Она как бы бросала вызов его силе, подстегивала его. Но вскоре у него на шее, словно сведенные судорогой, напряглись жилы, и Мерседес поняла, что сейчас он снова кончит.
Она разжала пальцы, и Шон рухнул на нее всем телом, вновь извергая в нее потоки тепла и наслаждения. На этот раз она уже не пыталась сдержать свои эмоции, и тишину полупустой комнаты разорвал ее сладострастный стон.
Совершенно обессилевшие, они неподвижно лежали на кровати и смотрели, как вечерние сумерки сменяются ночной тьмой. Небо постепенно темнело. Появились первые звезды. Мерседес думала о том, что утром он должен будет возвращаться на фронт, и тихо плакала.
Когда стало совсем темно, они включили свет. В отделанной мрамором ванной комнате стояла огромная, на гнутых ножках, ванна. Они наполнили ее горячей водой и стали мыться.
– На следующей неделе поеду в Сан-Люк, – сказала Мерседес. – Надо сообщить родителям, что мы поженились.
– Думаешь, они рассердятся?
– Не знаю. Мне все равно. Меня больше волнует твое возвращение на фронт. Я так боюсь за тебя. А тебе бывает страшно?
– Бывает иногда, – признался Шон.
– Это хорошо. Это убережет тебя от необдуманных поступков.
– Я не совершаю необдуманных поступков. Знаешь, я помню то время, когда война больше походила на воскресную прогулку. Ей-богу. Люди уезжали из Барселоны на выходные, прихватив с собой жен, корзины с закуской и выпивку. Сделают несколько выстрелов по врагу, а в понедельник возвращаются на работу.
– И ты тоже считал, что это всего лишь пикник, верно? – Она выжала губку на его поросшую темными волосами грудь. – Ты, виляя хвостом, примчался сюда из Западной Виргинии, в надежде подстрелить нескольких капиталистов. Так, скуки ради.
Шон грустно улыбнулся.
– Может быть, ты и права. Но вначале действительно все было очень здорово. У нас царил дух товарищества. Нам казалось, что мы делаем нужное дело. Теперь все изменилось. Все превратилось в какой-то бардак. – Он дотронулся до ее груди. – Ты такая красивая. И я так люблю тебя. Ты для меня единственная женщина на земле.
– Жаль, что ты должен уезжать. Жаль, что не можешь бросить все это.
– Через несколько месяцев война все равно закончится. Да что мы в самом деле! Забрались в ванну и не нашли ничего лучшего, как только завести разговор о смерти?
– Так ведь мы поженились в военное время.
– Брось ты, Мерче. Давай лучше выберемся из этой лохани и сообразим что-нибудь поесть.
– Не знаю, голодна ли я. – Она устремила на него взгляд своих черных глаз и осторожно спросила: – Как ты думаешь, мы могли бы еще разок заняться любовью?
– О, черт, – застонал Шон. – Честно говоря, я не уверен.
Мерседес под водой протянула к нему руку. Его член был мягким, расслабленным, однако, как только она стала его поглаживать, он начал твердеть и подниматься.
Шон наклонился вперед и поцеловал ее в губы.
– Господи, – прошептал он. – Ты меня поражаешь, Мерседес!
– Раз уж у нас такой короткий медовый месяц, надо сделать его незабываемым. Мне нравится это название – медовый месяц.
– Мне тоже. Много-много сладких ночей.
– Только одна сладкая ночь.
– Я никогда не думал, что секс может быть таким.
– Секс для того и существует, чтобы дарить влюбленным наслаждение.
– Да…
– А ты мне вначале показался жутким бабником, – призналась Мерседес, крепче сжимая его пенис.
– Но такой женщины, как ты, я никогда не встречал.
– Такой распутной?
– Такой раскованной.
– Это потому, что мне нравится заниматься любовью с моим чудесным мужем. И я считаю это нормальным. Мы, женщины Каталонии, вообще чувствуем себя свободными от предрассудков. Разве ты не знал?
– Похоже, я начинаю в этом убеждаться, – произнес Шон, лаская ее соски и заставляя ее дрожать от удовольствия.
– Ах-х-х… Я так хочу тебя, любимый. Я хочу, чтобы ты поцеловал меня. Прямо сейчас. Здесь. Поцелуешь?
Он, ни слова не говоря, кивнул. Мерседес выскользнула из воды и села на край ванны. Одну ногу она положила Шону на плечо и притянула его к себе.
– Я хочу, чтобы ты запомнил это. Навсегда, – держа его голову в ладонях и глядя сверху вниз ему в глаза, сказала она. – Хочу, чтобы ты никогда не забывал, как сильно я люблю тебя.
– Я не забуду. Никогда.
