Под тяжестью многопудового тела.
Из всех нас, оставшихся нести службу, больше всех суетился капитан. Сметливый мужичок с крепкой поющей ряшкой. Такие могут совершить головокружительную карьеру. До министерского портфеля. При удачном стечении все тех же обстоятельств. То есть капитану улыбается госпожа удача. Кабинет начальника досрочно освободился, можно занимать, замазав веселенькой краской вульгарные кровавые разводы цвета бордо на стене. Ничто не должно напоминать о драме. Посетителям. Жизнь продолжается и борзые кавказские щенки принимаются…
— Все под Богом ходим, — трезво заметил капитан. — Хуй знает что! Утром как штык. Смеялся, довольный такой. Чего-то я не понимаю, а?
— Кто приходил, Максим Максимович?
— Куда?
— Сюда. К Яблокову. На прием.
— Сегодня? Так не приемный день, — капитан открыл шкафчик, там, помимо пухлых папок с делами, находилась бутылка коньяка — материализованный привет с Араратской долины. — Утречком мотнули на «Сортировочную», это там, станция железки, — кивнул в сторону открытого окна. — Наша территория.
— И что? — спросил я. — Железнодорожники бастуют?
— Не-е, — хмыкнул, разливая по стопочкам янтарную жидкость. — Там местного быка завалили. И как? Как на бойне! Страх господний!.. Ну давай, Александр, чтобы ему земля пухом была!..
— Быку?
— Не-е, тому гореть в аду, — хохотнул Максим Максимович. — Нашему земелька пусть будет мягонькой. Ничего мужик, можно с ним договориться. Было. Ну будем живы!
В конспиративных целях я понюхал жидкий подарок из Армении. Максимыч тяпнул ещё пару стопочек и подобрел лицом. И душой.
Через час я был отпущен со слезами умиления и благодарности. Мы расстались лучшими друзьями — дружба до гроба, м-да. Такого внимательного слушателя у капитана никогда не было и не будет.
Что я узнал? Все. И даже более того. О покойниках лучше молчать или говорить хорошее.
Полковник Яблоков был гражданином своего отечества — не только брал, но и давал. Посетители выпадали из его кабинета с удивительным чувством облегчения. И души, и кошелька.
Товарищ милиционер занимался неблагородным каторжным трудом: латал дыры в нашем законодательстве. И своем бюджете. Осуждать его за это, упаси Господи. Помоги ближнему, и он ответит тем же. Сторицей.
Теперь о его проступке. Должностном. Утром смеяться шуткам сослуживцев, а к обеду подложить им такую свинью. Нехорошо и странно. Нельзя же думать только о своих проблемах. Там — вечность и нет службы Собственной безопасности. А здесь — есть. Есть кому подумать о живых. Крючкотворы из этой службы затрахают вопросами: как-где-почему-сколько-когда? И что случилось за столь короткий срок?
Ничего не случилось. Ровным счетом. Был рядовой выезд на место происшествие в «Сортировочную». Трупняк оказался неприятным для глаза. Неэстетичным. Какая может быть эстетика, когда шесть тысяч вольт прогулялись по корпусу в кашимированном пиджаке, где даже золотые пуговки не выдержали испытания на прочность, обратившись в прах.
Когда полковнику Яблокову доложили, что «это» есть некто Селивестров, он же Сильва, он же Пират, он же Треска, он же Синяя Борода, то руководитель произнес странную фразу:
— Одноразовые они, одноразовые, козлы-барсуки-грачи-волки позорные, и уехал в часть.
Что он этим хотел сказать? Трудно сказать. Теперь. Когда штемп ушел за облака, а мы остались грешить на грунте.
Вопрос один, что могло подвинуть Яблокова на такой подвиг? Неэстетический вид жмурика на мусорном подворье? Едва ли. Не имел ли он доверительной беседы с теми, кто по старой дружбе посоветовал с честью и добровольно удалиться в небесную канцелярию? Пообещав все расходы на уборку и довольствие семьи взять на себя. В противном случае — позор и проблемы. Для всех родных и близких, включая детишек, так любящих яблоки и поездки на необитаемые острова в Полинезии.
Делайте свой выбор, господа! Стреляйся, и победишь! Полковник сделал правильный выбор — его похоронят, как героя, с салютом и почестями, богомольные попрошайки порадуются прибыли, и память о нем…
Что-что, а помнить я его буду — не забуду. Была же ниточка в наших руках, была. И нет ниточки. Тьфу!
Я вернулся в джип, нагретый, как крыльцо в усадьбе Ливадии. И почему я именно здесь? Определенно: у меня страсть ковыряться в куче говна. Убеждаюсь ещё раз, что в прошлой жизни я служил золотарем, бродя по городским трущобам с говномером и песней о птице счастья завтрашнего дня.
