Такого взгляда ротмистр еще не видал у шляхтича Малюги...
Глава 4
Коней пришлось оставить на опушке леса. Дальше дороги не было.
– Лесом, верно, с полмили будет, – пообещал Золотаренко.
Итти было тяжело. Топкая грязь. Талый снег еще лежал в овражках.
Сверху что-то сыпалось – не то снег, не то дождь. Мокрые усы гетмана прилипли к щекам. Пар валил изо рта. Обозный полковник Тимофей Носач дышал громко и хрипло, как загнанный конь. Ежеминутно проваливался в грязь и всердцах клял про себя Золотаренка, который потащил их в эту поездку.
Проклинал непогоду, дождь, снег, ветер, весну – все на свете.
Хмельницкий упрямо шагал вперед. Шли уже добрый час.
– Длинная у тебя миля, Иван, – сказал Хмельницкий, не оборачиваясь.
– За тем холмом, – успокоил Золотаренко.
Он шел на шаг позади гетмана. В спину ему тяжело дышал Носач. За Носачом, прихрамывая на одну ногу, ковылял Капуста. Вчера он упал с коня, мог бы сегодня и не ездить, но не терпелось поглядеть, что это за земля, где железо лежит, как глина, – копай и бери! Плут этот Гармаш, а все-таки польза войску от него будет. Едва сказали гетману, что нашли руду под Черниговом, и что Гармаш ставит на свой счет домницы, он тотчас велел написать купцу охранную грамоту и выдать универсал на послушенство трем ближним селам, чтобы посполитые шли работать на рудню.
Ветер бил в лицо, шумел в соснах. Иван Золотаренко с усилием вытягивал ноги из грязи, говорил на ходу:
– Дело Гармаш начинает большое. Ведаешь ли, гетман, что будет, когда сами сможем из своей руды отливать пушки, ядра?..
– Ведаю, – не оборачиваясь, глухо отозвался Хмельницкий, – ведаю, Иван. Потому и хочу своими глазами увидеть. Ты этого Гармаша знаешь? Нет?
То-то же! Наслышан я о нем. Выговский его весьма хвалит. Чем он ему понравился?
– Денег у него – черти не сочтут... – Золотаренко засмеялся. – Оттого, видно, и писарю по нраву пришелся...
– Все вы на золото падки, – сердито проговорил Хмельницкий.
За холмом лес поредел.
– Вот и пришли! – весело объявил Золотаренко, указывая рукой вниз, туда, где теснились хаты и откуда плыл едкий дым, от которого защекотало ноздри даже здесь, на лесистом пригорке.
...Высокие гости свалились, точно снег на голову. Гармаш ожидал их в воскресенье, как обещал ему Золотаренко, – и вот на тебе...
Гармаш кланялся чуть не до земли. На все отвечал скороговоркой.
«Точно горохом сыплет», – подумал Хмельницкий, садясь на лавку у стены.
Проворная молодица уже ставила на стол сулеи с горелкой, яичницу, румяные пирожки. Гармаш хлопотал. Наливал чарки.
– Погоди, – остановил его Хмельницкий.
Поглядел пронзительно. У Гармаша словно стерло с губ угодливую улыбку. Онемел.
– Не горелку пить к тебе приехали. Горелка и в Субботове у меня есть.
Ты рудни покажи, домницы. Буду с тобой о деле говорить...
У гетмана недобро шевелились усы. Гармаш одними губами шептал:
– Как изволит ясновельможный пан гетман, как изволит, только, я думал, с дороги не мешает и чарочку, и отдохнуть...
– Не болтай зря! Что про железо скажешь, сколько его тут, как нашел?
На розовый маленький лоб Гармаша набежали морщинки. Что он мог сказать про руду? У него были злотые и была теперь эта земля, которая таила в себе бес ее знает сколько этой руды. Он знал одно: на этом можно заработать много злотых. Гетману нужны пушки, что ж – он будет лить пушки!
