Это
щебет, когда я очнулся, не перестал и звенел у меня в ушах,
как глухая неотвязная мантра. Мне слышались то понятные, то
непонятные или совсем неразличимые слова, иногда в скомканных
фразах, в которых проскакивали просто несусветные фонемы. Так
бормотало, однако, все тише, сливаясь с шумом, доносившимся
из окна, и потом еще различимое в этом шуме, хотя бы как
отзвук в памяти. Наконец я овладел собой и, побродив по
комнате, пришел к тому, что от алкоголя со мной ночью
случился припадок музыкальной эпилепсии. Сейчас, судя по
рассвету, было около пяти утра; я привел себя, как всегда, в
порядок, и отправился из дома на воздух, в парк; прямо передо
мной, лязгая и раскачиваясь, проехал ранний трамвай; когда я
уже направлялся по аллее, сверху по железнодорожному мосту
прогрохотал первый поезд.
Ближе к осени, я как-то раз пришел к себе под утро,
после долгой неодинокой прогулки по Островам; однако мне не
спалось, ложиться было не нужно, и я развлекался, разглядывая
красивые открытки, которыми обклеил и стены и даже потолок
комнаты. Начинался дождик, и его шепот очень сладко и
гармонично слышался с улицы, напоминая песенку "Анни Лори".
Под эту мелодию, неотвязную, как прежние галлюцинации моего
слуха, я почти забылся, если бы через несколько минут звук не
обострился, снова перерастая в резкий наговор, в то время,
как огненные стекла вдруг задрожали, и заныли, кажется, даже
стены и тот диван, на котором я растянулся. Неоткуда сверху,
особенно громко после ночного перерыва, простучала
электричка. Почти тут же внизу под окном пошел и трамвай, с
тем же лязганьем, передающимся как бы всей комнате и опять
рождающим в моей голове странные звукосочетания. Мне удалось
поймать отрывками несколько фраз: если не ошибаюсь, на очень
странном романском диалекте. Чуть позже я смог уловить и
невнятные отзвуки родной речи.
Все это навело меня на идею, что изредка испытываемые
мной "голоса" являются своего рода радио, на передачи
которого можно настраиваться по желанию, и что их, кроме
того, можно записать. Для этого мне потребовалось изучить,
кроме стенографии, азбуку фонетической транскрипции, и только
маниакальное упрямство, с которым я начал вникать во все
более занимательный ропот эфира, заставило меня научиться
сочетанию того и другого. Это оказалось намного труднее, чем
составить точное расписание, по которому мимо моего окна
проходили трамваи и поезда. Остается представить себе,
насколько я привязался к дому, постепенно теряя интерес к
прежним уличным забавам. Некоторое время я еще много бродил
по городу, разыскивая по магазинам и по друзьям всякие
мелочи, которые могли бы сыграть как удачные резонаторы, и
понемногу уставлял этими вещицами подоконник. Под конец, я
нашел простое решение. Сжимая в зубах лезвие бритвы, я водил
им по очереди по разным предметам, которые лучше всего
передавали желаемый трепет.
Я уже многое слышал и много записал, складывая
нарастающий архив в большие картонные коробки, которые теперь
составляют основной груз моего багажа. Преодолены многие
затруднения, и единственное неудобство, приобретенное мной с
новым образом жизни, в моей рассеянности и в том, как я
глотаю слова, которые от меня иногда требуются по делу. Здесь
тоже причина моего уединения. Мои занятия выработали во мне
тонкий слух, и теперь я могу уже без усилий прослушивать все
вокруг. Это трудная жизнь. Время от времени мои посиделки
навевают тихие мелодичные риторики или хотя бы нечто
осмысленное. Но в основном меня, как будто я сумасшедший,
обуревает птичий базар, который не только невразумителен, но
кажется напрасным и угрожающим.
IV
Передо мной непростая задача: сложить и упорядочить
множество самых разнородных записей, оказавшихся у меня под
рукой в итоге загадочных импровизированных сеансов. Еще мне
нужно определить точное авторство каждой. На первый взгляд
все эти отрывки выглядят как сумбурные произведения т.н.
заумной или абстрактной поэзии; наиболее стройные фразы
зачастую не согласованы, как чисто автоматические. Однако
тщательная транслитерация обнаруживает в них достаточно
причудливую макароническую запись, которая не без усилий
принимает вид вполне связных, иногда частично переложенных на
русский язык, стихов и прозы. Впрочем, бывает и так, что мне
вообще не удается расшифровать сочетания букв, совсем
непохожие на слова, которые я опознал бы по словарям и
справочникам. Но я не большой полиглот, а моя эрудиция
ограничена, и кто скажет, не относятся ли эти темные
выражения к неизвестным до сих пор мертвым языкам древности
или к устному творчеству все еще первобытных народностей? К
тому же, недолгие фрагментарные сеансы никогда не гарантируют
полноценной передачи, а частые помехи создают в записи
безнадежные лакуны. Так или иначе, мне пока удается
определить некоторые тексты и подготовить их к выходу в свет.
