Он мог бы
стать живописцем, если бы не выдумывал картин, которые можно
представить, но нельзя нарисовать; писателем, если бы его
образы не выражались в словах, непечатных не потому, что они
гадость, а потому, что их быть не может. Впрочем, с таким же
условием он мог бы стать пчеловодом, картографом, брокером
или пожарным. Во время наших прогулок он вел себя, как
советский разведчик в глубоком тылу врага. Да, его последняя
записка подписана "Капитан Клосс".
И еще, Чилим Салтанов, Радж Капут, Семен Растаман и
Марлен Заич Мепет-Мепе. Уже в том, как он любил все эти
переодевания, двойники и прочее альтер эго, можно понять,
почему его исчезновение подогревает мои страхи. Не есть ли
эта подозреваемая мной патология, диковинное произрастание
человека, в его желании стать тем Фантомасом, который
стремится к власти над миром, распространяя себя до его
подобия? Какими словами он поджидает момент, когда
невероятные измышления Парацельса вдруг сбудутся, уже помимо
его самого?
Тем, кто не знаком со слов Альфреда Жарри с делами и
мнениями д-ра Фостроля, будет интересно узнать, что есть
дисциплина, которая то же по отношению к метафизике, как
последняя - к физике. Однако, в отличие от обеих, применяется
только в оперативных целях. Основания патафизики были
заложены на заре века сильнодействующих средств, на
неиспорченный организм она может подействовать, как называют
медики, парамнезией, а по-нашему, сделает из него "гага". Мы
обращаемся к ней в трудных случаях, когда странности и
парадоксы сделали жизнь эксцентрической несколько выше сил.
Здесь и вступает не признающая противоречий "наука
воображаемых решений", для которой любая возможность дана
реально.
Разгадка загадочной смерти моего приятеля в самом
способе ее, точнее сказать, технологии, связанной с
превышением обычной дозы. Он умер второй раз, второй смертью,
всего лишь шагнув в окно, случайно или ему захотелось, не
важно. Гораздо больше, и это вещь близкая, мне интересно,
когда впервые. Тогда ли, когда в горьком аромате от папиросы,
исполнившем дыхание, ему почудился поцелуй? И голос, который
он раньше называл внутренним, вдруг нежно, прозрачно
заговорил с ним, в дымке почувствовался очертанием, как будто
темная женщина закрыла ладонями его лицо, а потом вихрем карт
разлетелась по комнате, в окно, и перед ним открылся город, и
она в нем, и он, и он в ней. С тех пор каждое его движение,
его прогулки составляли танец, которым - не понимаю, как - он
призывал тот момент, когда она зашла к нему и села на его
колени. Возможно, она была в вечернем платье, каучуковых
перчатках и хирургической маске. Он развязал маску, она
наклонилась и поцеловала его, так, что стала его, совсем
близко. Все остальное как кинолента, склеенная из счастливых
концов.
С моих слов записано верно. Я мог бы этим закончить,
если бы то, что я рассказал, было настолько неправдоподобно,
что не случилось бы и со мной. Я никогда не стал бы писать о
том, кто, удерживаясь за шасси, выдержал шестичасовой перелет
над океаном, или кого всей швейцарской семьей Робинзон
оставили на озерах в Африке. Но суеверные опасения, кошмары
ребенка, которому показали мумию, заставляют писать,
освобождаться, пока мое любопытство не пересилит здравый
смысл. К тому же, когда я прочел у Пико делла Мирандола о
"поцелуе смерти", или "союзе поцелуя", у меня начались
проблемы с женой.
Я верю, что чем больше я буду проникать в жизнь моего
покойного приятеля, входить в его роль, тем вероятнее, что он
своей гибелью спасет меня, как каскадер, подменивший собой
камикадзе. В конце концов, если вспомнить стихи Дени Роша, он
был "действительно королевский пилот".
1991
КНИЖКА, ЗАБЫТАЯ В НАТЮРМОРТЕ
Виктору Лапицкому
Гадать на прошлое - вот бесполезная, никому не в прок,
трата времени. По смеху, в походке, по семи знакам на стопах,
- и из шепота некромантических звезд, выдающих секреты, -
предчувствие, слабый попутный магнит, не вернет вспять; карты
лягут из ниоткуда. Ни "славная рука" висельника, ни свеча из
ослиного семени не просветит в этих потемках, пока те
распускаются здесь и там в странных событиях и портретах. Как
говорится, сеют на всякий ветер.
Есть зачарованные лица. Они как зеркало гадания, по
которому зеленоватые искры воображения вьются, напоминая
легенды, картежные пассы, балет, все, что составляет
развязки, страсти, или роман. Не в письмах, вовсе не на
бумаге - и не такой, после которого остаются засохшие цветики
и сувениры.
