Я прижался лицом к
ледяной поверхности стекла, чтобы не видеть их.
И тогда она дрогнула, поддалась и пропустила меня.
Зеркало оказалось поверхностью обычной двери, которая
открывалась при нажиме. Я стоял в маленькой комнате, почти
каморке, скупо освещенной, словно из экономии, двумя слабыми
лампочками. Человек в пижаме, сидевший за канцелярским столом,
зачищал пилкой ногти, близоруко держа их под самым носом.
Локтями он опирался на груду бумаг.
- Присядьте, пожалуйста,- сказал он, не поднимая глаз.-
Стул там, в углу. Полотенце с него можете снять. Вас ослепило?
Это пройдет. Подождите минутку.
- Я спешу,- сказал я бесцветным голосом.- Как мне отсюда
выйти?
- Вы спешите? Однако я советовал бы вам не торопиться. Вы
нам что-нибудь изложите?
- Извините?
Он самозабвенно зачищал ногти.
- Здесь есть бумага и ручка. Я не буду мешать...
- Я не намерен ничего писать. Где выход?
- Не намерены?
Остановившись посреди движения, он посмотрел на меня
водянистыми глазами. Я уже вроде бы видел его когда-то - и в то
же время не видел. Рыжеватый, с маленькими усиками, подбородок
отодвинут назад, выпуклости щек раздуты, сморщены, словно он
прячет под ними орешки.
- Тогда давайте напишу я,- предложил он, возвращаясь к
своей пилочке для ногтей.- А вы только подпишите...
- Но что?
- Показаньице...
"Вот тебе и раз!" - подумал я, беспокоясь о том, чтобы не
стиснуть челюсти, поскольку выпуклость, образованная их мышцами,
могла меня выдать.
- Не знаю, о чем вы говорите,- сухо сказал я.
- Ой ли? А пирушку помните?
Я молчал. Он провел ногтями по ткани одежды, покрутил
пуговицы, проверил, блестят ли они должным образом, затем вынул
из ящика стола маленький, толстый, оправленное в черное томик,
который сам раскрылся на нужном месте, и принялся читать:
- Параграф... гм... итак: "Кто распространяет слухи,
пропагандирует либо иным убеждает других, что Антиздание как
таковое не существует, подлежит наказанию в форме полной
эклоклазии". Ну?
Он приглашающе посмотрел на меня.
- Я не распространял никаких слухов.
- А кто говорит, что вы распространяли? Сохрани Господи,
ведь сами же вы ничего не делали. Вы только пили коньячок и
слушали. Или, может быть, у вас есть затычки, чтобы ими уши
запечатывать? Но, к сожалению, наличие затычек тоже может быть
наказуемо, ибо...
Он заглянул в том.
- "Если кто-то присутствует при совершении преступления,
попадающего под определение параграфа N-N, абзац N, и не даст по
происшествии N часов после его совершения показаний перед
соответствующими органами, то он подлежит наказанию в форме
эпистоклазии, если суд не усмотрит в его поведении смягчающих
обстоятельств, исходя из параграфа "n" малое".
Отложив том, он уставился мне в лицо своими влажными,
словно вынутыми из воды рыбьими глазами. Так он смотрел на меня
некоторое время, пока наконец не предложил одним движением губ,
таким незначительным, словно бы он выплевывал косточку:
- Показаньице?
Я отрицательно покачал головой.
- Ну,- просительно сказал он, обескураженный этим.-
Малюсенькое показаньице?
- Нет у меня для вас никаких показаний.
- Крохотное?
- Нет. И, пожалуйста, перестаньте так себя вести! -
крикнул я. Меня трясло от неудержимой ярости. Он заморгал очень
часто, словно бы замахала крыльями застигнутая врасплох птица.
- Ничего?
- Ничего.
- Ни словечка?
- Нет.
- Может, вам помочь? Вот хотя бы так: "Присутствуя на
пирушке, устроенной профессорами..." здесь перечисление имен...
"а также..." и снова имена... "такого-то числа... и так далее...
я стал невольным свидетелем распространения..." Ну?
- Я отказываюсь давать какие-либо показания.
Он смотрел на меня куриными, совершенно круглыми глазами.
- Я арестован?
- Проказник! - сказал он, затрепетав веками.- Тогда, быть
может, что-нибудь другое? Гм? Му-му? Гав-гав? Кис-кис?
- Пожалуйста, перестаньте.
- Кис...- повторил он кривляясь, будто разговаривал с
грудным ребенком.- Загвоздочка... заговорчик...- пропищал он по-
детски тонко,- за... го?..
Я молчал.
- Нет?
Он лег всем телом на стол, словно хотел на меня
броситься.
- А это вы узнаете?
В руке у него была округлая коробочка, полная мелких,
словно горошины, обшитых черной материей пуговиц.
- О! - вырвалось у меня.
Он записал эту реплику с преувеличенной поспешностью,
бормоча себе под нос: - О... как Орфини...
- Я ничего такого не говорил!