Разморенные теплынью бабьего лета, друзья похрапывали: Резо-Хулио выводил трубадурные рулады, а Никитин художественно посвистывал. Я упал в авто, как в доменную печь:
— Поехали, дети мои.
— А? Что? — вскинулся Никитин. — Куда?
— Куда надо.
— А точнее.
— В дурдом.
— К-к-куда?
Я повторил. С употреблением известных всему миру лексических идиом. Никитушка сразу понял, куда конкретно мы отправляемся и нажал на акселератор. А я погрузился в мрачные мысли, как в смолу. Потерял я нюх, потерял. Можно ли так работать, Алекс? Кто-то против нас ведет партию. И заказывает музыку. На похоронах.
Если дело пойдет так и дальше… Не заказать ли загодя всем нам контату Иоганна Себастьяна. Вечная, утверждают меломаны, прекрасная, блядь, музыка.
Я почувствовал изжогу — изжога от неопределенной ситуации. И эту ситуацию нужно вскрыть, как туристы на тибетских вершинах вскрывают консервные банки. А что у меня под рукой? Ни банок, ни ножа, ни красот Тибета. Ни хрена! Кроме душевнобольного бухгалтера Смирнова.
Надежда, что пациент дурит медицину, и есть шанс вылечить его выстрелами. Близ сейфа, где скрывается важная информация. Это я про голову.
Дом печали напоминал санаторий имени II Интернационала под Женевой. Время здесь остановилось на отдых в парке. Между деревьями скрывались обшарпанные здания со следами былого величия, когда умопомешательство являлось удобной болезнью, как для народа, так и для генеральной линии партии (б).
По парку гуляли пациенты и люд, посетивший несчастных в субботний денек. Угадать, кто безумствует, а кто на воле, было трудно. Разве что халаты цвета синьки и шлепанцы на обезьянку Кинг-Конг выдавали того, кто харчился за счет государственных дотаций.
Не без труда я нашел регистратуру. Кого я встречал на своем пути, двигал от меня, как от психа. Не по причине ли «Стечкина» в руке? Шучу, но видок у меня был чумовой. От желания обнаружить Макрокосм и врезать ему по сусалам.
Хрясь — ах, Одесса, жемчужина у моря ах, Одесса, узнала много горя…
Песенка летела из окошка регистратуры. Молоденькая медсестричка, аппетитная, как галушка, мечтала о доме родном на берегу моря. Ах, Одесса, цветущий край, живи, Одесса, и снова расцветай.
— Ай! — подпрыгнула хохлушка, когда я потребовал к себе внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Из всех нас, оставшихся нести службу, больше всех суетился капитан. Сметливый мужичок с крепкой поющей ряшкой. Такие могут совершить головокружительную карьеру. До министерского портфеля. При удачном стечении все тех же обстоятельств. То есть капитану улыбается госпожа удача. Кабинет начальника досрочно освободился, можно занимать, замазав веселенькой краской вульгарные кровавые разводы цвета бордо на стене. Ничто не должно напоминать о драме. Посетителям. Жизнь продолжается и борзые кавказские щенки принимаются…
— Все под Богом ходим, — трезво заметил капитан. — Хуй знает что! Утром как штык. Смеялся, довольный такой. Чего-то я не понимаю, а?
— Кто приходил, Максим Максимович?
— Куда?
— Сюда. К Яблокову. На прием.
— Сегодня? Так не приемный день, — капитан открыл шкафчик, там, помимо пухлых папок с делами, находилась бутылка коньяка — материализованный привет с Араратской долины. — Утречком мотнули на «Сортировочную», это там, станция железки, — кивнул в сторону открытого окна. — Наша территория.
— И что? — спросил я. — Железнодорожники бастуют?
— Не-е, — хмыкнул, разливая по стопочкам янтарную жидкость. — Там местного быка завалили. И как? Как на бойне! Страх господний!.. Ну давай, Александр, чтобы ему земля пухом была!..
— Быку?
— Не-е, тому гореть в аду, — хохотнул Максим Максимович. — Нашему земелька пусть будет мягонькой. Ничего мужик, можно с ним договориться. Было. Ну будем живы!
В конспиративных целях я понюхал жидкий подарок из Армении. Максимыч тяпнул ещё пару стопочек и подобрел лицом. И душой.
Через час я был отпущен со слезами умиления и благодарности. Мы расстались лучшими друзьями — дружба до гроба, м-да. Такого внимательного слушателя у капитана никогда не было и не будет.
Что я узнал? Все. И даже более того. О покойниках лучше молчать или говорить хорошее.
Полковник Яблоков был гражданином своего отечества — не только брал, но и давал. Посетители выпадали из его кабинета с удивительным чувством облегчения. И души, и кошелька.
Товарищ милиционер занимался неблагородным каторжным трудом: латал дыры в нашем законодательстве. И своем бюджете. Осуждать его за это, упаси Господи. Помоги ближнему, и он ответит тем же. Сторицей.
