А боле пока не ведаю. Уразумел?
Мартын хотел ответить. Нетерпеливым жестом воевода остановил его:
– Чина не знаешь! Много воли взяли при гетмане! Еще князь не дозволил тебе говорить. Слушай дальше: людей, кои идут с Украины, велено князем Прозоровским селить кучно, – мужиков в глубь царства не пускать и, когда они потребны будут гетману, пропустить через рубеж назад. Понял?
Князь Федор Хилков остался доволен. Гонец Капусты – толковый парень.
Слово в слово повторил все, что сказал ему воевода.
– Скажешь пану Капусте – как снег выпадет, у нас охота хороша, зело рад буду с ним на досуге побыть.
– Скажу, ясновельможный князь.
Мартын низко поклонился.
– Это по чину, – воевода довольно кивнул. – Ступай.
Мартын, кланяясь, отступил к порогу, вышел. Воевода хлопнул в ладоши.
В проем дверей скользнула борода.
– Гаврилу!
Дверь скрипнула, и немного погодя дьяк, который жаловался Мартыну, переступил порог, держа в руке свиток бумаги.
– Списки готовы? Читай-ка!
Дьяк откашлялся, развернул свиток. Склонив голову набок, прочел гнусаво:
– Нынешнего года, месяца сентября, в день двадцать третий, били челом на вечное подданство тебе, государю, еще двести украинцев, имена и прозвища коих называем: Лукашко Кириленко с женою и тремя детьми, Павло Мрачко с женою, двумя сынами да матерью, Афанасий Стука без женки...
– Балда! – разгневался князь. – Что плетешь?
Дьяк качнулся от резкого окрика.
– Как пишешь? Афанасий Стука без женки... По кнуту спина соскучилась?
Читай дальше, бочка!
Дьяк продолжал гнусавить долгий перечень имен, а когда список окончился, воевода приказал:
– Садись, пиши.
Пока дьяк устраивался, князь Хилков, опустив веки, поглаживал широкую бороду.
Выходило неплохо. Будут премного довольны им в посольском приказе.
Может, фортуна улыбнется и дадут ему воеводство покраше. Надоели вечная докука и заботы. Покачиваясь с боку на бок, воевода сиплым голосом диктовал:
– "Государю и царю великому князю Алексею Михайловичу всея Русии холоп твой Федька Хилков челом бьет. Нынешнего, государь, года, дня двадцать третьего сентября, был у меня гонец от полковника гетмана Украины Зиновия Богдана Хмельницкого с грамотой, писанной собственною рукою гетмана, в коей спрашивается, угодно ли будет тебе, государь, дозволить послам гетмана быть осенью сего года на Москве. И еще бью тебе челом и оповещаю на запрос, сделанный ране от твоего царского имени князем Прозоровским: почему-де растет число казаков, кои переходят рубеж твоего царства? Сталось это потому, что после Берестечской баталии гетман коронный Калиновский с войском стал лагерем в Нежине-городе, и дальше разослал свои загоны по Заднепровью и за Десной. А литовское войско князя Радзивилла стало на Стародубовщине. Казачество сходит с тех сел и городов, куда идет войско коронное, бросает достояние свое, бежит на твои, государь, земли. А нынче отписал мне гетман Хмельницкий, дабы дозволил я его селянам и казакам рубеж царства твоего, государь, вольно переходить, а я, имея на то дозволение твоим, государь, именем от князя Прозоровского, дал ответ словесный, что дозволение такое дал князь Прозоровский, а про тебя, государь, чтобы не было упоминания в переговорах, промолчал. Бью челом тебе, государь, учиню далее, как ты скажешь..."
Воевода склонился над письмом. Написанное надо было перечитать.
Прочитал дважды. Задумался. Головоломные дела творились на свете. Зевнув, перекрестил рот. Пора бы отдыхать. Но еще только наступала суета короткого осеннего дня.
Глава 4
Началось с того, что после бегства Ивана Невкрытого управитель Штемберг приказал дозорцам на ночь надевать на стеклодувов кандалы.
