– Любовь, как известно, зла… Идите-ка наверх, любезные мои, к Бьянке. Она вам сварит горячего кофе.
Они прибыли на вокзал в Модену с первыми лучами зари, а теперь, когда добрались до булочной Перфедии на корсо Адриано, по-утреннему ласковое солнце поднималось над городом, в котором Марии предстояло жить. Из булочной исходил ароматный запах свежего хлеба, который помощник пекаря, парень в футболке и коротких штанах, вынимал из печи деревянной лопатой. Этот хлеб не похож был на ломбардские микетты: он имел необычную форму и напоминал два кулака, соединенных между собой двумя большими пальцами из теста.
Перфедия улыбнулся молодым людям своими добрыми глазами и сказал:
– Мы с Бьянкой принимаем вас с распростертыми объятиями. Чувствуйте себя как дома.
Перфедия был всего лишь приятель, но чувство его к Немезио было крепче родственных уз. Парень вырос у него на глазах, и Перфедия подпал под его неотразимое обаяние; он любил его, как брата, и готов был ради него на все.
– Ну, пойдем, – предложил Немезио, неожиданно заторопившись.
Скоро должны были открыться другие лавки и мастерские: мороженщика, механика, знакомого кузнеца и плотника, живущего в старом доме из обглоданных временем кирпичей, – и все эти люди накинулись бы на него с шумными приветствиями и разговорами на местном диалекте, в котором Мария поначалу ни слова бы не поняла.
С крыши одного из домов послышался громкий свист. На голубятне, едва сохраняя равновесие, стоял человек в рубашке и жилете и неистово свистел, размахивая при этом длинным гибким шестом, на конце которого развевалась какая-то тряпка. Следуя взмахам шеста, со свистом рассекавшего воздух, стая домашних голубей взлетела в поднебесье и, повинуясь этим сигналам, как оркестр своему дирижеру, начала выделывать в воздухе самые невероятные фигуры высшего пилотажа. То это был флаг, то зонтик, то, в зависимости от освещения, просто серое сверкающее озеро перьев.
– Как красиво, – сказала Мария, завороженная необычным зрелищем.
– Сейчас появятся и другие, – ответил Немезио.
В этот момент с разных сторон послышался новый свист, и на нескольких голубятнях сразу заколыхались такие же шесты. Стаи голубей взвились в небо и, подчиняясь таинственным сигналам своих хозяев, так же запорхали и завертелись над головой. Они то соединялись, то снова распадались, то перестраивались по каким-то своим законам, и всякий раз одно из голубиных образований становилось больше, словно одни голуби были захвачены или переметнулись на сторону врага.
– Это так или я ошибаюсь? – спросила Мария, очарованная воздушной каруселью.
– Игра в том и состоит, – пояснил ей Немезио. – Побеждает стая, которой удастся увести с собой больше голубей из других стай.
– Кофе готов! – крикнула в окно Бьянка, жена пекаря.
– Идем, – ответил Перфедия своим громовым голосом. Бьянка встретила их приветливо. Она обняла Марию и пожала руку Немезио. Бьянка была болтлива, но женщина добрая и хлебосольная. На столе, покрытом свежей скатертью, сверкали тонкие чашечки из английского фарфора с золотой каемкой, а в центре его, на большом блюде, – целая гора пшеничных лепешек и булочек. В комнате ощущался приятный запах чистого и ухоженного дома, живущего по неизменному, раз и навсегда заведенному порядку.
Бьянка рассказывала Марии какую-то длинную историю, к которой девушка почти не прислушивалась. Дымящийся кофе и молоко распространяли вокруг приятный аромат. Этот уютный дом, атмосфера чистоты и порядка, эти чашечки из английского фарфора, жизнь, которая текла здесь по привычному руслу, вдруг вызвали слезы волнения у Марии, страх перед собственным будущем, в которое она бросилась, как в омут.
– Поплачь, девочка, поплачь, – сказала ей Бьянка, которая в свои сорок пять лет могла быть ей матерью. Детей у нее не было, и она отдала бы все, только чтобы иметь такую дочь, как Мария. – Поплачь, тебе полегчает, – добавила она, обнимая ее за плечи и склоняясь к ней. А Немезио и Перфедия растерянно смотрели друг на друга.
– Увидишь, скоро это пройдет, – сказал булочник.
– Конечно, пройдет, – ответил Немезио.
На колокольне вдалеке пробило шесть утра. Отец рассказывал ему в детстве, что именно в этот час, когда город был еще окружен стенами, враз открывались городские ворота, таможенники давали сигнал, что путь свободен, и крестьяне, продавцы фруктов, торговцы и комиссионеры въезжали на своих повозках на улицы, и город начинал жить.