Теперь о его проступке. Должностном. Утром смеяться шуткам сослуживцев, а к обеду подложить им такую свинью. Нехорошо и странно. Нельзя же думать только о своих проблемах. Там — вечность и нет службы Собственной безопасности. А здесь — есть. Есть кому подумать о живых. Крючкотворы из этой службы затрахают вопросами: как-где-почему-сколько-когда? И что случилось за столь короткий срок?
Ничего не случилось. Ровным счетом. Был рядовой выезд на место происшествие в «Сортировочную». Трупняк оказался неприятным для глаза. Неэстетичным. Какая может быть эстетика, когда шесть тысяч вольт прогулялись по корпусу в кашимированном пиджаке, где даже золотые пуговки не выдержали испытания на прочность, обратившись в прах.
Когда полковнику Яблокову доложили, что «это» есть некто Селивестров, он же Сильва, он же Пират, он же Треска, он же Синяя Борода, то руководитель произнес странную фразу:
— Одноразовые они, одноразовые, козлы-барсуки-грачи-волки позорные, и уехал в часть.
Что он этим хотел сказать? Трудно сказать. Теперь. Когда штемп ушел за облака, а мы остались грешить на грунте.
Вопрос один, что могло подвинуть Яблокова на такой подвиг? Неэстетический вид жмурика на мусорном подворье? Едва ли. Не имел ли он доверительной беседы с теми, кто по старой дружбе посоветовал с честью и добровольно удалиться в небесную канцелярию? Пообещав все расходы на уборку и довольствие семьи взять на себя. В противном случае — позор и проблемы. Для всех родных и близких, включая детишек, так любящих яблоки и поездки на необитаемые острова в Полинезии.
Делайте свой выбор, господа! Стреляйся, и победишь! Полковник сделал правильный выбор — его похоронят, как героя, с салютом и почестями, богомольные попрошайки порадуются прибыли, и память о нем…
Что-что, а помнить я его буду — не забуду. Была же ниточка в наших руках, была. И нет ниточки. Тьфу!
Я вернулся в джип, нагретый, как крыльцо в усадьбе Ливадии. И почему я именно здесь? Определенно: у меня страсть ковыряться в куче говна. Убеждаюсь ещё раз, что в прошлой жизни я служил золотарем, бродя по городским трущобам с говномером и песней о птице счастья завтрашнего дня.
Разморенные теплынью бабьего лета, друзья похрапывали: Резо-Хулио выводил трубадурные рулады, а Никитин художественно посвистывал. Я упал в авто, как в доменную печь:
— Поехали, дети мои.
— А? Что? — вскинулся Никитин. — Куда?
— Куда надо.
— А точнее.
— В дурдом.
— К-к-куда?
Я повторил. С употреблением известных всему миру лексических идиом. Никитушка сразу понял, куда конкретно мы отправляемся и нажал на акселератор. А я погрузился в мрачные мысли, как в смолу. Потерял я нюх, потерял. Можно ли так работать, Алекс? Кто-то против нас ведет партию. И заказывает музыку. На похоронах.
Если дело пойдет так и дальше… Не заказать ли загодя всем нам контату Иоганна Себастьяна. Вечная, утверждают меломаны, прекрасная, блядь, музыка.
Я почувствовал изжогу — изжога от неопределенной ситуации. И эту ситуацию нужно вскрыть, как туристы на тибетских вершинах вскрывают консервные банки. А что у меня под рукой? Ни банок, ни ножа, ни красот Тибета. Ни хрена! Кроме душевнобольного бухгалтера Смирнова.
Надежда, что пациент дурит медицину, и есть шанс вылечить его выстрелами. Близ сейфа, где скрывается важная информация. Это я про голову.
Дом печали напоминал санаторий имени II Интернационала под Женевой. Время здесь остановилось на отдых в парке. Между деревьями скрывались обшарпанные здания со следами былого величия, когда умопомешательство являлось удобной болезнью, как для народа, так и для генеральной линии партии (б).
По парку гуляли пациенты и люд, посетивший несчастных в субботний денек. Угадать, кто безумствует, а кто на воле, было трудно. Разве что халаты цвета синьки и шлепанцы на обезьянку Кинг-Конг выдавали того, кто харчился за счет государственных дотаций.
Не без труда я нашел регистратуру. Кого я встречал на своем пути, двигал от меня, как от психа. Не по причине ли «Стечкина» в руке? Шучу, но видок у меня был чумовой. От желания обнаружить Макрокосм и врезать ему по сусалам.
Хрясь — ах, Одесса, жемчужина у моря ах, Одесса, узнала много горя…
Песенка летела из окошка регистратуры. Молоденькая медсестричка, аппетитная, как галушка, мечтала о доме родном на берегу моря. Ах, Одесса, цветущий край, живи, Одесса, и снова расцветай.
— Ай! — подпрыгнула хохлушка, когда я потребовал к себе внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102