Я особенно горжусь тем, что из непрерывно морочившей меня
многие вечера отрывочной неразберихи мне на сегодня удалось
извлечь около дюжины писем, рассказов и этюдов, безусловно
принадлежащих Полу Боулзу и недавно скончавшемуся Эдуарду
Родити. Раньше я уже печатал в журналах доставшиеся мне
работы Анри Мишо и Кларка Кулиджа. Все указанные тексты
исправлены и дополнены мной по опубликованным сочинениям
авторов (в будущем я надеюсь на качественно новый уровень
текстологической работы, и остаются еще вопросы, связанные с
авторским правом). Кроме них, я сейчас уже располагаю вполне
узнаваемыми, хотя пока предположительно, работами Рене
Домаля, Марселя Лекомта и Майкла Палмера; у меня есть еще
работы пока неизвестных мне французских и англоязычных
писателей, а также некоторое количество приятных на вид и,
кажется, вполне связных текстов на греческом, португальском и
сербском (или хорватском), кроме многочисленных и очевидно
тюркоязычных отрывков, среди которых, впрочем, мой друг и
литературовед Глеб Морев указал мне на одно из заумных
стихотворений Юрия Дегена.
Однако в моем собрании остается многое, что я не
надеюсь когда-нибудь опубликовать. Это прежде всего
многочисленные импромптю на русском языке, где авторство
затруднено. Их резкое несоответствие принятым литературным
нормам, и бесплодные попытки сличить их по существующим
архивам самиздата и по страницам антологии "Голубой Лагуны",
значимы и наводят на обобщения о характере и смысле коллекции
в целом. И это двояко. Нужно ли мне понимать себя как
хранителя небывалой библиотеки, охватывающей, кроме наличных
произведений литературы, замыслы и несохранившиеся творения,
и (возможно) еще только подспудные произведения будущего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
щебет, когда я очнулся, не перестал и звенел у меня в ушах,
как глухая неотвязная мантра. Мне слышались то понятные, то
непонятные или совсем неразличимые слова, иногда в скомканных
фразах, в которых проскакивали просто несусветные фонемы. Так
бормотало, однако, все тише, сливаясь с шумом, доносившимся
из окна, и потом еще различимое в этом шуме, хотя бы как
отзвук в памяти. Наконец я овладел собой и, побродив по
комнате, пришел к тому, что от алкоголя со мной ночью
случился припадок музыкальной эпилепсии. Сейчас, судя по
рассвету, было около пяти утра; я привел себя, как всегда, в
порядок, и отправился из дома на воздух, в парк; прямо передо
мной, лязгая и раскачиваясь, проехал ранний трамвай; когда я
уже направлялся по аллее, сверху по железнодорожному мосту
прогрохотал первый поезд.
Ближе к осени, я как-то раз пришел к себе под утро,
после долгой неодинокой прогулки по Островам; однако мне не
спалось, ложиться было не нужно, и я развлекался, разглядывая
красивые открытки, которыми обклеил и стены и даже потолок
комнаты. Начинался дождик, и его шепот очень сладко и
гармонично слышался с улицы, напоминая песенку "Анни Лори".
Под эту мелодию, неотвязную, как прежние галлюцинации моего
слуха, я почти забылся, если бы через несколько минут звук не
обострился, снова перерастая в резкий наговор, в то время,
как огненные стекла вдруг задрожали, и заныли, кажется, даже
стены и тот диван, на котором я растянулся. Неоткуда сверху,
особенно громко после ночного перерыва, простучала
электричка. Почти тут же внизу под окном пошел и трамвай, с
тем же лязганьем, передающимся как бы всей комнате и опять
рождающим в моей голове странные звукосочетания. Мне удалось
поймать отрывками несколько фраз: если не ошибаюсь, на очень
странном романском диалекте. Чуть позже я смог уловить и
невнятные отзвуки родной речи.
