Но во всех случаях суд вынес смертный приговор.
Однако все же оставалась еще вероятность замены смертной казни менее суровым наказанием.
Так они и жили – в ожидании, когда лязгнет дверной засов и им наконец объявят их судьбу. Для многих это ожидание тянулось уже несколько недель и даже месяцев.
Мерседес пребывала в состоянии полнейшего безразличия. Ежедневно она слышала доносившиеся из тюремного двора выстрелы – это приводились в исполнение приговоры. Она видела, как ее подруги по камере начинали молиться или тихо скулить; некоторых тошнило. Но ее это не трогало. Она отгородилась от мира стеной апатии.
В марте Мерседес сообщили о казни Франческа.
К тому времени ей уже стало казаться, что как раз жизнь-то и есть неестественное состояние человека, а вовсе не смерть. Среди всеобщей тьмы угасание еще одного огонька представлялось вполне логичным процессом. Единственной мыслью, промелькнувшей тогда у нее в голове, было: «Скоро и я присоединюсь к тебе».
Но позже она все-таки расплакалась. Как-то вечером в их камеру ввели женщину из Сан-Люка, которая видела, как умирал Франческ. Она-то и рассказала Мерседес все как было, крепко сжимая в темноте ее руку.
Франческа арестовали в нескольких милях от французской границы. Оружия при нем не было, но найденного у него членского билета анархистской организации оказалось достаточно. Его посадили в грузовик и отвезли обратно в Сан-Люк. А там его уже ждали.
Расстрельный взвод работал в Сан-Люке не покладая рук. В тот день у церковной стены были расстреляны уже тридцать человек. Сама стена и булыжник возле нее покрылись темными пятнами крови.
Франческа привезли как раз вовремя, чтобы поставить к стенке вместе с последней партией обреченных на смерть. Уже смеркалось. Между солдатами возник короткий спор относительно того, достаточно ли еще светло для прицельного огня или казнь стоит перенести на утро.
Решили не откладывать и покончить с делом до ужина.
Тем, кто изъявил желание, священник отпустил грехи. Франческ отказался. Он бросил на землю свои костыли и, выпрямившись, смело повернулся к поднявшим винтовки солдатам, в то время как другие испугались, сжались и начали плакать, закрываясь руками, будто надеясь таким образом защититься от пуль.
В вечерних сумерках прозвучало: «Целься!», а затем – «Огонь!». Франческ, как и все остальные, упал, и солдаты отправились ужинать. Тела убитых оставили лежать до рассвета, когда должна была прибыть похоронная команда, чтобы отвезти их на деревенское кладбище и закопать в общей могиле.
В течение следующих нескольких дней Сан-Люк напоминал вымерший город. Тем же, кто все-таки остался, солдаты приказали очистить церковь от сложенных там механизмов, инструментов и разного хлама. Женщин заставили стоя на четвереньках драить выложенные каменной плиткой полы, мыть покрытые паутиной стены и оскверненный алтарь, и лишь забрызганную кровью наружную стену трогать было запрещено. Такой ее и оставили до приезда из Ла-Бисбаля епископа, который прибыл, чтобы заново освятить церковь, да и в назидание толпе.
Слушая этот рассказ, Мерседес чувствовала, как у нее по щекам катятся слезы. Они текли из нее, словно сок из раненого дерева. Она лежала в углу, оплакивая своего отчима и всех тех, кто сгинул в этой войне. Ее взгляд медленно блуждал по собравшимся в камере жалким подобиям людей. Неужели это то, что осталось от их славной революции? Неужели ради этого стоило проливать реки крови?
На следующий день женщину из Сан-Люка увели, и Мерседес никогда уже больше ее не встречала.
В апреле казни участились.
Она молча смотрела, как одну за другой выводили ее подруг по камере: одни кричали и сопротивлялись, другие были спокойны, словно святые, а некоторые настолько ослабли, что не могли самостоятельно идти. Из двора постоянно доносился треск винтовочных выстрелов.
К тому времени Мерседес уже несколько недель ничего не ела и была не в состоянии даже понять, насколько она больна и что происходит с ее телом. От недоедания она вся ссохлась и теперь весила не больше пятнадцатилетней девочки. От горя у нее осунулось лицо, глаза стали безжизненными. Начали выпадать волосы. Она потеряла три зуба.
Когда с ордером на ее освобождение в камеру вошел Джерард Массагуэр, он ее просто не узнал.
Вереница лимузинов медленно продвигалась мимо Палацио де Орьенто. Был холодный вечер, из выхлопных труб автомобилей клубился пар.