Но гетман точно взбесился. Расскажи да расскажи про руду!
– Я мигом. Прошу пана гетмана чуть подождать. Тут есть один человек, который руду нашел. Он все объяснит, – сказал Гармаш и выскользнул из комнаты.
Вскоре он возвратился с человеком в желтой свитке и сбитых чоботах, обвязанных лыком. Человек сорвал шапку и замер у порога. Гармаш легонько подтолкнул его:
– Падай в ноги, падай в ноги, нешто не видишь, кто сидит перед тобой, харцызяка? Вишь, какой проклятый своевольник! Не хочет в ноги упасть! – бесновался Гармаш. – Не видишь ты, кто перед тобой, или ослеп?
– Не кричи, – оказал человек, – сдурел, что ли?
Хмельницкий вздрогнул. Где он уже слышал этот голос? Где?
– Не узнал меня, гетман? Челом тебе! – поклонился человек в свитке.
Где он слышал этот голос? Хмельницкий, вытянув голову, всматривался в лицо селянина.
Внезапно память воскресила давний августовский вечер в Зборовском лесу, казаков у костра, чуть глуховатый голос:
«А чего хотим? Воли хотим, гетман...»
– Гуляй-День, – произнес Хмельницкий, подымаясь со скамьи.
– Он самый, – отозвался Гуляй-День, подходя к гетману, – хорошая память, у тебя, гетман, зоркие глаза.
Хмельницкий протянул руку и пожал черную, покрытую мозолями ладонь Гуляй-Дня.
– Не думал встретить тебя... – начал Хмельницкий.
– Думал, паны убили? – перебил Гуляй-День. – Меня ни пуля, ни сабля не взяла. Даже Гармашевы злотые не берут.
– Придержи язык, – забормотал сердито Гармаш, – с тобой гетман говорит, а ты слишком много себе позволяешь.
– А ну помолчи, торговый человек! – возвысил голос Хмельницкий. – Садись, Гуляй-День, поговорим.
– Можно и сесть. – Гуляй-День, оставляя грязные следы на чистых дорожках, которыми устлана была хата, под недобрым взглядом Гармаша опустился на скамью рядом с гетманом.
– Почему не в казаках? – спросил Хмельницкий, разливая по чаркам горелку.
– А что там робить, гетман?
– Война скоро будет, казак, – тихо проговорил гетман, – весь народ поднимаем...
– Навоевались уже... – Гуляй-День невесело покачал головой. – Хватит, гетман, с нас.
Он прикусил пересохшую губу, точно принуждал себя замолчать. Но, видно, сдержаться ему было трудно.
– Воротился я из-под Зборова, а в моих Белых Репках снова державцы пана сенатора Киселя порядки наводят. Прицепились к моей жинке. «За два года, – говорят, – плати сухомельщину». Был один конь – забрали в поволовщину.
И неожиданно спросил:
– У тебя, гетман, коня в поволовщину не забирали?
Наступило напряженное молчание. У Гармаша рябило в глазах.
– Брали! – ответил гетман. – В сорок шестом году, Гуляй-День, староста Чаплицкий взял моего боевого коня в поволовщину, приказал на ярмарочной площади отстегать канчуками моего сына, выгнал меня из родового хутора... Я знаю, Гуляй-День, что такое поволовщина...
Гуляй-День сказал:
– Не знаю, по твоему ли приказу так сделали, – как хищные коршуны налетели дозорцы твоей канцелярии из Чигирина с грамотами от казначея Крайза... Такое делалось в наших Белых Репках через твоего проклятого немца...
– Почему же он мой? – с обидой пожал плечами Хмельницкий.
– Не наш, – глухо, но твердо ответил Гуляй-День, – известно, твой.
Казначеем у твоей милости служит... О нем, гетман, люди толкуют, будто с самим дьяволом в сговоре и тебя заворожил...