Все это навело меня на идею, что изредка испытываемые
мной "голоса" являются своего рода радио, на передачи
которого можно настраиваться по желанию, и что их, кроме
того, можно записать. Для этого мне потребовалось изучить,
кроме стенографии, азбуку фонетической транскрипции, и только
маниакальное упрямство, с которым я начал вникать во все
более занимательный ропот эфира, заставило меня научиться
сочетанию того и другого. Это оказалось намного труднее, чем
составить точное расписание, по которому мимо моего окна
проходили трамваи и поезда. Остается представить себе,
насколько я привязался к дому, постепенно теряя интерес к
прежним уличным забавам. Некоторое время я еще много бродил
по городу, разыскивая по магазинам и по друзьям всякие
мелочи, которые могли бы сыграть как удачные резонаторы, и
понемногу уставлял этими вещицами подоконник. Под конец, я
нашел простое решение. Сжимая в зубах лезвие бритвы, я водил
им по очереди по разным предметам, которые лучше всего
передавали желаемый трепет.
Я уже многое слышал и много записал, складывая
нарастающий архив в большие картонные коробки, которые теперь
составляют основной груз моего багажа. Преодолены многие
затруднения, и единственное неудобство, приобретенное мной с
новым образом жизни, в моей рассеянности и в том, как я
глотаю слова, которые от меня иногда требуются по делу. Здесь
тоже причина моего уединения. Мои занятия выработали во мне
тонкий слух, и теперь я могу уже без усилий прослушивать все
вокруг. Это трудная жизнь. Время от времени мои посиделки
навевают тихие мелодичные риторики или хотя бы нечто
осмысленное. Но в основном меня, как будто я сумасшедший,
обуревает птичий базар, который не только невразумителен, но
кажется напрасным и угрожающим.
IV
Передо мной непростая задача: сложить и упорядочить
множество самых разнородных записей, оказавшихся у меня под
рукой в итоге загадочных импровизированных сеансов. Еще мне
нужно определить точное авторство каждой. На первый взгляд
все эти отрывки выглядят как сумбурные произведения т.н.
заумной или абстрактной поэзии; наиболее стройные фразы
зачастую не согласованы, как чисто автоматические. Однако
тщательная транслитерация обнаруживает в них достаточно
причудливую макароническую запись, которая не без усилий
принимает вид вполне связных, иногда частично переложенных на
русский язык, стихов и прозы. Впрочем, бывает и так, что мне
вообще не удается расшифровать сочетания букв, совсем
непохожие на слова, которые я опознал бы по словарям и
справочникам. Но я не большой полиглот, а моя эрудиция
ограничена, и кто скажет, не относятся ли эти темные
выражения к неизвестным до сих пор мертвым языкам древности
или к устному творчеству все еще первобытных народностей? К
тому же, недолгие фрагментарные сеансы никогда не гарантируют
полноценной передачи, а частые помехи создают в записи
безнадежные лакуны. Так или иначе, мне пока удается
определить некоторые тексты и подготовить их к выходу в свет.
Я особенно горжусь тем, что из непрерывно морочившей меня
многие вечера отрывочной неразберихи мне на сегодня удалось
извлечь около дюжины писем, рассказов и этюдов, безусловно
принадлежащих Полу Боулзу и недавно скончавшемуся Эдуарду
Родити. Раньше я уже печатал в журналах доставшиеся мне
работы Анри Мишо и Кларка Кулиджа. Все указанные тексты
исправлены и дополнены мной по опубликованным сочинениям
авторов (в будущем я надеюсь на качественно новый уровень
текстологической работы, и остаются еще вопросы, связанные с
авторским правом). Кроме них, я сейчас уже располагаю вполне
узнаваемыми, хотя пока предположительно, работами Рене
Домаля, Марселя Лекомта и Майкла Палмера; у меня есть еще
работы пока неизвестных мне французских и англоязычных
писателей, а также некоторое количество приятных на вид и,
кажется, вполне связных текстов на греческом, португальском и
сербском (или хорватском), кроме многочисленных и очевидно
тюркоязычных отрывков, среди которых, впрочем, мой друг и
литературовед Глеб Морев указал мне на одно из заумных
стихотворений Юрия Дегена.
Однако в моем собрании остается многое, что я не
надеюсь когда-нибудь опубликовать. Это прежде всего
многочисленные импромптю на русском языке, где авторство
затруднено. Их резкое несоответствие принятым литературным
нормам, и бесплодные попытки сличить их по существующим
архивам самиздата и по страницам антологии "Голубой Лагуны",
значимы и наводят на обобщения о характере и смысле коллекции
в целом. И это двояко. Нужно ли мне понимать себя как
хранителя небывалой библиотеки, охватывающей, кроме наличных
произведений литературы, замыслы и несохранившиеся творения,
и (возможно) еще только подспудные произведения будущего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28