если
так, то вышло застольное время, и все кончено между нами.
Вспоминая прежние стихи и беседы, - всегда невразумительные,
как и сводившая нас вместе зыбкая сопричастность, - и все
пережитые мной упоительно слепые блуждания, я теперь
посмеиваюсь, что не среди нас оказался Кадм, плутающий по
своему острову в поисках прекрасной Гармонии... Мы были
скорее светляками от лампы, затеплившейся в зале на время
очередного бездействия, потом разлетевшиеся. У самых
колыбелей в Ленинграде, в декорациях иногда сгнившей, иногда
недостроенной марины - простые страхи одевались во все платья
и маски, под скрипучий ветер опереточного колеса разыгрывая
свои интермедии, обживая и заговаривая мир, который не был
нашим. Увы, сейчас поиски хлеба намного отвлекли нас от этого
ритуала, и новые угрозы, непривычно животные и бессвязные,
расстроили наше согласие. Исчезли и былые ложи наших
собраний: в эти чужие дома теперь кое-кто селит очередных
чудаков, и так проживают. Кое-кто сами, подвывая покойным
страхам, как ученики лекаря вступают в уличные спектакли, в
оранжевых тогах и в мешковине, голые и лохматые, звякающие
бубенцами. Впрочем, и про многих других непонятно, лоскутная
бедность или этот новый животный страх выставляют их в таком
пестром, вызывающем виде. Но что касается моих невольных
спутников, то здесь свои особые намеки и взаимность вызывают
позы, загадывающие ребусы дней.
Одно за другим бесконечные разочарования складываются
в пейзаж наших мест, чарующий природной игрой фантастических
миров. Каждый раз следуя за ними со страстью влюбленных, но
способные расставаться, мы уверились в том, что сама причина
наших похождений и есть тайна, всегда желанная и неузнаваемая
в абрисе очередного романа, а поэтому заметная только лишь в
очертании его окружающем, как будто замысел, едва
проступающий для нас в случайных уроках.
Итак, забываясь до смеха, испытывая множество
бесполезных усилий, сводящее наши метания, мы с утра выходим
из дома, не зная, куда вернемся. Сперва озираясь в поисках
извинения, еще наталкиваясь на вчерашнее, и пряча глаза, мы
сами не замечаем, как все наши реплики скрадывают жадные
вздохи, увлекающие в круговорот капризного танца, в который
мы переходим и теряемся среди пестроты, драки базара, наконец
на свободе. Мы бродим, даже не разглядывая курьезные выпады
прохожих сцен, в безопасности из-за сознания нашей
никчемности, на все готовые... Калейдоскоп наших дней
заключается не в переменах, а в чисто плотском упоении духа,
которое возрастает с каждой новостью за углом, раздражающей
жесты этого, можно сказать, движимого стыда. Время от времени
развлекаясь гаданием, мы вычерчиваем на карте города наши
взаимные траектории прогулок за день, и их линии рисуют
фривольные, дерзкие узоры, превосходящие все мыслимые схемы
порнографии. Когда мы вечерами, каждый в своем уединении,
разбираем наши богатые собрания этих веселых картинок, то
всегда находим, что подлинное возбуждение вызывает у нас даже
не жаркий момент, а самый образ его двигателя, закрученный в
самораспаде двуполого отправления, и вместе с тем так грубо
изображающий наши рассеянные попытки, слоняющиеся по
Петербургу навстречу разве что смерти. Как будто листая
старинный альбом "Путешествия Дэнди", где герой, гонимый по
Сахаре, через горы Тибета и за Океан, везде испытывает
столицы, веси и парадизы, каждый раз попадая в новые
переплеты взаимной позы. Возможно, ощущение подобного труда и
облегчает наши привычки, одинокие и непорочные; мы утоляем
свое любознание походя, изредка встречая друг друга как
ангелы, вестники общей и тайной связи. Мы узнаем эту связь по
фигурам нашего гадания и в их симметрии на карте,
заставляющей нас возвращаться к отправной топографической
канве, разыскивая ее возможный смысл.
Конечно же, не древние Лемуры воздвигли здесь первые
стены согласно своему обряду, и нет правды в заговорах,
союзах и тех суевериях, которые Петербург всегда вызывал у
русских людей, не желающих ему добра. Но верно, что этот
город всю жизнь привлекал к себе людей особого склада... и
привычные пустоты вокруг от многолетнего вандализма не дают
нам заметить, сколько незримых зданий воздвигнуто в его
пейзаже: и ведь только они - и ничто другое не может
достоверно составлять столицу, которая пережила пожарище и
вырождение, в самые невероятные времена наделяя нас вдруг
неожиданной чувствующей волей, рождающей и внезапную память,
с которой передается тайное. Но вряд ли это оплакиваемая
столица исчезнувшей империи - скорее былая столица рыцарей,
мальтийских и розокрестных, убежище ученых диковин,
выстроенный в надежде город, где "Рукопись, найденная в
Сарагосе" впервые увидела свет, а Клингер создавал в тиши
острова свою "Жизнь Фауста". Возможно, это и грустно, что по
такой линии располагаются наши имение и все наследство,
делающее нас здесь читателями неписаных книг, ценителями
невозможного искусства, и научившее жить ради доблести знания
о том, что никакая возможность не исчезает бесследно.
