А вокруг Капри, и вилла Крупп, "Уединение брата
Феличе", совсем не случайно прозванная - куда тебе, Тиберий!
Здесь справлял свою "розовую свадьбу" граф Ферзен с
завсегдатаями парижских писсуаров, здесь объяснялись Оскар и
Бози, сюда привез свою скандальную "Ревность" Вильгельм фон
Гл:еден, безумец-фотограф... О, этот край, воспетый
берлинским музеем Пола... Да, это мы, его дети, с ним; и его
красная гвоздика в петлице, и наши зеленые. Мы видим, как
зеленый пожар растет, распространяясь из-под земли ручейками,
прорываясь в фонтаны огня, и треплется над Мосулом зеленым
стягом с двумя саблями и надписью: "Ничто не возможно"... Мы
рукоплещем, бросаем цветы и кричим ему трижды: Ты, Кто жил,
Ты, Кто жив, Ты, Кто будет жить...
"... но тебе скучно..." - из-подо льда, откуда
наплывами, как перископом выводит, внезапно, на тротуар,
тоска обретает конкретные, обтекаемые на ветру очертания: он
вспоминает, как ночью у набережной черная лодка с башней
всплыла, качаясь, недалеко от статуи адмирала, который стоял
в тельняшке поверх бронзы.
Дальше ночные проспекты и улицы, вьюга, поздние, для
поцелуев, трамваи. За окном одно, в измороси, палевое ничто.
Он вспоминает маркизу Кассати, которую еще мальчиком,
как потом понял, видел во сне: глаза, вдвое жгучие черным,
ветреным, воспоминанием.
60. И он вспоминает божественную, удивительную и
пеструю галерею фотографий в живой рост, работы Хэтти ван Зак
- будто гуляет по залу, представленному в панораме о
двенадцати вывесках всемирных совокуплений, от Хартума и до
Нью-Йорка, гостиницы, номера от первой войны до второй. Негры
и обезьяны, ревущие старцы, собаки, кровь, брызжущая из
петуха - все пробивается в жалюзи светом, в золоте,
сверкающей так невыносимо, что вскоре оно исполняет собой,
сколько можно видеть.
4.
Перед ним, и вдруг лучится, как чистое стекло,
перспектива, сиянием рассветающая в зное застывшие камни
зданий, и небо - и пути, дороги, словно из-под земли пламенем
охватившие в сети город, соединяются.
Она одета только в золото на ее глазах, и павлин,
переливаясь в перьях, терзает ей живот: его слезы, штормом из
тысячи его очей, разгораются в море.
Но когда ему удается рассмотреть этот свет, рассеять
его на плывущие очертания, - что за немецкое имя в названии?
- в образе лампы, то он видит ее глаза, и белую маску (да,
именно, она зубной врач). Он чувствует жар, пока она держит в
железе его рот. В слепящем свете она прямо над ним, закрывая
собой все, и боль, когда, изнемогая от нетерпимости зноя,
сияния, он сжимает пальцы у нее на коленях, ощущает все новые
качества, с легкостью поднимает ее под бедра - и уже бежит,
высоко, акробатом вздрагивая и закидывая ноги, с ней на
руках, по сверкающим залам и галереям в колоннах, сводах и
статуях, прыгает, едва не взлетая между автомобилей в порывах
прожекторов, раскачивая ее выше и выше, в то время как она,
возвратившаяся во взгляд, рвет ему зубы один за другим.
IV
Он проснулся уже на светло, среди полуобклеенных стен
и бутылок, прямо у круглого, треснувшего зеркала. Кресло,
качалка, отбросило его напротив лица бледного, впрозелень,
"кого-то" - и он сразу же успокоился: его щетины было точно
на три дня.
Бутылки, ланцеты и бильярдные шары стояли, лежали по
всей мастерской, плыли посреди пустоты в рамах, звенели из-за
окна, на площади, колоколами, и щебетали птички. На
подоконнике сушился морской петух. С краю стола дымящийся
кофе, курага и в ломтиках осетинский сыр. Он поднялся
подкраситься, и аккуратно взъерошил себе волосы.
За окном тает, и небо белое, как если бы все в мареве,
а за занавесками ничего, кроме сегодня, нет. На гвозде висело
из альбома фото, раскрашенное от руки: первой шла девушка,
одетая вся в зефир, и трубила в крылатую, и мохнатую,
дудочку; за ней второй, согнувшись, старался не пролить свой
тяжелый длинный сосуд, который нес двумя руками - и замыкал
все халдей в длинном платье со звездами, безобразие сам по
себе. Милий падает в кресло, и уже из-под его вспылившихся,
внезапных развалин пытается предпринять какой-то "Unsquare
Dance", пока ловит руками и кричит про себя.
Поднявшись, вздохнув, он начинает покрывать лаком свои
уже достаточно слипшиеся волосы, а потом из склянки от
химического индикатора пускает себе по рубашке красную
струйку, застывшую на груди в капельку. Это удачно, что со
вчерашнего дня верхней пуговицы на воротничке нет.
