Что теперь произойдет на смену небытия,
истаявшего у нас на глазах, какие будут строения непосеянных
всходов? Какие запустение и величие на миг приобретают
забытые в войне набережные и проезды, как будто напоминая
пророчества Казановы о торжестве Альберти и Леонардо... Парки
осыпаются, стоящие по аллеям сирени пригибаются с ветром, и
трепещут, сокращаясь, как будто пылающие, в свитые гнезда - с
новым порывом готовые сорваться, разлетаясь на все стороны в
перекати-поле, подпрыгивая, позвякивая щебетом схваченных
птиц, терзая эти жаркие комья своих внутренностей когтями
ветвей, разбрызгивая искры в северном зареве вечера над
предместьями, обозначающими конец света: он близок за линией
горизонта, за туманом на краю залива, где исчерпывается
классический мир Птолемея и, достигая пределов своей Тулэ,
сворачивает вниз головой, как повешенный. И залив в этом году
ясно вырисовывается - хотя и дымка - выливаясь во весь
взгляд, едва не приподнимая желанные горизонты, и очевидно
сближая разные прибрежные планы: поэтому темная лесная коса,
ограничивающая близкое взморье, и растекающееся устье ручья,
пробивающего песчаные уступы у моих ног, и вся петербургская
дельта, выдающаяся в залив фортами вплоть до далекого острова
Котлин - все это кажется одинаково и на ладони, все так же
близко и недосягаемо. Я вглядываюсь во все, как в незнакомые
проходящие лица, и чувствую, что каждый раз только срам
мешает мне что-то узнать. О, и изрядный.
Это неправда, что мы с Еленой разошлись навсегда; или
хотя так, но за гранью своего теперешнего бесчувствия я
больше не знаю, как выражается все то, что между нами было и
- кто знает? - осталось ли. Обычно для этого есть сувениры
лучших дней, доводы или хотя бы порыв: но ты этому не
поверишь, вспоминая все, что бывало, и я не верю. Переходя
все мыслимые рубежи предательства и отчуждения, мы обменялись
всеми подлостями нашего малого круга, после которых нельзя
смотреть друг другу в глаза без содрогания. Но видимо эти
спазмы, сводящие любые слова до абракадабры, и одержали нас
своей вяжущей силой, с которой плоть ссыхается в гашиш,
трескается нефрит, а лопухи ревеня тянутся навстречу луне...
Наши свидания внезапны, скрытые и постыдные... О, сколько нам
нужно забыть в объятиях, которые мы будем не в силах
вспомнить! Только обманы и низости дают нам свободу, в
исступлении которой мы уже помимо воли терзаем тела друг
друга. Мы расстаемся, выпадая и забываясь; бывает, за окном
разливается гроза, и наконец грохот, с треском проникающий на
весь дом и заставляющий линии разбегаться по острову, как-то
объединяет нас.
Каждую ночь я засыпаю с ощущением падающего, и этот в
общем-то нормальный для любого человека провал в сон,
напоминая мне о другом падении, заставляет меня вскакивать к
окну: привычный вид успокаивает. В его поисках я и выбрал
себе комнату в доме, где отдельная лестница на мансарду
позволила внести незаметные усовершенствования... особо
рассчитанный изгиб за угол не дает ни прохожим, ни моим
гостям заметить, что поднимаясь ко мне они совершают сальто,
буквально подвешивающее их к потолку комнаты, которая
произвела бы тяжелое впечатление, если бы шторы не были
всегда завешены наглухо. Только оставшись один я могу их
раздвинуть, вольно вздохнуть и выброситься из окна... Я
барахтаюсь, не чувствуя под собой кишащей и серой без дна
трясины, а надо мной как недостижимая мечта раскрываются
бескрайние зодчие поросли обетованной земли.
1992
СОЛОМОН
повесть девяностого года
В солнечном холщовом кресле, поверх летнего города,
наполовину лежит большая обнаженная, т.е. совершенно голая
женщина прекрасного и стройного тела, с тюрбаном на голове.
Встретишь такую граль в темном лесу, у ручья - и с ума
сойдешь, безвозвратно, исчезнешь.
Но до сих пор вс:е искрами, светляками будет ждать у
тебя в глазах.
1.
Сперва поворот. В темноте сухо щелкнуло, и три ступени
света проскользили по лестнице. Милий Самарин, прозванный
Моро, запер свою дверь и пошел, в пятнах от утреннего окна,
вниз, к чистому, знакомому запаху воды, растекавшейся
ручейками. Милий заметил, что проступает под штукатуркой, и
представил себе вдруг картину, где мелкие облачка пара витают
сверху кипящего в огне, в островках земли, варева.