Поступок Невкрытого был для хлопов плохим примером. Вечером дозорцы, став у ворот гуты, пропускали по одному, хватали каждого, кто выходил, за руки, быстро надевали кандалы и толкали кулаками в спину:
– Ступай, харцызяка, спать, теперь не сбежишь!
Но удалось надеть кандалы только на пятерых. Остальные, которых держали за воротами, увидев, что сделали с их товарищами, схватили дреколья и набросились на стражу.
С дозорцами покончили в один миг. Штемберг заперся в своем доме.
Выпустил четырех лютых псов. Им поразбивали головы.
Стеклодувы опьянели от ненависти. Ломились в дом. Штемберг залез на чердак. Закрыл отверстие досками, надвинул тяжелый кованый сундук и сам упал на него, чуть дыша от страха и сжимая в руке мушкет. Шлепал губами, хватая ртом затхлый воздух чердака.
– Майн гот! Аллес, аллес!
Он понимал: чуда не будет. Стеклодувы разорвут его в клочья. Вот они уже бьют чем-то тяжелым в дверь чердака. Под Штембергом задвигался сундук.
Управитель опрометью кинулся к оконцу. Выглянул. Внизу стояли стеклодувы.
Заулюлюкали, как на паршивого пса:
– Слезай, дьявол! Слезай, а то живьем поджарим!
Штемберг выпалил из мушкета прямо в толпу. Увидел, как один пошатнулся, упал лицом наземь. Снова кинулся к сундуку. Под ним двигалось и гремело. Спасения не было. На что он мог надеяться? И все из-за этого проклятого хлопа с его диким прозвищем! И к чему было оставаться на гуте?
Надо было, когда воевода продавал ее Гармашу, и самому убираться отсюда. А он еще готовился на весну привезти сюда из Франкфурта Амалию. Майн гот!
Что же будет с Амалией? Кто расскажет ей, как погиб ее супруг? От этой мысли мороз прошел по спине. Нет! Он не должен погибнуть. Он снова кинулся к оконцу.
– Паны, я буду говориль...
Внизу злобно захохотали. Штемберг почувствовал, что он сходит с ума.
За спиной затрещало. Он оглянулся. Сундук покачнулся и упал набок. В щели показалась рука. Штемберг выстрелил в нее. Рука, как скошенная, провалилась, но через миг появились еще руки. Штемберг не успел насыпать пороха на полку, как на чердак влезли стеклодувы.
***
Через несколько минут он качался на воротах гуты.
Бородатый мужик в лохмотьях спохватился:
– А где Омелько? Где есаул?
Но было поздно. Когда Штемберг бросился в дом, есаул Омелько побежал к конюшне. Вскочил на лошадь и, как бешеный, перемахнул через тын.
Оглядываясь, нет ли погони, быстро добрался до Днепра и погнал коня знакомой дорогой на Киев.
– Бежим, хлопцы, – закричал бородач, – приведет есаул дозорцев, замучат нас!
– Не кричи, – вмешался Нечипор Галайда, – сделанного не исправишь.
Будем ответ держать. Куда убежишь? Пусть сам Гармаш приедет, мы ему пожалуемся. Человек наш, не бесовской веры, он нам еще спасибо скажет, что того рыжего пса повесили.
– Скажет, обожди, такое скажет, что у тебя шкура на морде затрещит, – сердито сказал бородач.
– А куда побежишь, Трохим? – спросил его Галайда.
– На Сечь! – отозвался Трохим.
– На Дон! – крикнул кто-то в толпе.
Некоторое время было тихо. Стояли босые на размокшей земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Мартын хотел ответить. Нетерпеливым жестом воевода остановил его:
– Чина не знаешь! Много воли взяли при гетмане! Еще князь не дозволил тебе говорить. Слушай дальше: людей, кои идут с Украины, велено князем Прозоровским селить кучно, – мужиков в глубь царства не пускать и, когда они потребны будут гетману, пропустить через рубеж назад. Понял?
