Свидетелями были Бьянка и Перфедия, присутствовали несколько братьев и сестер Немезио вместе с бабушкой Стеллой. Не хватало только отца, дедушки Помпео, который ушел накануне на виллу Кастельфранко Эмилия, чтобы присмотреть за садом маркиза Рангони, у которого он всю жизнь проработал садовником.
В свадебную ночь Мария с ломбардской прямолинейностью принялась расспрашивать Немезио, пытаясь понять, что же он за человек.
– Кто ты? Бунтовщик, герой, акробат? Кто ты такой? – Она вступала с ним в жизнь как бы в сплошном тумане, и это теперь сильно беспокоило ее.
– Ты задаешь вопросы, точно взрослая женщина, – улыбаясь, ответил он, – а ведь ты еще девочка.
– У нас теперь семья, – настаивала Мария.
– Не вижу разницы.
– Но скажи хотя бы, – снова начала она, – какая у тебя профессия? – Но даже на этот вопрос Мария не получила ответа. Немезио сжал ее в объятиях, заговорил, зацеловал и, разбудив в ней желание, отвлек от начатого разговора.
В конце концов до нее дошло, что у него просто не было ответа на этот вопрос, как и не было профессии. Товарищи уважали его за смелость и искренность, но никто из левых не принимал его всерьез. Немезио был идеалист с полным отсутствием практического чутья, и все, что он делал, отдавало прекраснодушием. Он сражался в Испании, движимый тем же духом, что побуждало его мальчишкой швырять с крыши черепицы в чернорубашечников или бросаться очертя голову в ссору на стороне слабого. Но он не способен был действовать в рамках организации, коллектива, по натуре он был крайний индивидуалист. В сущности, он был очень одинок.
Этот рыцарь, родившийся в провинциальном городишке с опозданием на несколько веков, человек, которого она любила, как никого на свете, внушал ей страх, но не тем, что мог причинить зло другим, а скорее тем, что другие могли причинить ему зло. Он был пленником иллюзии – иллюзии свободы, которой он упивался. Мечты были его настоящей жизнью, а книги помогали ему в том. Даже Мария чувствовала, как иной раз воодушевляется его прекрасными мечтами. Немезио же только ими и жил. Он был одержим мыслями о мировой гармонии, но в доме у себя установить порядок не мог. Не было порядка в этой комнате, окна которой выходили на крыши и голубятни, не было мира и согласия в ее жизни и душе. С Немезио она чувствовала себя точно на цирковой арене, обшариваемой со всех сторон глазами зрителей. Даже Перфедия казался зрителем, хоть и считался другом; все его друзья были зрителями, потому что он, Немезио, был лицедеем, а жизнь его – зрелищем. Сражался ли он во имя идеала в Испании, разыгрывал ли шута в цирке, знакомился ли на улице с девушкой, чтобы к вечеру жениться на ней, он все время был не реальным человеком, а неким персонажем, то ли Дон Кихотом, то ли Пульчинеллой, на которого забавно смотреть со стороны. Любить же такого человека было все равно что любить ветер, который сначала ласково и приятно тебя обвевает, но после вызывает воспаление легких.
Немезио располагал к себе людей, что открывало ему немало возможностей, но он не терпел никаких цепей, не выдерживал даже месяца постоянной работы. Он занимался то разгрузкой мешков, то починкой моторов, то дрессировкой собак для охоты, то мелкой коммерцией, зачастую сомнительной. К тому же то и дело попадал в какие-то истории и потасовки. Вечером, накануне крестин Джулио, он вернулся домой весь избитый и на другой день предстал перед крестильной купелью с черным глазом и кровоточащей царапиной на щеке.
Этот человек способен был на самые пылкие и безрассудные поступки. На Рождество он перелез через стену парка, забрался на высокую ель, спилил ее верхушку и подарил Марии самую красивую рождественскую елку в городе.
– Обещай, что больше не будешь драться, – умоляла она его после того случая перед крестинами.
– Обещаю, – отвечал он, улыбаясь своей неотразимой улыбкой. Но она уже знала цену его обещаниям.
Все чаще она оставалась по вечерам одна, поминутно выглядывая в окно или склонившись над ивовой корзиной, превращенной в колыбель для сына.
Марии хотелось поделиться с матерью, но в письмах как-то не выходило, а съездить к ней она не могла. Да и что такого она могла сказать матери, чего бы та не знала. Сбывалось все то, что некогда предсказала Вера. Мария так и не освоилась в этом городке, по которому тосковали на чужбине, но в который редко кто возвращался. В этой большой деревне, где все знали друг друга, было что-то такое, что делало нелегкой жизнь в ней. В провинции дружеские и родственные связи крепче, но и ненависть сильнее, и борозды, которые разделяют людей, более глубоки.