Из окна на последнем этаже, где они сидели за столом, виднелись черепичные крыши и голубятни, над которыми высилось несколько колоколен. Эти голуби, парившие в ярко-голубом небе, и их хозяева, которые безумно размахивали шестами, погоняя своих голубей, – все это говорило ему, что он дома.
– Я изменю свою жизнь, Мария, – сказал он, сев рядом с ней вместо ушедшей на кухню Бьянки. – У нас будет дом такой же, как этот. И в нем будет спокойная жизнь.
Мария подняла свое красивое, мокрое от слез лицо с большими светло-карими глазами и согласно кивнула. Но она уже предчувствовала, что будет не так.
Глава 3
– Не позволяй унынию завладеть тобой, – сказала бабушка Стелла. – Когда появляется ребенок, это случается.
Стелла была старушка с глазами василькового цвета и тонкими приятными чертами лица. Худенькая, небольшого роста, она обладала неуемной энергией, которую всю отдавала заботам о детях и семье.
– Теперь все прошло, – сказала Мария, укладывая ребенка в ивовую корзинку, приспособленную под колыбель. Джулио повозился немного, подвигал крохотной головой и вскоре заснул. Малыш был нежный и белый, как молоко, с двумя розовыми пятнышками, похожими на лепестки, на щеках. Казалось, он сделан из тончайшего фарфора; на левом виске слегка пульсировала вена, едва заметные прожилки виднелись на прозрачных веках.
– Дети – дар господа, – сказала старушка. – Всегда ведь хочется верить, что для них мир будет не так жесток.
– Да, бабушка. – Мария называла ее «бабушка» или «бабушка Стелла», хоть она и была матерью Немезио. У нее никогда не возникало желания назвать ее «мама», но она испытывала к ней глубокое уважение.
– У меня их было двадцать, – рассказывала старуха, двигаясь по большой мансарде с покатым потолком и окошками, выходящими на простор крыш и голубятен, белых от снега. – Двадцать, девочка моя. Ты знаешь, что такое двадцать детей? – Она рассказывала Марии о своей жизни, в которой каждый день был тяжелее другого, но не жаловалась, а словно бы рассказывала сказку, в которой все подчинено случаю, провидению, судьбе.
День клонился к вечеру, и серая грусть неба над заснеженными крышами проникала в мансарду, усиливая печаль этого зимнего дня.
– Немезио опять не скоро вернется, – вздохнула Мария, усталым жестом поправляя волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Они прибыли на вокзал в Модену с первыми лучами зари, а теперь, когда добрались до булочной Перфедии на корсо Адриано, по-утреннему ласковое солнце поднималось над городом, в котором Марии предстояло жить. Из булочной исходил ароматный запах свежего хлеба, который помощник пекаря, парень в футболке и коротких штанах, вынимал из печи деревянной лопатой. Этот хлеб не похож был на ломбардские микетты: он имел необычную форму и напоминал два кулака, соединенных между собой двумя большими пальцами из теста.
Перфедия улыбнулся молодым людям своими добрыми глазами и сказал:
– Мы с Бьянкой принимаем вас с распростертыми объятиями. Чувствуйте себя как дома.
Перфедия был всего лишь приятель, но чувство его к Немезио было крепче родственных уз. Парень вырос у него на глазах, и Перфедия подпал под его неотразимое обаяние; он любил его, как брата, и готов был ради него на все.
– Ну, пойдем, – предложил Немезио, неожиданно заторопившись.
Скоро должны были открыться другие лавки и мастерские: мороженщика, механика, знакомого кузнеца и плотника, живущего в старом доме из обглоданных временем кирпичей, – и все эти люди накинулись бы на него с шумными приветствиями и разговорами на местном диалекте, в котором Мария поначалу ни слова бы не поняла.
С крыши одного из домов послышался громкий свист. На голубятне, едва сохраняя равновесие, стоял человек в рубашке и жилете и неистово свистел, размахивая при этом длинным гибким шестом, на конце которого развевалась какая-то тряпка. Следуя взмахам шеста, со свистом рассекавшего воздух, стая домашних голубей взлетела в поднебесье и, повинуясь этим сигналам, как оркестр своему дирижеру, начала выделывать в воздухе самые невероятные фигуры высшего пилотажа. То это был флаг, то зонтик, то, в зависимости от освещения, просто серое сверкающее озеро перьев.
– Как красиво, – сказала Мария, завороженная необычным зрелищем.
– Сейчас появятся и другие, – ответил Немезио.
В этот момент с разных сторон послышался новый свист, и на нескольких голубятнях сразу заколыхались такие же шесты. Стаи голубей взвились в небо и, подчиняясь таинственным сигналам своих хозяев, так же запорхали и завертелись над головой. Они то соединялись, то снова распадались, то перестраивались по каким-то своим законам, и всякий раз одно из голубиных образований становилось больше, словно одни голуби были захвачены или переметнулись на сторону врага.