Зачем, пожалуйста, ехать в Левант, где между Иерихоном
и замком Крак, превращенным в еврейский колхоз, шипит мертвым
морем все тот же двойной, как асфальт, кофе? Этим утром
Самарин окончательно отказался ехать на малую родину. На
большой лучше, и еще меньше места. Ночью ему снились полки
сарацинов: теперь он с удовольствием шел убеждаться в
обратном.
На улице небо было низкое, будто его пролили, и
чудесным пустым звуком были двор, запорошенный, стены и пара
деревьев. До полудня было минут пять. Милий привел шляпу,
перчатки и, слегка вправо, голову в нужное положение,
мысленно отметив пунктир. Все вокруг нравилось ему
необыкновенно.
Пушка, за два квартала, выстрелила в крепости в
полдень. Милий хотел улыбнуться, но пошатнулся,
прислушиваясь. По его телу прошли судороги. Он, как
говорится, мертвенно побледнел. Если бы это был треск,
который можно принять и за ветку, за выстрел или разряд
грома, то двор и тусклая лужица, отразившись в звуке, увидели
бы, как его не стало.
II
Говорить о его гибели было бы неуместно - и неприлично
обмолвиться. Конечно, он был поклонник того дисциплинарного
постулата Лойолы "Revinde ad cadaver", который - "будь трупу
подобен" - забывается молодыми людьми, которые пишут стихи с
адресатами "милый Бодлер"... Подумайте, как бы он вздохнул,
замахал руками и... Никакой человек с воспитанием не позволит
себе такого.
Тот, кто пил с утра на Невском свой кофе, купил газету
- бессмертен, метафизически говоря. Каждое знакомое утро он
курит, отсчитывая перспективу от шпиля до шпиля, и проходит
нескорым шагом, часовым заводом на взрыв, которого не было и
не будет. Часы, что звонили, и в дребедень фейерверком
рассыпались по комнате, за окно, засветло. Когда он думает о
них, то представляет себе циркуль, охвативший в круг, в
серебре, глубину темного хрусталя. По ней плывут, падают и
сияют, пульсируют знаки и звездочки, когда-то буквы; они
чертят пути. Ему все равно, как это понимать.
Когда взгляд мутит, кажется - горы, монголия. Столовые
в снегу нагория, когда ветер теплит светильники и серебро
мерцает, горит брызгами среди шороха, под выкрики официантов,
в ректо к отражению зала. Изморозь ложится где-то на берегах,
проступая кожу лица и пробивая виски, как сталь: он зажигает
спичку и черные, одна за другой лилии, тени пролетов стаивают
зыбкий лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
истаявшего у нас на глазах, какие будут строения непосеянных
всходов? Какие запустение и величие на миг приобретают
забытые в войне набережные и проезды, как будто напоминая
пророчества Казановы о торжестве Альберти и Леонардо... Парки
осыпаются, стоящие по аллеям сирени пригибаются с ветром, и
трепещут, сокращаясь, как будто пылающие, в свитые гнезда - с
новым порывом готовые сорваться, разлетаясь на все стороны в
перекати-поле, подпрыгивая, позвякивая щебетом схваченных
птиц, терзая эти жаркие комья своих внутренностей когтями
ветвей, разбрызгивая искры в северном зареве вечера над
предместьями, обозначающими конец света: он близок за линией
горизонта, за туманом на краю залива, где исчерпывается
классический мир Птолемея и, достигая пределов своей Тулэ,
сворачивает вниз головой, как повешенный. И залив в этом году
ясно вырисовывается - хотя и дымка - выливаясь во весь
взгляд, едва не приподнимая желанные горизонты, и очевидно
сближая разные прибрежные планы: поэтому темная лесная коса,
ограничивающая близкое взморье, и растекающееся устье ручья,
пробивающего песчаные уступы у моих ног, и вся петербургская
дельта, выдающаяся в залив фортами вплоть до далекого острова
Котлин - все это кажется одинаково и на ладони, все так же
близко и недосягаемо. Я вглядываюсь во все, как в незнакомые
проходящие лица, и чувствую, что каждый раз только срам
мешает мне что-то узнать. О, и изрядный.
Это неправда, что мы с Еленой разошлись навсегда; или
хотя так, но за гранью своего теперешнего бесчувствия я
больше не знаю, как выражается все то, что между нами было и
- кто знает? - осталось ли. Обычно для этого есть сувениры
лучших дней, доводы или хотя бы порыв: но ты этому не
поверишь, вспоминая все, что бывало, и я не верю. Переходя
все мыслимые рубежи предательства и отчуждения, мы обменялись
всеми подлостями нашего малого круга, после которых нельзя
смотреть друг другу в глаза без содрогания. Но видимо эти
спазмы, сводящие любые слова до абракадабры, и одержали нас
своей вяжущей силой, с которой плоть ссыхается в гашиш,
трескается нефрит, а лопухи ревеня тянутся навстречу луне...