Ближе к вечеру его видели у "Максима", где он уже
стоял за сигаретой. Потом его встречали там и здесь, а в
сумерках кто-то заметил, как он стоит на набережной, около
высоких пролетов. Какой-то выстрел послышался ему за рекой,
вдруг заледенил ветер, и такси, фонарем повернув мимо,
умчалось, вскоре пропав за мостом.
N
Он видит, как она опускается плечами в жестокий и
влажный зной, и видит, как темны его руки на ее теле. Она
видит белый, истаявший край, черную ветвистую трещину,
расколовшую потолок.
1993.
ПУТЕШЕСТВИЕ ЛУКИ
Если принять, что сегодня, как и некогда, путешествие
означает для человека в конце концов выход - то чем хуже или
ничтожнее его побуждения, тем больше какой-то страсти и
своеобразного упоения, чисто физических. Ведь и воспетый акт
в общем неэстетичен. То и другое сближают плачевные
результаты. Поэтому жалкая, вполне постыдная цель поездки в
лучшие-то времена неповоротливого Луки не стоила своего
рассказа, да и такого утомительного пути, на исходе терпения
нашего друга у тускло мелькающего окна все глубже забываясь в
спертом полусне напоминающего камеру купе поезда. Этот поезд
шел уже бесконечно, то ли и правда по полю без края - то ли
согласно административной инструкции железная дорога петляла,
уклоняясь в некие разве что из космоса различимые
символические фигуры - чтобы страна таким образом
расступалась перед заключенным пассажиром в истом смысле
своего имперского расстояния, скрадывающего и дни и ночи и
само время. Точнее сказать, ночь выглядела из окна купе всего
лишь как очередная область, даже район, в следовании
однообразной равнины развалин и деловых построек - и только
названия станций давали заметить вроде бы естественное в
поезде (да и заложенное в самом пейзаже) продвижение вперед.
Они сменяли друг друга сперва забавно или исторически, как в
учебнике - но постепенно удаляясь от знакомого смысла, все
более варварские шипящие и гортанные, слова, а скорее шорохи
чужого враждебного языка, придающие своей русской азбуке
загадочность кабалистических знаков. Почти незаметно и уже
примелькавшиеся местные лица, вторгающиеся в духоту и толчею
вагона с газетами и кислым пивом, приземились и грубели, их
возгласы становились все громче и непонятнее, а глаза
сужались или оплывали с тошнотной поволокой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Феличе", совсем не случайно прозванная - куда тебе, Тиберий!
Здесь справлял свою "розовую свадьбу" граф Ферзен с
завсегдатаями парижских писсуаров, здесь объяснялись Оскар и
Бози, сюда привез свою скандальную "Ревность" Вильгельм фон
Гл:еден, безумец-фотограф... О, этот край, воспетый
берлинским музеем Пола... Да, это мы, его дети, с ним; и его
красная гвоздика в петлице, и наши зеленые. Мы видим, как
зеленый пожар растет, распространяясь из-под земли ручейками,
прорываясь в фонтаны огня, и треплется над Мосулом зеленым
стягом с двумя саблями и надписью: "Ничто не возможно"... Мы
рукоплещем, бросаем цветы и кричим ему трижды: Ты, Кто жил,
Ты, Кто жив, Ты, Кто будет жить...
"... но тебе скучно..." - из-подо льда, откуда
наплывами, как перископом выводит, внезапно, на тротуар,
тоска обретает конкретные, обтекаемые на ветру очертания: он
вспоминает, как ночью у набережной черная лодка с башней
всплыла, качаясь, недалеко от статуи адмирала, который стоял
в тельняшке поверх бронзы.
Дальше ночные проспекты и улицы, вьюга, поздние, для
поцелуев, трамваи. За окном одно, в измороси, палевое ничто.
Он вспоминает маркизу Кассати, которую еще мальчиком,
как потом понял, видел во сне: глаза, вдвое жгучие черным,
ветреным, воспоминанием.
60. И он вспоминает божественную, удивительную и
пеструю галерею фотографий в живой рост, работы Хэтти ван Зак
- будто гуляет по залу, представленному в панораме о
двенадцати вывесках всемирных совокуплений, от Хартума и до
Нью-Йорка, гостиницы, номера от первой войны до второй. Негры
и обезьяны, ревущие старцы, собаки, кровь, брызжущая из
петуха - все пробивается в жалюзи светом, в золоте,
сверкающей так невыносимо, что вскоре оно исполняет собой,
сколько можно видеть.
4.
Перед ним, и вдруг лучится, как чистое стекло,
перспектива, сиянием рассветающая в зное застывшие камни
зданий, и небо - и пути, дороги, словно из-под земли пламенем
охватившие в сети город, соединяются.
Она одета только в золото на ее глазах, и павлин,
переливаясь в перьях, терзает ей живот: его слезы, штормом из
тысячи его очей, разгораются в море.