– Это так или я ошибаюсь? – спросила Мария, очарованная воздушной каруселью.
– Игра в том и состоит, – пояснил ей Немезио. – Побеждает стая, которой удастся увести с собой больше голубей из других стай.
– Кофе готов! – крикнула в окно Бьянка, жена пекаря.
– Идем, – ответил Перфедия своим громовым голосом. Бьянка встретила их приветливо. Она обняла Марию и пожала руку Немезио. Бьянка была болтлива, но женщина добрая и хлебосольная. На столе, покрытом свежей скатертью, сверкали тонкие чашечки из английского фарфора с золотой каемкой, а в центре его, на большом блюде, – целая гора пшеничных лепешек и булочек. В комнате ощущался приятный запах чистого и ухоженного дома, живущего по неизменному, раз и навсегда заведенному порядку.
Бьянка рассказывала Марии какую-то длинную историю, к которой девушка почти не прислушивалась. Дымящийся кофе и молоко распространяли вокруг приятный аромат. Этот уютный дом, атмосфера чистоты и порядка, эти чашечки из английского фарфора, жизнь, которая текла здесь по привычному руслу, вдруг вызвали слезы волнения у Марии, страх перед собственным будущем, в которое она бросилась, как в омут.
– Поплачь, девочка, поплачь, – сказала ей Бьянка, которая в свои сорок пять лет могла быть ей матерью. Детей у нее не было, и она отдала бы все, только чтобы иметь такую дочь, как Мария. – Поплачь, тебе полегчает, – добавила она, обнимая ее за плечи и склоняясь к ней. А Немезио и Перфедия растерянно смотрели друг на друга.
– Увидишь, скоро это пройдет, – сказал булочник.
– Конечно, пройдет, – ответил Немезио.
На колокольне вдалеке пробило шесть утра. Отец рассказывал ему в детстве, что именно в этот час, когда город был еще окружен стенами, враз открывались городские ворота, таможенники давали сигнал, что путь свободен, и крестьяне, продавцы фруктов, торговцы и комиссионеры въезжали на своих повозках на улицы, и город начинал жить.
Из окна на последнем этаже, где они сидели за столом, виднелись черепичные крыши и голубятни, над которыми высилось несколько колоколен. Эти голуби, парившие в ярко-голубом небе, и их хозяева, которые безумно размахивали шестами, погоняя своих голубей, – все это говорило ему, что он дома.
– Я изменю свою жизнь, Мария, – сказал он, сев рядом с ней вместо ушедшей на кухню Бьянки. – У нас будет дом такой же, как этот. И в нем будет спокойная жизнь.
Мария подняла свое красивое, мокрое от слез лицо с большими светло-карими глазами и согласно кивнула. Но она уже предчувствовала, что будет не так.
Глава 3
– Не позволяй унынию завладеть тобой, – сказала бабушка Стелла. – Когда появляется ребенок, это случается.
Стелла была старушка с глазами василькового цвета и тонкими приятными чертами лица. Худенькая, небольшого роста, она обладала неуемной энергией, которую всю отдавала заботам о детях и семье.
– Теперь все прошло, – сказала Мария, укладывая ребенка в ивовую корзинку, приспособленную под колыбель. Джулио повозился немного, подвигал крохотной головой и вскоре заснул. Малыш был нежный и белый, как молоко, с двумя розовыми пятнышками, похожими на лепестки, на щеках. Казалось, он сделан из тончайшего фарфора; на левом виске слегка пульсировала вена, едва заметные прожилки виднелись на прозрачных веках.
– Дети – дар господа, – сказала старушка. – Всегда ведь хочется верить, что для них мир будет не так жесток.
– Да, бабушка. – Мария называла ее «бабушка» или «бабушка Стелла», хоть она и была матерью Немезио. У нее никогда не возникало желания назвать ее «мама», но она испытывала к ней глубокое уважение.
– У меня их было двадцать, – рассказывала старуха, двигаясь по большой мансарде с покатым потолком и окошками, выходящими на простор крыш и голубятен, белых от снега. – Двадцать, девочка моя. Ты знаешь, что такое двадцать детей? – Она рассказывала Марии о своей жизни, в которой каждый день был тяжелее другого, но не жаловалась, а словно бы рассказывала сказку, в которой все подчинено случаю, провидению, судьбе.
День клонился к вечеру, и серая грусть неба над заснеженными крышами проникала в мансарду, усиливая печаль этого зимнего дня.
– Немезио опять не скоро вернется, – вздохнула Мария, усталым жестом поправляя волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123