Хмельницкий движением руки хотел остановить Гуляй-Дня. Беседа становилась неприятной, да еще при лишних людях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Глава 4
Коней пришлось оставить на опушке леса. Дальше дороги не было.
– Лесом, верно, с полмили будет, – пообещал Золотаренко.
Итти было тяжело. Топкая грязь. Талый снег еще лежал в овражках.
Сверху что-то сыпалось – не то снег, не то дождь. Мокрые усы гетмана прилипли к щекам. Пар валил изо рта. Обозный полковник Тимофей Носач дышал громко и хрипло, как загнанный конь. Ежеминутно проваливался в грязь и всердцах клял про себя Золотаренка, который потащил их в эту поездку.
Проклинал непогоду, дождь, снег, ветер, весну – все на свете.
Хмельницкий упрямо шагал вперед. Шли уже добрый час.
– Длинная у тебя миля, Иван, – сказал Хмельницкий, не оборачиваясь.
– За тем холмом, – успокоил Золотаренко.
Он шел на шаг позади гетмана. В спину ему тяжело дышал Носач. За Носачом, прихрамывая на одну ногу, ковылял Капуста. Вчера он упал с коня, мог бы сегодня и не ездить, но не терпелось поглядеть, что это за земля, где железо лежит, как глина, – копай и бери! Плут этот Гармаш, а все-таки польза войску от него будет. Едва сказали гетману, что нашли руду под Черниговом, и что Гармаш ставит на свой счет домницы, он тотчас велел написать купцу охранную грамоту и выдать универсал на послушенство трем ближним селам, чтобы посполитые шли работать на рудню.
Ветер бил в лицо, шумел в соснах. Иван Золотаренко с усилием вытягивал ноги из грязи, говорил на ходу:
– Дело Гармаш начинает большое. Ведаешь ли, гетман, что будет, когда сами сможем из своей руды отливать пушки, ядра?..
– Ведаю, – не оборачиваясь, глухо отозвался Хмельницкий, – ведаю, Иван. Потому и хочу своими глазами увидеть. Ты этого Гармаша знаешь? Нет?
То-то же! Наслышан я о нем. Выговский его весьма хвалит. Чем он ему понравился?
– Денег у него – черти не сочтут... – Золотаренко засмеялся. – Оттого, видно, и писарю по нраву пришелся...
– Все вы на золото падки, – сердито проговорил Хмельницкий.
За холмом лес поредел.
– Вот и пришли! – весело объявил Золотаренко, указывая рукой вниз, туда, где теснились хаты и откуда плыл едкий дым, от которого защекотало ноздри даже здесь, на лесистом пригорке.
...Высокие гости свалились, точно снег на голову. Гармаш ожидал их в воскресенье, как обещал ему Золотаренко, – и вот на тебе...
Гармаш кланялся чуть не до земли. На все отвечал скороговоркой.
«Точно горохом сыплет», – подумал Хмельницкий, садясь на лавку у стены.
Проворная молодица уже ставила на стол сулеи с горелкой, яичницу, румяные пирожки. Гармаш хлопотал. Наливал чарки.
– Погоди, – остановил его Хмельницкий.
Поглядел пронзительно. У Гармаша словно стерло с губ угодливую улыбку. Онемел.
– Не горелку пить к тебе приехали. Горелка и в Субботове у меня есть.
Ты рудни покажи, домницы. Буду с тобой о деле говорить...
У гетмана недобро шевелились усы. Гармаш одними губами шептал:
– Как изволит ясновельможный пан гетман, как изволит, только, я думал, с дороги не мешает и чарочку, и отдохнуть...
– Не болтай зря! Что про железо скажешь, сколько его тут, как нашел?
На розовый маленький лоб Гармаша набежали морщинки. Что он мог сказать про руду? У него были злотые и была теперь эта земля, которая таила в себе бес ее знает сколько этой руды. Он знал одно: на этом можно заработать много злотых. Гетману нужны пушки, что ж – он будет лить пушки!
Но гетман точно взбесился. Расскажи да расскажи про руду!