На память придет вдруг, со дна. Лицо возникает на
черном экране: бледное и неспокойное, губы дрожат - лицо
внезапно и неловко знакомое, напоминающее сразу все "горести
любви, которым длиться век". Но это ярмарочный "фантаст'ик",
аппарат, показывающий из-за темной ткани неверные картины
свечки "волшебного фонаря". Китайские тени трепещут, как
волосы горгоны; золоченый вертеп с куклами злого царя
иудейского и его сарацинов, фокусник с головой на блюде,
обычный святочный балаган.
И мы же знаем, что Саломея не та, которая танцевала во
дворце Ирода, не леди, не парижанка, не та барышня: ведь в
краях "Речи Посполитой" ее имя чаще Юлии и Катарины. И что
Польша, Галиция... Ее имя, рассеянное в картинах Винчи,
Дюрера, Рубенса, Тициана, музыкой Глазунова, Штрауса и
Хиндемита. Даже Бердсли, которому Уайльд написал, что он один
понял ее и "танец семи покрывал", не читал той пьесы, которую
иллюстрировал. Сам Уайльд, искавший ее везде, где можно найти
хотя бы слово, часами стоявший на улицах, ближе к вечеру, в
ожидании Саломеи, на Монпарнасе, у цыган, рассматривая
румынских акробатов и парикмахерские куклы - говорил об
"апокрифе из черной Нубии", где другой письменности, кроме
болота и крокодилов, нет. Ведь эта царевна смущает нас, как
гадание, как может смутить только свое - пристрастное -
прошлое. Постыдная память, в образе лучших времен дошедшая на
сегодня как повесть, из которой рука лицемера пощадила одни
неяркие картинки. С тех пор она "пожелтела" и смотрится
броско, как афиша варьете или желтая французская обложка
романа "стр'астной" серии, замеченная походя, в боковом
переулке. Но остановишься, с упрямым и необычным чувством,
каким когда-то желтели на подвальных дверях бумажки, спящие
мотыльки, приглашая вниз, в азиатские заводи, курильщиков
черного табака. Откуда же это лицо, из каких краев, с какой
"Крайней Туле", по ту ли, по эту сторону Тулы его искать? Так
бродишь по весеннему Петербургу, вглядываешься в прекрасные
женские маски его фасадов, за которыми ничего нет. Будить
петербургскую память - все равно, что тревожить с юности
дряхлого наркомана, сомнамбулу, у которого я и не я, было и
не было - все смешалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
стать живописцем, если бы не выдумывал картин, которые можно
представить, но нельзя нарисовать; писателем, если бы его
образы не выражались в словах, непечатных не потому, что они
гадость, а потому, что их быть не может. Впрочем, с таким же
условием он мог бы стать пчеловодом, картографом, брокером
или пожарным. Во время наших прогулок он вел себя, как
советский разведчик в глубоком тылу врага. Да, его последняя
записка подписана "Капитан Клосс".
И еще, Чилим Салтанов, Радж Капут, Семен Растаман и
Марлен Заич Мепет-Мепе. Уже в том, как он любил все эти
переодевания, двойники и прочее альтер эго, можно понять,
почему его исчезновение подогревает мои страхи. Не есть ли
эта подозреваемая мной патология, диковинное произрастание
человека, в его желании стать тем Фантомасом, который
стремится к власти над миром, распространяя себя до его
подобия? Какими словами он поджидает момент, когда
невероятные измышления Парацельса вдруг сбудутся, уже помимо
его самого?
Тем, кто не знаком со слов Альфреда Жарри с делами и
мнениями д-ра Фостроля, будет интересно узнать, что есть
дисциплина, которая то же по отношению к метафизике, как
последняя - к физике. Однако, в отличие от обеих, применяется
только в оперативных целях. Основания патафизики были
заложены на заре века сильнодействующих средств, на
неиспорченный организм она может подействовать, как называют
медики, парамнезией, а по-нашему, сделает из него "гага". Мы
обращаемся к ней в трудных случаях, когда странности и
парадоксы сделали жизнь эксцентрической несколько выше сил.
Здесь и вступает не признающая противоречий "наука
воображаемых решений", для которой любая возможность дана
реально.
Разгадка загадочной смерти моего приятеля в самом
способе ее, точнее сказать, технологии, связанной с
превышением обычной дозы. Он умер второй раз, второй смертью,
всего лишь шагнув в окно, случайно или ему захотелось, не
важно. Гораздо больше, и это вещь близкая, мне интересно,
когда впервые. Тогда ли, когда в горьком аромате от папиросы,
исполнившем дыхание, ему почудился поцелуй? И голос, который
он раньше называл внутренним, вдруг нежно, прозрачно
заговорил с ним, в дымке почувствовался очертанием, как будто
темная женщина закрыла ладонями его лицо, а потом вихрем карт
разлетелась по комнате, в окно, и перед ним открылся город, и
она в нем, и он, и он в ней. С тех пор каждое его движение,
его прогулки составляли танец, которым - не понимаю, как - он
призывал тот момент, когда она зашла к нему и села на его
колени. Возможно, она была в вечернем платье, каучуковых
перчатках и хирургической маске. Он развязал маску, она
наклонилась и поцеловала его, так, что стала его, совсем
близко. Все остальное как кинолента, склеенная из счастливых
концов.