Поэтому сейчас, когда "вещи выдают своих мертвецов",
среди возникшей давки мы свободно разгуливаем на просторе,
украшая призрачные ухищрения своего платья цветами и
серебром: в окружении безвкусицы мы встречаемся на Невском
проспекте как взаимные модели, или витрины, где отражаются
наши простые души. Не одаренные глубокими познаниями в
истории и в мертвой грамоте, мы строим жизнь исходя по
сгоревшим законам "Справедливости" Карпократа в череде
сатурналий, воскрешающих для нас небывший солнечный
Гелиополь, преодолевший злоключения времени. Как видишь, наша
традиция беспочвенна, как сами петербургские топи; ее истоки
скрываются в домыслах и позоре... однако чисты как
топографический идеал, заложенный здесь зодчими братьями и
измеренный нами вполне. Вот почему надежда на счастливое
соизмерение, очевидно несбыточная, все же не оставляет нас,
несколько извиняя наши иногда нескромные причуды.
В самом деле, как часто, прохаживаясь по моему
острову, я испытывал наслаждение, раскрывающееся в геометрии
его кварталов, чередовании разных картин, дающих вместе
самозабвение и какое-то вновь ощущение себя, это знакомое за
Петербургом раздвоение. Как часто, окидывая с высоты из
Гавани как будто аллегорически возлежащую фигуру острова и
города, я вздрагивал, воображая человеческие очертания
застывшей спермы поверженного гиганта, и гения,
протягивающего на ладони пламенеющий кристалл гомункулуса, и
нашу беготню, проистекающую в сети сообщения вен, капилляров
- как инфекция тел, закупоривающих и осушающих сосуды,
разыгрывающих совокупление, гибнущих невпопад - обуревающая
сквозняком, как мертвые рачки планктона, ложбины воспаленного
и обезображенного корпуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
так, то вышло застольное время, и все кончено между нами.
Вспоминая прежние стихи и беседы, - всегда невразумительные,
как и сводившая нас вместе зыбкая сопричастность, - и все
пережитые мной упоительно слепые блуждания, я теперь
посмеиваюсь, что не среди нас оказался Кадм, плутающий по
своему острову в поисках прекрасной Гармонии... Мы были
скорее светляками от лампы, затеплившейся в зале на время
очередного бездействия, потом разлетевшиеся. У самых
колыбелей в Ленинграде, в декорациях иногда сгнившей, иногда
недостроенной марины - простые страхи одевались во все платья
и маски, под скрипучий ветер опереточного колеса разыгрывая
свои интермедии, обживая и заговаривая мир, который не был
нашим. Увы, сейчас поиски хлеба намного отвлекли нас от этого
ритуала, и новые угрозы, непривычно животные и бессвязные,
расстроили наше согласие. Исчезли и былые ложи наших
собраний: в эти чужие дома теперь кое-кто селит очередных
чудаков, и так проживают. Кое-кто сами, подвывая покойным
страхам, как ученики лекаря вступают в уличные спектакли, в
оранжевых тогах и в мешковине, голые и лохматые, звякающие
бубенцами. Впрочем, и про многих других непонятно, лоскутная
бедность или этот новый животный страх выставляют их в таком
пестром, вызывающем виде. Но что касается моих невольных
спутников, то здесь свои особые намеки и взаимность вызывают
позы, загадывающие ребусы дней.
Одно за другим бесконечные разочарования складываются
в пейзаж наших мест, чарующий природной игрой фантастических
миров. Каждый раз следуя за ними со страстью влюбленных, но
способные расставаться, мы уверились в том, что сама причина
наших похождений и есть тайна, всегда желанная и неузнаваемая
в абрисе очередного романа, а поэтому заметная только лишь в
очертании его окружающем, как будто замысел, едва
проступающий для нас в случайных уроках.