Наши свидания внезапны, скрытые и постыдные... О, сколько нам
нужно забыть в объятиях, которые мы будем не в силах
вспомнить! Только обманы и низости дают нам свободу, в
исступлении которой мы уже помимо воли терзаем тела друг
друга. Мы расстаемся, выпадая и забываясь; бывает, за окном
разливается гроза, и наконец грохот, с треском проникающий на
весь дом и заставляющий линии разбегаться по острову, как-то
объединяет нас.
Каждую ночь я засыпаю с ощущением падающего, и этот в
общем-то нормальный для любого человека провал в сон,
напоминая мне о другом падении, заставляет меня вскакивать к
окну: привычный вид успокаивает. В его поисках я и выбрал
себе комнату в доме, где отдельная лестница на мансарду
позволила внести незаметные усовершенствования... особо
рассчитанный изгиб за угол не дает ни прохожим, ни моим
гостям заметить, что поднимаясь ко мне они совершают сальто,
буквально подвешивающее их к потолку комнаты, которая
произвела бы тяжелое впечатление, если бы шторы не были
всегда завешены наглухо. Только оставшись один я могу их
раздвинуть, вольно вздохнуть и выброситься из окна... Я
барахтаюсь, не чувствуя под собой кишащей и серой без дна
трясины, а надо мной как недостижимая мечта раскрываются
бескрайние зодчие поросли обетованной земли.
1992
СОЛОМОН
повесть девяностого года
В солнечном холщовом кресле, поверх летнего города,
наполовину лежит большая обнаженная, т.е. совершенно голая
женщина прекрасного и стройного тела, с тюрбаном на голове.
Встретишь такую граль в темном лесу, у ручья - и с ума
сойдешь, безвозвратно, исчезнешь.
Но до сих пор вс:е искрами, светляками будет ждать у
тебя в глазах.
1.
Сперва поворот. В темноте сухо щелкнуло, и три ступени
света проскользили по лестнице. Милий Самарин, прозванный
Моро, запер свою дверь и пошел, в пятнах от утреннего окна,
вниз, к чистому, знакомому запаху воды, растекавшейся
ручейками. Милий заметил, что проступает под штукатуркой, и
представил себе вдруг картину, где мелкие облачка пара витают
сверху кипящего в огне, в островках земли, варева.
Зачем, пожалуйста, ехать в Левант, где между Иерихоном
и замком Крак, превращенным в еврейский колхоз, шипит мертвым
морем все тот же двойной, как асфальт, кофе? Этим утром
Самарин окончательно отказался ехать на малую родину. На
большой лучше, и еще меньше места. Ночью ему снились полки
сарацинов: теперь он с удовольствием шел убеждаться в
обратном.
На улице небо было низкое, будто его пролили, и
чудесным пустым звуком были двор, запорошенный, стены и пара
деревьев. До полудня было минут пять. Милий привел шляпу,
перчатки и, слегка вправо, голову в нужное положение,
мысленно отметив пунктир. Все вокруг нравилось ему
необыкновенно.
Пушка, за два квартала, выстрелила в крепости в
полдень. Милий хотел улыбнуться, но пошатнулся,
прислушиваясь. По его телу прошли судороги. Он, как
говорится, мертвенно побледнел. Если бы это был треск,
который можно принять и за ветку, за выстрел или разряд
грома, то двор и тусклая лужица, отразившись в звуке, увидели
бы, как его не стало.
II
Говорить о его гибели было бы неуместно - и неприлично
обмолвиться. Конечно, он был поклонник того дисциплинарного
постулата Лойолы "Revinde ad cadaver", который - "будь трупу
подобен" - забывается молодыми людьми, которые пишут стихи с
адресатами "милый Бодлер"... Подумайте, как бы он вздохнул,
замахал руками и... Никакой человек с воспитанием не позволит
себе такого.
Тот, кто пил с утра на Невском свой кофе, купил газету
- бессмертен, метафизически говоря. Каждое знакомое утро он
курит, отсчитывая перспективу от шпиля до шпиля, и проходит
нескорым шагом, часовым заводом на взрыв, которого не было и
не будет. Часы, что звонили, и в дребедень фейерверком
рассыпались по комнате, за окно, засветло. Когда он думает о
них, то представляет себе циркуль, охвативший в круг, в
серебре, глубину темного хрусталя. По ней плывут, падают и
сияют, пульсируют знаки и звездочки, когда-то буквы; они
чертят пути. Ему все равно, как это понимать.
Когда взгляд мутит, кажется - горы, монголия. Столовые
в снегу нагория, когда ветер теплит светильники и серебро
мерцает, горит брызгами среди шороха, под выкрики официантов,
в ректо к отражению зала. Изморозь ложится где-то на берегах,
проступая кожу лица и пробивая виски, как сталь: он зажигает
спичку и черные, одна за другой лилии, тени пролетов стаивают
зыбкий лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28