С моих слов записано верно. Я мог бы этим закончить,
если бы то, что я рассказал, было настолько неправдоподобно,
что не случилось бы и со мной. Я никогда не стал бы писать о
том, кто, удерживаясь за шасси, выдержал шестичасовой перелет
над океаном, или кого всей швейцарской семьей Робинзон
оставили на озерах в Африке. Но суеверные опасения, кошмары
ребенка, которому показали мумию, заставляют писать,
освобождаться, пока мое любопытство не пересилит здравый
смысл. К тому же, когда я прочел у Пико делла Мирандола о
"поцелуе смерти", или "союзе поцелуя", у меня начались
проблемы с женой.
Я верю, что чем больше я буду проникать в жизнь моего
покойного приятеля, входить в его роль, тем вероятнее, что он
своей гибелью спасет меня, как каскадер, подменивший собой
камикадзе. В конце концов, если вспомнить стихи Дени Роша, он
был "действительно королевский пилот".
1991
КНИЖКА, ЗАБЫТАЯ В НАТЮРМОРТЕ
Виктору Лапицкому
Гадать на прошлое - вот бесполезная, никому не в прок,
трата времени. По смеху, в походке, по семи знакам на стопах,
- и из шепота некромантических звезд, выдающих секреты, -
предчувствие, слабый попутный магнит, не вернет вспять; карты
лягут из ниоткуда. Ни "славная рука" висельника, ни свеча из
ослиного семени не просветит в этих потемках, пока те
распускаются здесь и там в странных событиях и портретах. Как
говорится, сеют на всякий ветер.
Есть зачарованные лица. Они как зеркало гадания, по
которому зеленоватые искры воображения вьются, напоминая
легенды, картежные пассы, балет, все, что составляет
развязки, страсти, или роман. Не в письмах, вовсе не на
бумаге - и не такой, после которого остаются засохшие цветики
и сувениры.
На память придет вдруг, со дна. Лицо возникает на
черном экране: бледное и неспокойное, губы дрожат - лицо
внезапно и неловко знакомое, напоминающее сразу все "горести
любви, которым длиться век". Но это ярмарочный "фантаст'ик",
аппарат, показывающий из-за темной ткани неверные картины
свечки "волшебного фонаря". Китайские тени трепещут, как
волосы горгоны; золоченый вертеп с куклами злого царя
иудейского и его сарацинов, фокусник с головой на блюде,
обычный святочный балаган.
И мы же знаем, что Саломея не та, которая танцевала во
дворце Ирода, не леди, не парижанка, не та барышня: ведь в
краях "Речи Посполитой" ее имя чаще Юлии и Катарины. И что
Польша, Галиция... Ее имя, рассеянное в картинах Винчи,
Дюрера, Рубенса, Тициана, музыкой Глазунова, Штрауса и
Хиндемита. Даже Бердсли, которому Уайльд написал, что он один
понял ее и "танец семи покрывал", не читал той пьесы, которую
иллюстрировал. Сам Уайльд, искавший ее везде, где можно найти
хотя бы слово, часами стоявший на улицах, ближе к вечеру, в
ожидании Саломеи, на Монпарнасе, у цыган, рассматривая
румынских акробатов и парикмахерские куклы - говорил об
"апокрифе из черной Нубии", где другой письменности, кроме
болота и крокодилов, нет. Ведь эта царевна смущает нас, как
гадание, как может смутить только свое - пристрастное -
прошлое. Постыдная память, в образе лучших времен дошедшая на
сегодня как повесть, из которой рука лицемера пощадила одни
неяркие картинки. С тех пор она "пожелтела" и смотрится
броско, как афиша варьете или желтая французская обложка
романа "стр'астной" серии, замеченная походя, в боковом
переулке. Но остановишься, с упрямым и необычным чувством,
каким когда-то желтели на подвальных дверях бумажки, спящие
мотыльки, приглашая вниз, в азиатские заводи, курильщиков
черного табака. Откуда же это лицо, из каких краев, с какой
"Крайней Туле", по ту ли, по эту сторону Тулы его искать? Так
бродишь по весеннему Петербургу, вглядываешься в прекрасные
женские маски его фасадов, за которыми ничего нет. Будить
петербургскую память - все равно, что тревожить с юности
дряхлого наркомана, сомнамбулу, у которого я и не я, было и
не было - все смешалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28