский Мир". Этот журнал так охотно печатал его
модели и фантазии, что дальнейший путь юноши определился.
Вступив на этот путь, он был вынужден отказаться от своей
осененной боевыми знаменами фамилии ради нового nom de
guerre, которым к девятьсот двенадцатому году стало "Р.Т.",
Эрте. В столетие Бородинской битвы г-н Ромэн де Тиртофф
оказался в Париже, рекомендованный как корреспондент
петербургского "Дамского Мира", с запасом рисунков, моделей и
всяческих намерений.
И все это оказалось в корзинке для бумаг, а его
выгнала из своей маленькой мастерской мод мадемуазель,
которой надоел изнеженный юноша-студент, не имеющий - да,
мсье! - никакого таланта не только кутюрье, но даже и
художника. Ромэн очень вежливо попросил разрешения забрать
эти, вероятно ненужные, бумажки, вынул их из мусора и вышел.
На улице, как ему показалось, шел снег, падавший
обрывками любовного письма из рук девушки, плачущей над
замерзшей статуей амура. Это называется "Конец одной
идиллии", и не снег, а белые печальные цветы осыпаются с
дерева на девушку, струятся ее слезами в ручей. Не дерево,
зонтик. К тому же солнце так ярко, что эта белая вьюга в
зеленом парке - только пух, пыльца, летний снег, а неудачи,
печали - разве что тронутая чувственность, картинка,
заставляющая обложку журнала запомниться навсегда.
Фантазия, спичка, неверно затеплившаяся в ладошках
маленькой Тюхэ, продрогшей у модной витрины одного из
бесчисленных переулков зимнего Парижа, стоит подарков с елки.
Даже тот, кто всего однажды провел долгую рождественскую ночь
в холоде, без надежды, навсегда сбережет этот колеблющийся
огонек, на память о том, как впервые кристалл, потревоженный
им, зажег зеркала в тот мир, которого - как понять? - и не
возникло бы. И мы знаем, что хотя в спальне г-на Ромэна и не
стояло игрушки, вертепа, звезда, а может быть, просто яркая
петарда, вспыхнула у него за окном.
Утром его горечь несколько смягчилась, после ванны,
когда, за столом, к нему всегда приходили лучшие,
удивительные мысли. Он взялся за письмо, и когда дошел до
буквы "Р", она вдруг поплыла, хрупкой нагой девушкой на
осеннем листе, а ветер задул ее длинные волосы. Молодой плющ
открыл другую девушку, которая раскинула руками свою
кружевную шаль, так, что получилось "Т". Все знаки, буквы и
цифры, пока он писал, закружились в балете, похожие на
хороводы апсар под сводами индуистского храма: двойка, перо,
выстрелившее из диадемы мулатки, пятерка, сфинкс... Но
конверт, ожидавший его еще не разрезанным, все же скрывал в
себе нечто, превосходившее воображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28