- О? - подхватил он снова, подмигнув мне.- О, и больше
ничего? Одно О, голое О? Без ничего? Ну, как же так, одинокое О?
Нужно дальше: Ор... ну? Духовное облачение, священник, что-то
насчет того, чтобы вместе, глупости такие вот, хм?
- Нет,- сказал я.
- Нет - однако О! - проговорил он.- И все-таки - О! Все
время О!
Он потешался все более явно. Я решил молчать.
- А может, мы споем? - предложил он.- Песенку. Например,
такую: "Жил-был у бабушки белый Бараннчик". Ну? Нет? Тогда,
может быть, другую: "Динь-дом-бом! Дом..." Вам это знакомо?
Он выдержал паузу.
- Твердый,- проговорил он наконец, обращаясь к коробке с
пуговицами.- Твердый, гордый и надменный. Эх, пущай ведут на
муки! Никогда я не признаюсь! "Человек есьмь!" А тут ведь
ничегошеньки, тут только пилатики, и хоть бы крест... Но ведь
нет! Мы не можем ничего, совсем ничего не можем. Мы ведь
другое... Крестик на дорогу!..
Я не шевелился. Он снова принялся обрабатывать пилкой
ногти, прикидывая, далеко ли им до воображаемого совершенства,
подпиливал, подравнивал, поправлял, наконец грубовато, из-под
носа, не глядя, как и вначале, бросил:
- Пожалуйста, не мешайте.
- Я могу идти? - ошеломленно спросил я.
Он не ответил. Я поискал глазами дверь. Она находилась в
углу и даже была приоткрыта. Почему я не заметил ее раньше?
Взявшись за ручку, я оглянулся на него. Увлекшийся шлифовкой
ногтей, он не смотрел на меня. Помедлив, я вышел в большой белый
холодный коридор. Уже отойдя далеко от той двери, я вдруг
почувствовал, что несу что-то большое, тяжелое, привешенные по
обеим сторонам тела, словно ведра на коромысле, и остановился.
Это оказались мои руки, мокрые и словно бы распухшие. Я
пригляделся к ним. В линиях ладоней сверкали микроскопические
капельки. Они на глазах увеличивались. "О,- подумал я,- так
потеть. О! Почему О? Почему я не сказал, например, А? Червь? Э,
да что там червь! Мерзавец! Не эмбрионом, не зародышем мерзавца
быть тебе, а целым, необъятным Мерзавцем..." Я ощутил в себе
готовность, словно пороховой фитиль с серой - огонек, искры
побежали по нему - вспыхнуло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
ледяной поверхности стекла, чтобы не видеть их.
И тогда она дрогнула, поддалась и пропустила меня.
Зеркало оказалось поверхностью обычной двери, которая
открывалась при нажиме. Я стоял в маленькой комнате, почти
каморке, скупо освещенной, словно из экономии, двумя слабыми
лампочками. Человек в пижаме, сидевший за канцелярским столом,
зачищал пилкой ногти, близоруко держа их под самым носом.
Локтями он опирался на груду бумаг.
- Присядьте, пожалуйста,- сказал он, не поднимая глаз.-
Стул там, в углу. Полотенце с него можете снять. Вас ослепило?
Это пройдет. Подождите минутку.
- Я спешу,- сказал я бесцветным голосом.- Как мне отсюда
выйти?
- Вы спешите? Однако я советовал бы вам не торопиться. Вы
нам что-нибудь изложите?
- Извините?
Он самозабвенно зачищал ногти.
- Здесь есть бумага и ручка. Я не буду мешать...
- Я не намерен ничего писать. Где выход?
- Не намерены?
Остановившись посреди движения, он посмотрел на меня
водянистыми глазами. Я уже вроде бы видел его когда-то - и в то
же время не видел. Рыжеватый, с маленькими усиками, подбородок
отодвинут назад, выпуклости щек раздуты, сморщены, словно он
прячет под ними орешки.
- Тогда давайте напишу я,- предложил он, возвращаясь к
своей пилочке для ногтей.- А вы только подпишите...
- Но что?
- Показаньице...
"Вот тебе и раз!" - подумал я, беспокоясь о том, чтобы не
стиснуть челюсти, поскольку выпуклость, образованная их мышцами,
могла меня выдать.
- Не знаю, о чем вы говорите,- сухо сказал я.
- Ой ли? А пирушку помните?
Я молчал. Он провел ногтями по ткани одежды, покрутил
пуговицы, проверил, блестят ли они должным образом, затем вынул
из ящика стола маленький, толстый, оправленное в черное томик,
который сам раскрылся на нужном месте, и принялся читать:
- Параграф... гм... итак: "Кто распространяет слухи,
пропагандирует либо иным убеждает других, что Антиздание как
таковое не существует, подлежит наказанию в форме полной
эклоклазии". Ну?
Он приглашающе посмотрел на меня.
- Я не распространял никаких слухов.
