арест лидера сепаратистов; забастовка среди работников воздушного транспорта, хаос в аэропортах, блокированы городские службы; еще несколько умерших от наркотиков; мафиозная разборка вблизи Катании; убийство кассира… Она выключила телевизор.
Раздевшись, она накинула на себя халат и вошла в ванную. Открыла краны с пенистой шумной струей и села перед зеркалом, освещенным люминесцентной лампой. Собрала волосы на затылке, заколов их несколькими шпильками, и принялась снимать макияж. Вечером особенно заметны на лице следы усталости. Она подвинулась к зеркалу, чтобы лучше разглядеть морщинки в уголках глаз и рта, помассировала их подушечками пальцев. Все кремы мира не могут остановить неумолимую поступь времени. Да и так ли уж важно это? Чезаре Больдрани после сорока влюбился, как мальчик, в Марию, которая была на двадцать три года моложе его.
Мария… Ее мать… Анна снова увидела ее такой, какой она была в последние дни своей жизни. Она была еще молода, ей едва исполнилось пятьдесят, когда болезнь неожиданно настигла ее и унесла в несколько недель. Она говорила: «Те, на «Аполлоне», полетели на Луну. Бернард пересаживает сердца, а я умираю, потому что взбунтовалась маленькая клетка. Неправда, что с деньгами можно получить все. Я видела, как твой старик на вершине своего могущества страдал, как зверь. А теперь погляди на свою мать».
Вначале она боролась изо всех сил. Но потом осознала, что неодолимый недуг победил ее, и перестала бороться, как потерпевший крушение в последние свои минуты, когда необходимость в спокойствии и тишине подавляет инстинкт сохранения жизни. В последние дни Мария никого не хотела видеть возле себя, никого, кроме Анны, своей маленькой Анны с зелеными глазами, рожденной в апрельский день на лужайке из нарциссов. Она не хотела видеть Немезио, который прилетел из Бразилии, где обосновался давно, ни Джулио, который жил с ним в Рио, ни своего зятя, графа Арриго Валли ди Таверненго, который готов был мир перевернуть, чтобы найти для нее спасительное средство. Не хотела она видеть и Чезаре, который напомнил бы ей ее молодость, ее угасшую красоту. Только Анну оставила она рядом с собой, чтобы та гладила ее волосы, чтобы держала ее руку, чтобы выслушала наконец правду о своем рождении, о своем трудном детстве, о примирении с Чезаре.
«Твой отец, – рассказывала она, – был всемогущ. Он могущественней сегодня, но даже тогда не было такого убежища, куда не могла бы достать его рука». Анна смотрела на нее и слушала усталый, но несломленный голос Марии, которая рассказывала долгую историю своей жизни. «Когда я убежала с тобой из Караваджо, я знала, куда я поеду. Мне была обещана помощь, и у меня был адрес. Так я села на поезд в Женеву. Тогда итальянцев, которые имели паспорт, было мало, но Чезаре хотел, чтобы у меня он был. У него паспорт был тоже, хотя он никогда не выезжал за границу. Он ведь старался все предвидеть, и он был прав. На следующий день я была уже в Швейцарии и разыскала мадам Лемонье. Она приняла меня как сестра. А нашел меня в ее доме Пациенца. Он мне сказал: «Чезаре просит у тебя прощения. И умоляет тебя вернуться к нему». Я ответила: нет. Тогда он ударился в патетику: «Ты единственная, которая поставила его на колени. Разве этого тебе мало?» Да, поставить его на колени мне удалось, но он наверняка так и не понял меня. Теперь я знала мужчин: сегодня, сжигаемые желанием, они готовы на все, а завтра, когда возвращается ревность к прошлому, они обращаются с тобой так, словно все зло мира придумала ты. И тогда ты уже не человек, совершивший ошибку, а шлюха. Даже великий Больдрани не избежал этого. У каждого своя правда. Я любила бродягу-циркача, но не могла обойтись без Чезаре, потому что родилась ты. Я не хотела везти тебя к своей матери, мир праху ее, потому что не хотела новых обид и унижений. Я хотела, чтобы однажды ты стала единственной, неоспоримой наследницей его имени и его состояния.
Чтобы добиться этого, мне пришлось стиснуть зубы, страдать, но я не отступала. Знаешь, что сделал твой отец? Он, который хвастался, что никогда не пересекал границу, что весь мир сам должен приезжать к нему, он приехал в Женеву просить у меня прощения. Он умолял меня через мадам Лемонье, но я отказалась видеть его и даже не захотела показать ему тебя. Ему даже удалось, не знаю как, ведь в Европе была война, связаться с Немезио, который написал, что, если я пожелаю, он не будет препятствовать расторжению нашего брака.
Но я, Мария Милькович, я любила этого сумасшедшего бродягу, потому что именно он был моей судьбой. Деньги, драгоценности, виллы, дворцы – все это вещи земные, реальные. Он же дал мне познать упоение чудом, сказкой, созданной поцелуем и улыбкой.
Большие светло-карие глаза Марии на миг обрели свой прежний блеск.
– Когда мы соединимся с ним там, в лучшем мире, – продолжала она, помолчав, – у нас не будет больше причин, чтобы ссориться. По крайней мере, я на это надеюсь. Там ведь не будет заботы о хлебе насущном – единственное, чего он не умел делать. Там я наконец выскажу ему все то хорошее, что мне хотелось всегда, несмотря на мой ужасный характер и его сумасшедшую голову.
Я надрывалась, чтобы вырастить тебя, в течение пяти лет, прежде чем простила Чезаре. И когда я наконец приняла великое решение, он мне сказал: «Я не сомневаюсь, Анна – моя дочь». Я же в тот момент уже не сомневалась в том, что ты дочь Немезио. У тебя зеленые глаза Мильковича, а не голубые Больдрани. Чезаре не верил в это – он дал тебе свое имя и умолял меня стать его женой. Но я не согласилась. В тот день на лугу среди нарциссов я стала для него сукой. Хотя мгновением раньше я была мадонной, и он ради меня спустил бы звезды с небес.
Что-то непоправимое случилось тогда, что-то изменило мое отношение к нему. Не случись этого, я, конечно, вышла бы замуж за него. Он человек исключительный, Чезаре Больдрани. К тому же в то время я была зла на моего мужа. После войны он вернулся, нашел меня, чтобы увезти, подумай-ка, в Бразилию, где неплохо устроился. Ты бы сказала, – заключила она со слабой улыбкой, – что эта хитрая бабенка держала на крючке сразу двоих самых желанных и удивительных мужчин в мире».
Анна посмотрела на свои зеленые глаза, отражающиеся в зеркале, освещенном лампой дневного света: определенно, это не были глаза Больдрани. Она встала, закрыла краны, сняла халат и вошла в ванну, отдавшись невыразимой ласке горячей благоуханной воды.
– Зеленые и голубые, – прошептала она с горечью. – Милькович и Больдрани. Циркач и король. – Она не считала бесчестьем для себя быть дочерью донкихотствующего бродяги, но она уже привыкла считать себя наследницей великого Чезаре Больдрани. А теперь возникает прохвост-министр, спекулирующий строительными участками, военными заказами, нефтью, который угрожает смешать ее с грязью из-за этой истории, в которой нет никакой ее вины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123