И все же город по-своему нравился ей. Как и все старинные города, он имел свое сердце – собор и Гирландину, построенную за тысячу лет из мраморных блоков, взятых из дневнеримских развалин. От классического великолепия собора исходили покой и мир. Всякий раз, когда она подолгу смотрела на него, душа ее обретала покой как по волшебству. Чудесная базилика, построенная жителями Модены на исходе одиннадцатого века, возвращала ее к жизни. Мария восхищалась сдержанной красотой фасада, стерегущими его львами из розового мрамора и барельефами великого Вилиджельмо.
Около семи вернулся Немезио. На нем была крестьянская соломенная шляпа, которую он выдавал за мексиканское сомбреро, головной убор революционера; из-под широких полей ее торчал длинный и острый, как у Пиноккио, сделанный из картона нос. В руках он держал кулек, полный миндального печенья, карамелек и сушеных каштанов.
– Праздничный рог изобилия, – произнес он торжественно, протягивая ей кулек, – с дарами для нежнейшей из жен.
– Разбудишь ребенка, – укорила его Мария.
– Ну и что же, – засмеялся он, – тем лучше, отпразднуем втроем.
С ним вместе в комнату ворвалась струя холодного воздуха с запахом свежего снега, который шел весь день с утра. Ребенок проснулся и заплакал, напуганный гримасами и выходками отца, пытавшегося его успокоить.
– Разбудил все-таки, – с досадой сказала Мария, беря малыша из корзинки и давая ему грудь, чтобы он успокоился.
Немезио снял шляпу и пальто, отцепил накладной нос. Под глазом у него был синяк, губа вспухла.
– Опять дрался, – воскликнула Мария, невольно прикрывая лицо рукой, чтобы не видеть этого безобразия.
– В некотором смысле вот… – забормотал он, оттягивая время, чтобы придумать оправдание, которое никак не приходило ему на ум. – Видишь ли… Вот послушай.
Но Мария ничего больше слушать не хотела.
– Я ухожу от тебя, – сказала она твердо и определенно. – Я не желаю этого больше терпеть. Я хочу, чтобы у нашего ребенка было будущее.
– Прошу тебя, дорогая, не преувеличивай, – попытался разрядить обстановку Немезио. – Ну подумаешь, синяк. Что здесь такого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
В свадебную ночь Мария с ломбардской прямолинейностью принялась расспрашивать Немезио, пытаясь понять, что же он за человек.
– Кто ты? Бунтовщик, герой, акробат? Кто ты такой? – Она вступала с ним в жизнь как бы в сплошном тумане, и это теперь сильно беспокоило ее.
– Ты задаешь вопросы, точно взрослая женщина, – улыбаясь, ответил он, – а ведь ты еще девочка.
– У нас теперь семья, – настаивала Мария.
– Не вижу разницы.
– Но скажи хотя бы, – снова начала она, – какая у тебя профессия? – Но даже на этот вопрос Мария не получила ответа. Немезио сжал ее в объятиях, заговорил, зацеловал и, разбудив в ней желание, отвлек от начатого разговора.
В конце концов до нее дошло, что у него просто не было ответа на этот вопрос, как и не было профессии. Товарищи уважали его за смелость и искренность, но никто из левых не принимал его всерьез. Немезио был идеалист с полным отсутствием практического чутья, и все, что он делал, отдавало прекраснодушием. Он сражался в Испании, движимый тем же духом, что побуждало его мальчишкой швырять с крыши черепицы в чернорубашечников или бросаться очертя голову в ссору на стороне слабого. Но он не способен был действовать в рамках организации, коллектива, по натуре он был крайний индивидуалист. В сущности, он был очень одинок.
Этот рыцарь, родившийся в провинциальном городишке с опозданием на несколько веков, человек, которого она любила, как никого на свете, внушал ей страх, но не тем, что мог причинить зло другим, а скорее тем, что другие могли причинить ему зло. Он был пленником иллюзии – иллюзии свободы, которой он упивался. Мечты были его настоящей жизнью, а книги помогали ему в том. Даже Мария чувствовала, как иной раз воодушевляется его прекрасными мечтами. Немезио же только ими и жил. Он был одержим мыслями о мировой гармонии, но в доме у себя установить порядок не мог. Не было порядка в этой комнате, окна которой выходили на крыши и голубятни, не было мира и согласия в ее жизни и душе. С Немезио она чувствовала себя точно на цирковой арене, обшариваемой со всех сторон глазами зрителей. Даже Перфедия казался зрителем, хоть и считался другом; все его друзья были зрителями, потому что он, Немезио, был лицедеем, а жизнь его – зрелищем. Сражался ли он во имя идеала в Испании, разыгрывал ли шута в цирке, знакомился ли на улице с девушкой, чтобы к вечеру жениться на ней, он все время был не реальным человеком, а неким персонажем, то ли Дон Кихотом, то ли Пульчинеллой, на которого забавно смотреть со стороны. Любить же такого человека было все равно что любить ветер, который сначала ласково и приятно тебя обвевает, но после вызывает воспаление легких.