- А кто говорит, что вы распространяли? Сохрани Господи,
ведь сами же вы ничего не делали. Вы только пили коньячок и
слушали. Или, может быть, у вас есть затычки, чтобы ими уши
запечатывать? Но, к сожалению, наличие затычек тоже может быть
наказуемо, ибо...
Он заглянул в том.
- "Если кто-то присутствует при совершении преступления,
попадающего под определение параграфа N-N, абзац N, и не даст по
происшествии N часов после его совершения показаний перед
соответствующими органами, то он подлежит наказанию в форме
эпистоклазии, если суд не усмотрит в его поведении смягчающих
обстоятельств, исходя из параграфа "n" малое".
Отложив том, он уставился мне в лицо своими влажными,
словно вынутыми из воды рыбьими глазами. Так он смотрел на меня
некоторое время, пока наконец не предложил одним движением губ,
таким незначительным, словно бы он выплевывал косточку:
- Показаньице?
Я отрицательно покачал головой.
- Ну,- просительно сказал он, обескураженный этим.-
Малюсенькое показаньице?
- Нет у меня для вас никаких показаний.
- Крохотное?
- Нет. И, пожалуйста, перестаньте так себя вести! -
крикнул я. Меня трясло от неудержимой ярости. Он заморгал очень
часто, словно бы замахала крыльями застигнутая врасплох птица.
- Ничего?
- Ничего.
- Ни словечка?
- Нет.
- Может, вам помочь? Вот хотя бы так: "Присутствуя на
пирушке, устроенной профессорами..." здесь перечисление имен...
"а также..." и снова имена... "такого-то числа... и так далее...
я стал невольным свидетелем распространения..." Ну?
- Я отказываюсь давать какие-либо показания.
Он смотрел на меня куриными, совершенно круглыми глазами.
- Я арестован?
- Проказник! - сказал он, затрепетав веками.- Тогда, быть
может, что-нибудь другое? Гм? Му-му? Гав-гав? Кис-кис?
- Пожалуйста, перестаньте.
- Кис...- повторил он кривляясь, будто разговаривал с
грудным ребенком.- Загвоздочка... заговорчик...- пропищал он по-
детски тонко,- за... го?..
Я молчал.
- Нет?
Он лег всем телом на стол, словно хотел на меня
броситься.
- А это вы узнаете?
В руке у него была округлая коробочка, полная мелких,
словно горошины, обшитых черной материей пуговиц.
- О! - вырвалось у меня.
Он записал эту реплику с преувеличенной поспешностью,
бормоча себе под нос: - О... как Орфини...
- Я ничего такого не говорил!
- О? - подхватил он снова, подмигнув мне.- О, и больше
ничего? Одно О, голое О? Без ничего? Ну, как же так, одинокое О?
Нужно дальше: Ор... ну? Духовное облачение, священник, что-то
насчет того, чтобы вместе, глупости такие вот, хм?
- Нет,- сказал я.
- Нет - однако О! - проговорил он.- И все-таки - О! Все
время О!
Он потешался все более явно. Я решил молчать.
- А может, мы споем? - предложил он.- Песенку. Например,
такую: "Жил-был у бабушки белый Бараннчик". Ну? Нет? Тогда,
может быть, другую: "Динь-дом-бом! Дом..." Вам это знакомо?
Он выдержал паузу.
- Твердый,- проговорил он наконец, обращаясь к коробке с
пуговицами.- Твердый, гордый и надменный. Эх, пущай ведут на
муки! Никогда я не признаюсь! "Человек есьмь!" А тут ведь
ничегошеньки, тут только пилатики, и хоть бы крест... Но ведь
нет! Мы не можем ничего, совсем ничего не можем. Мы ведь
другое... Крестик на дорогу!..
Я не шевелился. Он снова принялся обрабатывать пилкой
ногти, прикидывая, далеко ли им до воображаемого совершенства,
подпиливал, подравнивал, поправлял, наконец грубовато, из-под
носа, не глядя, как и вначале, бросил:
- Пожалуйста, не мешайте.
- Я могу идти? - ошеломленно спросил я.
Он не ответил. Я поискал глазами дверь. Она находилась в
углу и даже была приоткрыта. Почему я не заметил ее раньше?
Взявшись за ручку, я оглянулся на него. Увлекшийся шлифовкой
ногтей, он не смотрел на меня. Помедлив, я вышел в большой белый
холодный коридор. Уже отойдя далеко от той двери, я вдруг
почувствовал, что несу что-то большое, тяжелое, привешенные по
обеим сторонам тела, словно ведра на коромысле, и остановился.
Это оказались мои руки, мокрые и словно бы распухшие. Я
пригляделся к ним. В линиях ладоней сверкали микроскопические
капельки. Они на глазах увеличивались. "О,- подумал я,- так
потеть. О! Почему О? Почему я не сказал, например, А? Червь? Э,
да что там червь! Мерзавец! Не эмбрионом, не зародышем мерзавца
быть тебе, а целым, необъятным Мерзавцем..." Я ощутил в себе
готовность, словно пороховой фитиль с серой - огонек, искры
побежали по нему - вспыхнуло!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65