Он придвинулся ближе, его язык скользнул между складок половых губ. Мерседес застонала. Ее нога медленно поглаживала его мускулистую спину. Ей было необходимо, чтобы он почувствовал ее вкус. Чтобы этот вкус запомнился ему навсегда. В ней проснулась безграничная грустная нежность к этому человеку. Ей хотелось приласкать его. Ей хотелось оградить его от беды.
Ей хотелось, чтобы смерть обошла его стороной.
На следующий день он сел в поезд, который должен был увезти его в Таррагону, увезти на фронт. Неимоверным усилием воли Мерседес заставила себя сдержать слезы до тех пор, пока состав не тронулся. Ее муж, высунувшись из окна вагона, махал ей рукой и что-то кричал, пока его голос не потонул в грохоте паровоза, а он не исчез в клубах белого пара.
Она стояла и выла в толпе таких же воющих женщин, провожавших взглядами уползающий по двум стальным лентам поезд, оставляющий после себя лишь пустоту, в которой каждой из них суждено было похоронить свою надежду и свою любовь.
Октябрь, 1938
Севилья
Художник корпел над портретом с тщанием обделенного талантом академика, после каждого мазка подолгу всматриваясь в позировавшего ему Джерарда.
Они находились во внутреннем дворике дома Массагуэров в Севилье. Джерард сидел на стуле с высокой спинкой, закинув ногу на ногу и положив руки на колени. Художник – его звали Камилло Альварес – устроился напротив него. Они оба молчали.
Джерард считал Альвареса третьесортным мазилой, и каждый раз, когда его взгляд случайно падал на полотно, он невольно морщился. На портрете Альвареса он был похож на деревянного болвана с выпученными глазами. Точно так же этот художник изобразил и Франко.
На том, чтобы заказать Альваресу портрет, настояла Мариса, а с тех пор как умер Альфонсо, Джерард просто не мог ей ни в чем отказать. Она так и не оправилась от этой страшной трагедии. Поскольку сегодня была пятница, она обязательно поедет на кладбище, чтобы положить на могилу сына свежие цветы. А потом весь вечер проплачет. И за субботу и воскресенье раз пять – семь сходит в церковь.
Воспоминания о смерти мальчика черной тенью вползли в душу Джерарда, еще более углубив недавно появившиеся у него возле уголков рта морщины.
Художник осторожно покашлял.
– Вас что-то смущает? – спросил Джерард.
– Ваше лицо, сеньор Массагуэр.
– Что?
– Выражение лица. Вы – я извиняюсь – начинаете хмуриться.
Джерард заставил себя расслабиться.
– Так лучше?
– Теперь глаза. Не надо смотреть так мрачно. Будьте любезны, поднимите чуть-чуть взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Она разжала пальцы, и Шон рухнул на нее всем телом, вновь извергая в нее потоки тепла и наслаждения. На этот раз она уже не пыталась сдержать свои эмоции, и тишину полупустой комнаты разорвал ее сладострастный стон.
Совершенно обессилевшие, они неподвижно лежали на кровати и смотрели, как вечерние сумерки сменяются ночной тьмой. Небо постепенно темнело. Появились первые звезды. Мерседес думала о том, что утром он должен будет возвращаться на фронт, и тихо плакала.
Когда стало совсем темно, они включили свет. В отделанной мрамором ванной комнате стояла огромная, на гнутых ножках, ванна. Они наполнили ее горячей водой и стали мыться.
– На следующей неделе поеду в Сан-Люк, – сказала Мерседес. – Надо сообщить родителям, что мы поженились.
– Думаешь, они рассердятся?
– Не знаю. Мне все равно. Меня больше волнует твое возвращение на фронт. Я так боюсь за тебя. А тебе бывает страшно?
– Бывает иногда, – признался Шон.
– Это хорошо. Это убережет тебя от необдуманных поступков.
– Я не совершаю необдуманных поступков. Знаешь, я помню то время, когда война больше походила на воскресную прогулку. Ей-богу. Люди уезжали из Барселоны на выходные, прихватив с собой жен, корзины с закуской и выпивку. Сделают несколько выстрелов по врагу, а в понедельник возвращаются на работу.
– И ты тоже считал, что это всего лишь пикник, верно? – Она выжала губку на его поросшую темными волосами грудь. – Ты, виляя хвостом, примчался сюда из Западной Виргинии, в надежде подстрелить нескольких капиталистов. Так, скуки ради.
Шон грустно улыбнулся.
– Может быть, ты и права. Но вначале действительно все было очень здорово. У нас царил дух товарищества. Нам казалось, что мы делаем нужное дело. Теперь все изменилось. Все превратилось в какой-то бардак. – Он дотронулся до ее груди. – Ты такая красивая. И я так люблю тебя. Ты для меня единственная женщина на земле.
– Жаль, что ты должен уезжать. Жаль, что не можешь бросить все это.
– Через несколько месяцев война все равно закончится. Да что мы в самом деле! Забрались в ванну и не нашли ничего лучшего, как только завести разговор о смерти?
– Так ведь мы поженились в военное время.