Итак, забываясь до смеха, испытывая множество
бесполезных усилий, сводящее наши метания, мы с утра выходим
из дома, не зная, куда вернемся. Сперва озираясь в поисках
извинения, еще наталкиваясь на вчерашнее, и пряча глаза, мы
сами не замечаем, как все наши реплики скрадывают жадные
вздохи, увлекающие в круговорот капризного танца, в который
мы переходим и теряемся среди пестроты, драки базара, наконец
на свободе. Мы бродим, даже не разглядывая курьезные выпады
прохожих сцен, в безопасности из-за сознания нашей
никчемности, на все готовые... Калейдоскоп наших дней
заключается не в переменах, а в чисто плотском упоении духа,
которое возрастает с каждой новостью за углом, раздражающей
жесты этого, можно сказать, движимого стыда. Время от времени
развлекаясь гаданием, мы вычерчиваем на карте города наши
взаимные траектории прогулок за день, и их линии рисуют
фривольные, дерзкие узоры, превосходящие все мыслимые схемы
порнографии. Когда мы вечерами, каждый в своем уединении,
разбираем наши богатые собрания этих веселых картинок, то
всегда находим, что подлинное возбуждение вызывает у нас даже
не жаркий момент, а самый образ его двигателя, закрученный в
самораспаде двуполого отправления, и вместе с тем так грубо
изображающий наши рассеянные попытки, слоняющиеся по
Петербургу навстречу разве что смерти. Как будто листая
старинный альбом "Путешествия Дэнди", где герой, гонимый по
Сахаре, через горы Тибета и за Океан, везде испытывает
столицы, веси и парадизы, каждый раз попадая в новые
переплеты взаимной позы. Возможно, ощущение подобного труда и
облегчает наши привычки, одинокие и непорочные; мы утоляем
свое любознание походя, изредка встречая друг друга как
ангелы, вестники общей и тайной связи. Мы узнаем эту связь по
фигурам нашего гадания и в их симметрии на карте,
заставляющей нас возвращаться к отправной топографической
канве, разыскивая ее возможный смысл.
Конечно же, не древние Лемуры воздвигли здесь первые
стены согласно своему обряду, и нет правды в заговорах,
союзах и тех суевериях, которые Петербург всегда вызывал у
русских людей, не желающих ему добра. Но верно, что этот
город всю жизнь привлекал к себе людей особого склада... и
привычные пустоты вокруг от многолетнего вандализма не дают
нам заметить, сколько незримых зданий воздвигнуто в его
пейзаже: и ведь только они - и ничто другое не может
достоверно составлять столицу, которая пережила пожарище и
вырождение, в самые невероятные времена наделяя нас вдруг
неожиданной чувствующей волей, рождающей и внезапную память,
с которой передается тайное. Но вряд ли это оплакиваемая
столица исчезнувшей империи - скорее былая столица рыцарей,
мальтийских и розокрестных, убежище ученых диковин,
выстроенный в надежде город, где "Рукопись, найденная в
Сарагосе" впервые увидела свет, а Клингер создавал в тиши
острова свою "Жизнь Фауста". Возможно, это и грустно, что по
такой линии располагаются наши имение и все наследство,
делающее нас здесь читателями неписаных книг, ценителями
невозможного искусства, и научившее жить ради доблести знания
о том, что никакая возможность не исчезает бесследно.
Поэтому сейчас, когда "вещи выдают своих мертвецов",
среди возникшей давки мы свободно разгуливаем на просторе,
украшая призрачные ухищрения своего платья цветами и
серебром: в окружении безвкусицы мы встречаемся на Невском
проспекте как взаимные модели, или витрины, где отражаются
наши простые души. Не одаренные глубокими познаниями в
истории и в мертвой грамоте, мы строим жизнь исходя по
сгоревшим законам "Справедливости" Карпократа в череде
сатурналий, воскрешающих для нас небывший солнечный
Гелиополь, преодолевший злоключения времени. Как видишь, наша
традиция беспочвенна, как сами петербургские топи; ее истоки
скрываются в домыслах и позоре... однако чисты как
топографический идеал, заложенный здесь зодчими братьями и
измеренный нами вполне. Вот почему надежда на счастливое
соизмерение, очевидно несбыточная, все же не оставляет нас,
несколько извиняя наши иногда нескромные причуды.
В самом деле, как часто, прохаживаясь по моему
острову, я испытывал наслаждение, раскрывающееся в геометрии
его кварталов, чередовании разных картин, дающих вместе
самозабвение и какое-то вновь ощущение себя, это знакомое за
Петербургом раздвоение. Как часто, окидывая с высоты из
Гавани как будто аллегорически возлежащую фигуру острова и
города, я вздрагивал, воображая человеческие очертания
застывшей спермы поверженного гиганта, и гения,
протягивающего на ладони пламенеющий кристалл гомункулуса, и
нашу беготню, проистекающую в сети сообщения вен, капилляров
- как инфекция тел, закупоривающих и осушающих сосуды,
разыгрывающих совокупление, гибнущих невпопад - обуревающая
сквозняком, как мертвые рачки планктона, ложбины воспаленного
и обезображенного корпуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28