Но когда ему удается рассмотреть этот свет, рассеять
его на плывущие очертания, - что за немецкое имя в названии?
- в образе лампы, то он видит ее глаза, и белую маску (да,
именно, она зубной врач). Он чувствует жар, пока она держит в
железе его рот. В слепящем свете она прямо над ним, закрывая
собой все, и боль, когда, изнемогая от нетерпимости зноя,
сияния, он сжимает пальцы у нее на коленях, ощущает все новые
качества, с легкостью поднимает ее под бедра - и уже бежит,
высоко, акробатом вздрагивая и закидывая ноги, с ней на
руках, по сверкающим залам и галереям в колоннах, сводах и
статуях, прыгает, едва не взлетая между автомобилей в порывах
прожекторов, раскачивая ее выше и выше, в то время как она,
возвратившаяся во взгляд, рвет ему зубы один за другим.
IV
Он проснулся уже на светло, среди полуобклеенных стен
и бутылок, прямо у круглого, треснувшего зеркала. Кресло,
качалка, отбросило его напротив лица бледного, впрозелень,
"кого-то" - и он сразу же успокоился: его щетины было точно
на три дня.
Бутылки, ланцеты и бильярдные шары стояли, лежали по
всей мастерской, плыли посреди пустоты в рамах, звенели из-за
окна, на площади, колоколами, и щебетали птички. На
подоконнике сушился морской петух. С краю стола дымящийся
кофе, курага и в ломтиках осетинский сыр. Он поднялся
подкраситься, и аккуратно взъерошил себе волосы.
За окном тает, и небо белое, как если бы все в мареве,
а за занавесками ничего, кроме сегодня, нет. На гвозде висело
из альбома фото, раскрашенное от руки: первой шла девушка,
одетая вся в зефир, и трубила в крылатую, и мохнатую,
дудочку; за ней второй, согнувшись, старался не пролить свой
тяжелый длинный сосуд, который нес двумя руками - и замыкал
все халдей в длинном платье со звездами, безобразие сам по
себе. Милий падает в кресло, и уже из-под его вспылившихся,
внезапных развалин пытается предпринять какой-то "Unsquare
Dance", пока ловит руками и кричит про себя.
Поднявшись, вздохнув, он начинает покрывать лаком свои
уже достаточно слипшиеся волосы, а потом из склянки от
химического индикатора пускает себе по рубашке красную
струйку, застывшую на груди в капельку. Это удачно, что со
вчерашнего дня верхней пуговицы на воротничке нет.
Ближе к вечеру его видели у "Максима", где он уже
стоял за сигаретой. Потом его встречали там и здесь, а в
сумерках кто-то заметил, как он стоит на набережной, около
высоких пролетов. Какой-то выстрел послышался ему за рекой,
вдруг заледенил ветер, и такси, фонарем повернув мимо,
умчалось, вскоре пропав за мостом.
N
Он видит, как она опускается плечами в жестокий и
влажный зной, и видит, как темны его руки на ее теле. Она
видит белый, истаявший край, черную ветвистую трещину,
расколовшую потолок.
1993.
ПУТЕШЕСТВИЕ ЛУКИ
Если принять, что сегодня, как и некогда, путешествие
означает для человека в конце концов выход - то чем хуже или
ничтожнее его побуждения, тем больше какой-то страсти и
своеобразного упоения, чисто физических. Ведь и воспетый акт
в общем неэстетичен. То и другое сближают плачевные
результаты. Поэтому жалкая, вполне постыдная цель поездки в
лучшие-то времена неповоротливого Луки не стоила своего
рассказа, да и такого утомительного пути, на исходе терпения
нашего друга у тускло мелькающего окна все глубже забываясь в
спертом полусне напоминающего камеру купе поезда. Этот поезд
шел уже бесконечно, то ли и правда по полю без края - то ли
согласно административной инструкции железная дорога петляла,
уклоняясь в некие разве что из космоса различимые
символические фигуры - чтобы страна таким образом
расступалась перед заключенным пассажиром в истом смысле
своего имперского расстояния, скрадывающего и дни и ночи и
само время. Точнее сказать, ночь выглядела из окна купе всего
лишь как очередная область, даже район, в следовании
однообразной равнины развалин и деловых построек - и только
названия станций давали заметить вроде бы естественное в
поезде (да и заложенное в самом пейзаже) продвижение вперед.
Они сменяли друг друга сперва забавно или исторически, как в
учебнике - но постепенно удаляясь от знакомого смысла, все
более варварские шипящие и гортанные, слова, а скорее шорохи
чужого враждебного языка, придающие своей русской азбуке
загадочность кабалистических знаков. Почти незаметно и уже
примелькавшиеся местные лица, вторгающиеся в духоту и толчею
вагона с газетами и кислым пивом, приземились и грубели, их
возгласы становились все громче и непонятнее, а глаза
сужались или оплывали с тошнотной поволокой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28