Немезио располагал к себе людей, что открывало ему немало возможностей, но он не терпел никаких цепей, не выдерживал даже месяца постоянной работы. Он занимался то разгрузкой мешков, то починкой моторов, то дрессировкой собак для охоты, то мелкой коммерцией, зачастую сомнительной. К тому же то и дело попадал в какие-то истории и потасовки. Вечером, накануне крестин Джулио, он вернулся домой весь избитый и на другой день предстал перед крестильной купелью с черным глазом и кровоточащей царапиной на щеке.
Этот человек способен был на самые пылкие и безрассудные поступки. На Рождество он перелез через стену парка, забрался на высокую ель, спилил ее верхушку и подарил Марии самую красивую рождественскую елку в городе.
– Обещай, что больше не будешь драться, – умоляла она его после того случая перед крестинами.
– Обещаю, – отвечал он, улыбаясь своей неотразимой улыбкой. Но она уже знала цену его обещаниям.
Все чаще она оставалась по вечерам одна, поминутно выглядывая в окно или склонившись над ивовой корзиной, превращенной в колыбель для сына.
Марии хотелось поделиться с матерью, но в письмах как-то не выходило, а съездить к ней она не могла. Да и что такого она могла сказать матери, чего бы та не знала. Сбывалось все то, что некогда предсказала Вера. Мария так и не освоилась в этом городке, по которому тосковали на чужбине, но в который редко кто возвращался. В этой большой деревне, где все знали друг друга, было что-то такое, что делало нелегкой жизнь в ней. В провинции дружеские и родственные связи крепче, но и ненависть сильнее, и борозды, которые разделяют людей, более глубоки.
И все же город по-своему нравился ей. Как и все старинные города, он имел свое сердце – собор и Гирландину, построенную за тысячу лет из мраморных блоков, взятых из дневнеримских развалин. От классического великолепия собора исходили покой и мир. Всякий раз, когда она подолгу смотрела на него, душа ее обретала покой как по волшебству. Чудесная базилика, построенная жителями Модены на исходе одиннадцатого века, возвращала ее к жизни. Мария восхищалась сдержанной красотой фасада, стерегущими его львами из розового мрамора и барельефами великого Вилиджельмо.
Около семи вернулся Немезио. На нем была крестьянская соломенная шляпа, которую он выдавал за мексиканское сомбреро, головной убор революционера; из-под широких полей ее торчал длинный и острый, как у Пиноккио, сделанный из картона нос. В руках он держал кулек, полный миндального печенья, карамелек и сушеных каштанов.
– Праздничный рог изобилия, – произнес он торжественно, протягивая ей кулек, – с дарами для нежнейшей из жен.
– Разбудишь ребенка, – укорила его Мария.
– Ну и что же, – засмеялся он, – тем лучше, отпразднуем втроем.
С ним вместе в комнату ворвалась струя холодного воздуха с запахом свежего снега, который шел весь день с утра. Ребенок проснулся и заплакал, напуганный гримасами и выходками отца, пытавшегося его успокоить.
– Разбудил все-таки, – с досадой сказала Мария, беря малыша из корзинки и давая ему грудь, чтобы он успокоился.
Немезио снял шляпу и пальто, отцепил накладной нос. Под глазом у него был синяк, губа вспухла.
– Опять дрался, – воскликнула Мария, невольно прикрывая лицо рукой, чтобы не видеть этого безобразия.
– В некотором смысле вот… – забормотал он, оттягивая время, чтобы придумать оправдание, которое никак не приходило ему на ум. – Видишь ли… Вот послушай.
Но Мария ничего больше слушать не хотела.
– Я ухожу от тебя, – сказала она твердо и определенно. – Я не желаю этого больше терпеть. Я хочу, чтобы у нашего ребенка было будущее.
– Прошу тебя, дорогая, не преувеличивай, – попытался разрядить обстановку Немезио. – Ну подумаешь, синяк. Что здесь такого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123