Размытые дождем лучи прожекторов освещали фасад бывшего королевского дворца, подобного белому утесу, уходившему в темноту. Она и Джерард сидели, молча слушая, как барабанят по крыше капли дождя, и глядя, как размеренно покачиваются за лобовым стеклом щетки стеклоочистителей. Несмотря на то что в машине было тепло, Мерседес зябко передернула плечами и плотнее запахнула шубку.
Наконец подошла их очередь. Джерард помог ей выйти из автомобиля и провел в вестибюль. От ослепительного блеска она невольно прищурилась. Великолепная мраморная лестница, казалось, осветилась ярким солнечным светом.
Только когда они стали подниматься, Мерседес увидела на верхней лестничной площадке установленный на треноге огромный коричневато-зеленый армейский прожектор, выглядевший как-то несуразно среди всех этих мраморных балюстрад и бархатных портьер.
Стоявший возле него по стойке «смирно» солдат марокканской гвардии буквально обливался потом от невыносимого жара сверхмощной лампы. У него даже тюрбан обвис. Цель установки этого прожектора стала понятна, когда они поднялись по лестнице и повернули. Столь беспощадный свет был необходим группе кинохроникеров, снимавших прибывающих гостей.
– Франко не хочет, чтобы мир пропустил этот исторический момент, – шепнул Мерседес Джерард.
Он приветливо улыбнулся объективам кинокамер. Однако Мерседес, едва вступив в полосу обжигающего света, вдруг почувствовала себя абсолютно голой. Ей захотелось развернуться и убежать прочь, вниз по лестнице, в темноту. Словно ощутив ее состояние, Джерард слегка пожал ей руку.
Наверху, в уже более мягком свете хрустальных люстр, они присоединились к толпе гостей, готовящихся к встрече с Франко и его супругой. Почти все женщины прибыли на прием в мехах. Одна или две надели диадемы. Из мужчин примерно четверть присутствовавших были в вечерних костюмах, как Джерард. Остальные щеголяли в мундирах различных родов войск. Среди военных форм и вычурных золотых галунов ливрей дипломатов рдели пурпурные накидки и шапочки епископов.
Из глубины дворца доносилась музыка Шуберта, исполняемая оркестром. Проворные лакеи принимали у гостей пальто и шляпы.
Неподалеку стоял поразительно красивый посол Франции, о чем-то беседовавший с не менее красивым коллегой из Аргентины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Однако все же оставалась еще вероятность замены смертной казни менее суровым наказанием.
Так они и жили – в ожидании, когда лязгнет дверной засов и им наконец объявят их судьбу. Для многих это ожидание тянулось уже несколько недель и даже месяцев.
Мерседес пребывала в состоянии полнейшего безразличия. Ежедневно она слышала доносившиеся из тюремного двора выстрелы – это приводились в исполнение приговоры. Она видела, как ее подруги по камере начинали молиться или тихо скулить; некоторых тошнило. Но ее это не трогало. Она отгородилась от мира стеной апатии.
В марте Мерседес сообщили о казни Франческа.
К тому времени ей уже стало казаться, что как раз жизнь-то и есть неестественное состояние человека, а вовсе не смерть. Среди всеобщей тьмы угасание еще одного огонька представлялось вполне логичным процессом. Единственной мыслью, промелькнувшей тогда у нее в голове, было: «Скоро и я присоединюсь к тебе».
Но позже она все-таки расплакалась. Как-то вечером в их камеру ввели женщину из Сан-Люка, которая видела, как умирал Франческ. Она-то и рассказала Мерседес все как было, крепко сжимая в темноте ее руку.
Франческа арестовали в нескольких милях от французской границы. Оружия при нем не было, но найденного у него членского билета анархистской организации оказалось достаточно. Его посадили в грузовик и отвезли обратно в Сан-Люк. А там его уже ждали.
Расстрельный взвод работал в Сан-Люке не покладая рук. В тот день у церковной стены были расстреляны уже тридцать человек. Сама стена и булыжник возле нее покрылись темными пятнами крови.
Франческа привезли как раз вовремя, чтобы поставить к стенке вместе с последней партией обреченных на смерть. Уже смеркалось. Между солдатами возник короткий спор относительно того, достаточно ли еще светло для прицельного огня или казнь стоит перенести на утро.
Решили не откладывать и покончить с делом до ужина.
Тем, кто изъявил желание, священник отпустил грехи. Франческ отказался. Он бросил на землю свои костыли и, выпрямившись, смело повернулся к поднявшим винтовки солдатам, в то время как другие испугались, сжались и начали плакать, закрываясь руками, будто надеясь таким образом защититься от пуль.