– Я мигом. Прошу пана гетмана чуть подождать. Тут есть один человек, который руду нашел. Он все объяснит, – сказал Гармаш и выскользнул из комнаты.
Вскоре он возвратился с человеком в желтой свитке и сбитых чоботах, обвязанных лыком. Человек сорвал шапку и замер у порога. Гармаш легонько подтолкнул его:
– Падай в ноги, падай в ноги, нешто не видишь, кто сидит перед тобой, харцызяка? Вишь, какой проклятый своевольник! Не хочет в ноги упасть! – бесновался Гармаш. – Не видишь ты, кто перед тобой, или ослеп?
– Не кричи, – оказал человек, – сдурел, что ли?
Хмельницкий вздрогнул. Где он уже слышал этот голос? Где?
– Не узнал меня, гетман? Челом тебе! – поклонился человек в свитке.
Где он слышал этот голос? Хмельницкий, вытянув голову, всматривался в лицо селянина.
Внезапно память воскресила давний августовский вечер в Зборовском лесу, казаков у костра, чуть глуховатый голос:
«А чего хотим? Воли хотим, гетман...»
– Гуляй-День, – произнес Хмельницкий, подымаясь со скамьи.
– Он самый, – отозвался Гуляй-День, подходя к гетману, – хорошая память, у тебя, гетман, зоркие глаза.
Хмельницкий протянул руку и пожал черную, покрытую мозолями ладонь Гуляй-Дня.
– Не думал встретить тебя... – начал Хмельницкий.
– Думал, паны убили? – перебил Гуляй-День. – Меня ни пуля, ни сабля не взяла. Даже Гармашевы злотые не берут.
– Придержи язык, – забормотал сердито Гармаш, – с тобой гетман говорит, а ты слишком много себе позволяешь.
– А ну помолчи, торговый человек! – возвысил голос Хмельницкий. – Садись, Гуляй-День, поговорим.
– Можно и сесть. – Гуляй-День, оставляя грязные следы на чистых дорожках, которыми устлана была хата, под недобрым взглядом Гармаша опустился на скамью рядом с гетманом.
– Почему не в казаках? – спросил Хмельницкий, разливая по чаркам горелку.
– А что там робить, гетман?
– Война скоро будет, казак, – тихо проговорил гетман, – весь народ поднимаем...
– Навоевались уже... – Гуляй-День невесело покачал головой. – Хватит, гетман, с нас.
Он прикусил пересохшую губу, точно принуждал себя замолчать. Но, видно, сдержаться ему было трудно.
– Воротился я из-под Зборова, а в моих Белых Репках снова державцы пана сенатора Киселя порядки наводят. Прицепились к моей жинке. «За два года, – говорят, – плати сухомельщину». Был один конь – забрали в поволовщину.
И неожиданно спросил:
– У тебя, гетман, коня в поволовщину не забирали?
Наступило напряженное молчание. У Гармаша рябило в глазах.
– Брали! – ответил гетман. – В сорок шестом году, Гуляй-День, староста Чаплицкий взял моего боевого коня в поволовщину, приказал на ярмарочной площади отстегать канчуками моего сына, выгнал меня из родового хутора... Я знаю, Гуляй-День, что такое поволовщина...
Гуляй-День сказал:
– Не знаю, по твоему ли приказу так сделали, – как хищные коршуны налетели дозорцы твоей канцелярии из Чигирина с грамотами от казначея Крайза... Такое делалось в наших Белых Репках через твоего проклятого немца...
– Почему же он мой? – с обидой пожал плечами Хмельницкий.
– Не наш, – глухо, но твердо ответил Гуляй-День, – известно, твой.
Казначеем у твоей милости служит... О нем, гетман, люди толкуют, будто с самим дьяволом в сговоре и тебя заворожил...
Хмельницкий движением руки хотел остановить Гуляй-Дня. Беседа становилась неприятной, да еще при лишних людях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171