Шон сел на камень и нашарил в кармане шинели сигарету. Морозный воздух, ворвавшийся в легкие с первой затяжкой едкого дыма, заставил его закашляться.
С приближением зимы становилось невыносимо холодно. Пробиравшиеся через горы интербригадовцы были закутаны в шинели и одеяла. Этой же дорогой – только в обратном направлении – они прошли четырьмя месяцами раньше. Тогда здесь были лишь отвесные скалы да крутые подъемы. Теперь же повсюду виднелись воронки от бомб и почерневшие остовы сгоревшей техники. Измученным бойцам то и дело приходилось, спотыкаясь об острые камни, обходить эти препятствия.
Раненых было так много, что почти каждые двое здоровых бойцов тащили, подхватив с двух сторон, своего товарища с перебинтованными ногами или головой. Тех, кто не мог даже ковылять, отправили на грузовиках, что было весьма сомнительной привилегией, ибо автомобили, как правило, оказывались легкой добычей авиации националистов.
– Пошевеливайтесь, muchachos! – хрипло крикнул Шон первой группке поравнявшихся с ним солдат. – Вы словно прогуливаетесь по борделю!
Примерно то же самое он кричал и другим проходившим мимо бойцам. Большинство из них были американцами или англичанами. Некоторые в ответ грустно улыбались ему, другие даже не смотрели в его сторону. Он машинально пересчитывал их, так как эти люди все еще были его подчиненными, они все еще были вместе – серые от пыли, в грязной, изодранной в клочья одежде, с осунувшимися угрюмыми лицами.
Теперь, слава Богу, дорога будет спускаться к морю. Тридцать миль до Таррагоны. Оттуда их довезут до Барселоны. А в Барселоне интернациональные бригады будут демобилизованы. Расформированы, распущены, отправлены домой. Они возвращались домой. Через считанные дни он снова встретится с Мерседес. Шон почувствовал, как учащенно забилось его сердце.
Они не виделись с августа, и он рвался к ней с каким-то безумным отчаянием. Он механически нащупал пачку ее писем, лежащую в нагрудном кармане, – писем, зачитанных чуть ли не до дыр.
Любовь к Мерседес переполняла Шона. В летнюю жару она заставляла его дрожать, а в зимнюю стужу у него буквально закипала кровь при каждом воспоминании об этой женщине. Где бы он ни был, она постоянно незримо присутствовала рядом. За последние три месяца он и часа не провел, не думая о ней. Даже под Гандесой, когда фашистская артиллерия обстреливала их позиции, когда в воздух взметались тонны камней, когда столбы пыли поднимались к небесам и когда казалось, что целый мир катится в тартарары.
Дождавшись последней группы солдат, Шон встал и, обгоняя выбившихся из сил товарищей, поспешил к голове колонны.
Надавали нам по задницам, – хмуро сказал сержант. – Большинство наших ребят остались лежать здесь. А мы вот драпаем по домам.
– Скоро весь мир поднимется на борьбу с фашизмом, – медленно проговорил Шон. – Просто мы были первыми. Вот что важно. Так ведь?
– Не знаю, – пожал плечами Френч. – Не знаю, кэп, что тут важно, а что нет.
Его светло-голубые глаза с грустной иронией взглянули на Шона. Не склонный к сентиментальности, Билл Френч души не чаял в этом здоровенном, сильном, но в то же время удивительно чистом и добром американце. На его глазах проходило становление личности Шона О'Кифа, его возмужание. Англичанин видел, как война стерла последние остатки юности с лица и тела командира, как посеребрила седина его густую черную шевелюру и усы.
Из своего личного опыта Френч знал, что война превращает человека либо в мужчину, либо в кролика. Многие стали кроликами. Но Шон был настоящим мужчиной. И это делало его особенным. Однако в нем жили еще какая-то детская наивность, невинность, ранимость. «Конечно, это у него пройдет, – думал сержант. – Может, не сразу, но пройдет».
Они заметили фашистские штурмовики, только когда первый из них был уже почти над их головами.
Два самолета летели друг за другом с интервалом в несколько сот ярдов. Шон огляделся по сторонам и увидел пару кривых крыльев, стремительно несущуюся на них. Он увидел весело мигающие огоньки застрочившего пулемета, увидел, как его солдаты, побросав раненых товарищей, кинулись врассыпную, будто перепуганные зайцы, пытаясь найти спасение в колючем кустарнике. Затем он и Френч разом упали на дорогу и вжались в землю.
Штурмовик с диким ревом промчался над ними и, взвыв мотором, стал набирать высоту. Но тут же атаку с бреющего полета начал второй самолет. Пулеметная очередь, словно плуг, распорола утрамбованную землю дороги.
Шон уткнулся лицом в пыль, с ужасом осознавая, какой великолепной мишенью они являются, и ругая себя на чем свет стоит за неосмотрительность. Лежащий рядом Френч зло проворчал:
– Мать твою, ну и попали. Вот ведь суки.
Самолет пронесся над их головами, продолжая обстреливать попрятавшихся в придорожных кустах людей.
Шон кое-как поднялся и потряс за плечо Френча.
– Надо убраться с дороги! – крикнул он.
– Ложись! – пронзительно завопил сержант.
– Нельзя оставаться на этой долбаной дороге, – не унимался Шон. – Бежим отсюда!
Но Френч отмахнулся от него и снова прижался к земле, все еще продолжая истошно кричать своему командиру, чтобы тот лег. Оба штурмовика, сделав в свинцовом небе виражи, приготовились к новой атаке. Выругавшись, Шон со всех ног бросился к видневшемуся ярдах в двадцати от дороги нагромождению камней, за которыми можно было бы укрыться. Он слышал позади себя несущиеся ему вслед вопли сержанта, пока они не потонули в вое приближающегося самолета.
Шон не оглядывался. Он просто мчался прочь, как затравленный зверь от охотничьей собаки. Между тем зловещий вой штурмовика становился все ближе, смерть неотвратимо настигала его.
Он почувствовал, как ему в спину ударил могучий порыв ветра, который сбил его с ног и покатил между камней, будто пучок сена, и услышал свой собственный крик отчаяния. А потом все стихло. Раскинув руки, он застыл на холодной земле.
Шон попытался подняться и тут же понял, что с ног его сбил вовсе не ветер. Ему стало невыносимо больно. Он хотел застонать, но в легких не оказалось воздуха.
Он лежал и смотрел в серое небо, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.
«Все, – мелькнула у него мысль. – Сломался». Над ним появилось испуганное лицо Билла Френча. – Шон! О Господи, Шон!
Англичанин приподнял его голову. Пулеметные пули изрешетили тело Шона, и оно теперь было безвольным, как тряпичная кукла. Словно в тумане, Шон увидел, что Френч вымазан чем-то красным. И – что самое удивительное – сержант плакал.
Шон попытался улыбнуться своему товарищу, но улыбка у него не получилась.
Ему хотелось сказать Френчу, что все было не зря. Он не считал, что напрасно потратил свою жизнь. Оглядываясь назад, на проведенные в Испании годы, Шон испытывал чувство удовлетворения, ему казалось, что это было время созидания, время мужественных решений и благородных поступков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102