– Брось ты, Мерче. Давай лучше выберемся из этой лохани и сообразим что-нибудь поесть.
– Не знаю, голодна ли я. – Она устремила на него взгляд своих черных глаз и осторожно спросила: – Как ты думаешь, мы могли бы еще разок заняться любовью?
– О, черт, – застонал Шон. – Честно говоря, я не уверен.
Мерседес под водой протянула к нему руку. Его член был мягким, расслабленным, однако, как только она стала его поглаживать, он начал твердеть и подниматься.
Шон наклонился вперед и поцеловал ее в губы.
– Господи, – прошептал он. – Ты меня поражаешь, Мерседес!
– Раз уж у нас такой короткий медовый месяц, надо сделать его незабываемым. Мне нравится это название – медовый месяц.
– Мне тоже. Много-много сладких ночей.
– Только одна сладкая ночь.
– Я никогда не думал, что секс может быть таким.
– Секс для того и существует, чтобы дарить влюбленным наслаждение.
– Да…
– А ты мне вначале показался жутким бабником, – призналась Мерседес, крепче сжимая его пенис.
– Но такой женщины, как ты, я никогда не встречал.
– Такой распутной?
– Такой раскованной.
– Это потому, что мне нравится заниматься любовью с моим чудесным мужем. И я считаю это нормальным. Мы, женщины Каталонии, вообще чувствуем себя свободными от предрассудков. Разве ты не знал?
– Похоже, я начинаю в этом убеждаться, – произнес Шон, лаская ее соски и заставляя ее дрожать от удовольствия.
– Ах-х-х… Я так хочу тебя, любимый. Я хочу, чтобы ты поцеловал меня. Прямо сейчас. Здесь. Поцелуешь?
Он, ни слова не говоря, кивнул. Мерседес выскользнула из воды и села на край ванны. Одну ногу она положила Шону на плечо и притянула его к себе.
– Я хочу, чтобы ты запомнил это. Навсегда, – держа его голову в ладонях и глядя сверху вниз ему в глаза, сказала она. – Хочу, чтобы ты никогда не забывал, как сильно я люблю тебя.
– Я не забуду. Никогда.
Он придвинулся ближе, его язык скользнул между складок половых губ. Мерседес застонала. Ее нога медленно поглаживала его мускулистую спину. Ей было необходимо, чтобы он почувствовал ее вкус. Чтобы этот вкус запомнился ему навсегда. В ней проснулась безграничная грустная нежность к этому человеку. Ей хотелось приласкать его. Ей хотелось оградить его от беды.
Ей хотелось, чтобы смерть обошла его стороной.
На следующий день он сел в поезд, который должен был увезти его в Таррагону, увезти на фронт. Неимоверным усилием воли Мерседес заставила себя сдержать слезы до тех пор, пока состав не тронулся. Ее муж, высунувшись из окна вагона, махал ей рукой и что-то кричал, пока его голос не потонул в грохоте паровоза, а он не исчез в клубах белого пара.
Она стояла и выла в толпе таких же воющих женщин, провожавших взглядами уползающий по двум стальным лентам поезд, оставляющий после себя лишь пустоту, в которой каждой из них суждено было похоронить свою надежду и свою любовь.
Октябрь, 1938
Севилья
Художник корпел над портретом с тщанием обделенного талантом академика, после каждого мазка подолгу всматриваясь в позировавшего ему Джерарда.
Они находились во внутреннем дворике дома Массагуэров в Севилье. Джерард сидел на стуле с высокой спинкой, закинув ногу на ногу и положив руки на колени. Художник – его звали Камилло Альварес – устроился напротив него. Они оба молчали.
Джерард считал Альвареса третьесортным мазилой, и каждый раз, когда его взгляд случайно падал на полотно, он невольно морщился. На портрете Альвареса он был похож на деревянного болвана с выпученными глазами. Точно так же этот художник изобразил и Франко.
На том, чтобы заказать Альваресу портрет, настояла Мариса, а с тех пор как умер Альфонсо, Джерард просто не мог ей ни в чем отказать. Она так и не оправилась от этой страшной трагедии. Поскольку сегодня была пятница, она обязательно поедет на кладбище, чтобы положить на могилу сына свежие цветы. А потом весь вечер проплачет. И за субботу и воскресенье раз пять – семь сходит в церковь.
Воспоминания о смерти мальчика черной тенью вползли в душу Джерарда, еще более углубив недавно появившиеся у него возле уголков рта морщины.
Художник осторожно покашлял.
– Вас что-то смущает? – спросил Джерард.
– Ваше лицо, сеньор Массагуэр.
– Что?
– Выражение лица. Вы – я извиняюсь – начинаете хмуриться.
Джерард заставил себя расслабиться.
– Так лучше?
– Теперь глаза. Не надо смотреть так мрачно. Будьте любезны, поднимите чуть-чуть взгляд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102