В вечерних сумерках прозвучало: «Целься!», а затем – «Огонь!». Франческ, как и все остальные, упал, и солдаты отправились ужинать. Тела убитых оставили лежать до рассвета, когда должна была прибыть похоронная команда, чтобы отвезти их на деревенское кладбище и закопать в общей могиле.
В течение следующих нескольких дней Сан-Люк напоминал вымерший город. Тем же, кто все-таки остался, солдаты приказали очистить церковь от сложенных там механизмов, инструментов и разного хлама. Женщин заставили стоя на четвереньках драить выложенные каменной плиткой полы, мыть покрытые паутиной стены и оскверненный алтарь, и лишь забрызганную кровью наружную стену трогать было запрещено. Такой ее и оставили до приезда из Ла-Бисбаля епископа, который прибыл, чтобы заново освятить церковь, да и в назидание толпе.
Слушая этот рассказ, Мерседес чувствовала, как у нее по щекам катятся слезы. Они текли из нее, словно сок из раненого дерева. Она лежала в углу, оплакивая своего отчима и всех тех, кто сгинул в этой войне. Ее взгляд медленно блуждал по собравшимся в камере жалким подобиям людей. Неужели это то, что осталось от их славной революции? Неужели ради этого стоило проливать реки крови?
На следующий день женщину из Сан-Люка увели, и Мерседес никогда уже больше ее не встречала.
В апреле казни участились.
Она молча смотрела, как одну за другой выводили ее подруг по камере: одни кричали и сопротивлялись, другие были спокойны, словно святые, а некоторые настолько ослабли, что не могли самостоятельно идти. Из двора постоянно доносился треск винтовочных выстрелов.
К тому времени Мерседес уже несколько недель ничего не ела и была не в состоянии даже понять, насколько она больна и что происходит с ее телом. От недоедания она вся ссохлась и теперь весила не больше пятнадцатилетней девочки. От горя у нее осунулось лицо, глаза стали безжизненными. Начали выпадать волосы. Она потеряла три зуба.
Когда с ордером на ее освобождение в камеру вошел Джерард Массагуэр, он ее просто не узнал.
Вереница лимузинов медленно продвигалась мимо Палацио де Орьенто. Был холодный вечер, из выхлопных труб автомобилей клубился пар.
Размытые дождем лучи прожекторов освещали фасад бывшего королевского дворца, подобного белому утесу, уходившему в темноту. Она и Джерард сидели, молча слушая, как барабанят по крыше капли дождя, и глядя, как размеренно покачиваются за лобовым стеклом щетки стеклоочистителей. Несмотря на то что в машине было тепло, Мерседес зябко передернула плечами и плотнее запахнула шубку.
Наконец подошла их очередь. Джерард помог ей выйти из автомобиля и провел в вестибюль. От ослепительного блеска она невольно прищурилась. Великолепная мраморная лестница, казалось, осветилась ярким солнечным светом.
Только когда они стали подниматься, Мерседес увидела на верхней лестничной площадке установленный на треноге огромный коричневато-зеленый армейский прожектор, выглядевший как-то несуразно среди всех этих мраморных балюстрад и бархатных портьер.
Стоявший возле него по стойке «смирно» солдат марокканской гвардии буквально обливался потом от невыносимого жара сверхмощной лампы. У него даже тюрбан обвис. Цель установки этого прожектора стала понятна, когда они поднялись по лестнице и повернули. Столь беспощадный свет был необходим группе кинохроникеров, снимавших прибывающих гостей.
– Франко не хочет, чтобы мир пропустил этот исторический момент, – шепнул Мерседес Джерард.
Он приветливо улыбнулся объективам кинокамер. Однако Мерседес, едва вступив в полосу обжигающего света, вдруг почувствовала себя абсолютно голой. Ей захотелось развернуться и убежать прочь, вниз по лестнице, в темноту. Словно ощутив ее состояние, Джерард слегка пожал ей руку.
Наверху, в уже более мягком свете хрустальных люстр, они присоединились к толпе гостей, готовящихся к встрече с Франко и его супругой. Почти все женщины прибыли на прием в мехах. Одна или две надели диадемы. Из мужчин примерно четверть присутствовавших были в вечерних костюмах, как Джерард. Остальные щеголяли в мундирах различных родов войск. Среди военных форм и вычурных золотых галунов ливрей дипломатов рдели пурпурные накидки и шапочки епископов.
Из глубины дворца доносилась музыка Шуберта, исполняемая оркестром. Проворные лакеи принимали у гостей пальто и шляпы.
Неподалеку стоял поразительно красивый посол Франции, о чем-то беседовавший с не менее красивым коллегой из Аргентины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102