Князь Федор Хилков остался доволен. Гонец Капусты – толковый парень.
Слово в слово повторил все, что сказал ему воевода.
– Скажешь пану Капусте – как снег выпадет, у нас охота хороша, зело рад буду с ним на досуге побыть.
– Скажу, ясновельможный князь.
Мартын низко поклонился.
– Это по чину, – воевода довольно кивнул. – Ступай.
Мартын, кланяясь, отступил к порогу, вышел. Воевода хлопнул в ладоши.
В проем дверей скользнула борода.
– Гаврилу!
Дверь скрипнула, и немного погодя дьяк, который жаловался Мартыну, переступил порог, держа в руке свиток бумаги.
– Списки готовы? Читай-ка!
Дьяк откашлялся, развернул свиток. Склонив голову набок, прочел гнусаво:
– Нынешнего года, месяца сентября, в день двадцать третий, били челом на вечное подданство тебе, государю, еще двести украинцев, имена и прозвища коих называем: Лукашко Кириленко с женою и тремя детьми, Павло Мрачко с женою, двумя сынами да матерью, Афанасий Стука без женки...
– Балда! – разгневался князь. – Что плетешь?
Дьяк качнулся от резкого окрика.
– Как пишешь? Афанасий Стука без женки... По кнуту спина соскучилась?
Читай дальше, бочка!
Дьяк продолжал гнусавить долгий перечень имен, а когда список окончился, воевода приказал:
– Садись, пиши.
Пока дьяк устраивался, князь Хилков, опустив веки, поглаживал широкую бороду.
Выходило неплохо. Будут премного довольны им в посольском приказе.
Может, фортуна улыбнется и дадут ему воеводство покраше. Надоели вечная докука и заботы. Покачиваясь с боку на бок, воевода сиплым голосом диктовал:
– "Государю и царю великому князю Алексею Михайловичу всея Русии холоп твой Федька Хилков челом бьет. Нынешнего, государь, года, дня двадцать третьего сентября, был у меня гонец от полковника гетмана Украины Зиновия Богдана Хмельницкого с грамотой, писанной собственною рукою гетмана, в коей спрашивается, угодно ли будет тебе, государь, дозволить послам гетмана быть осенью сего года на Москве. И еще бью тебе челом и оповещаю на запрос, сделанный ране от твоего царского имени князем Прозоровским: почему-де растет число казаков, кои переходят рубеж твоего царства? Сталось это потому, что после Берестечской баталии гетман коронный Калиновский с войском стал лагерем в Нежине-городе, и дальше разослал свои загоны по Заднепровью и за Десной. А литовское войско князя Радзивилла стало на Стародубовщине. Казачество сходит с тех сел и городов, куда идет войско коронное, бросает достояние свое, бежит на твои, государь, земли. А нынче отписал мне гетман Хмельницкий, дабы дозволил я его селянам и казакам рубеж царства твоего, государь, вольно переходить, а я, имея на то дозволение твоим, государь, именем от князя Прозоровского, дал ответ словесный, что дозволение такое дал князь Прозоровский, а про тебя, государь, чтобы не было упоминания в переговорах, промолчал. Бью челом тебе, государь, учиню далее, как ты скажешь..."
Воевода склонился над письмом. Написанное надо было перечитать.
Прочитал дважды. Задумался. Головоломные дела творились на свете. Зевнув, перекрестил рот. Пора бы отдыхать. Но еще только наступала суета короткого осеннего дня.
Глава 4
Началось с того, что после бегства Ивана Невкрытого управитель Штемберг приказал дозорцам на ночь надевать на стеклодувов кандалы.
Поступок Невкрытого был для хлопов плохим примером. Вечером дозорцы, став у ворот гуты, пропускали по одному, хватали каждого, кто выходил, за руки, быстро надевали кандалы и толкали кулаками в спину:
– Ступай, харцызяка, спать, теперь не сбежишь!
Но удалось надеть кандалы только на пятерых. Остальные, которых держали за воротами, увидев, что сделали с их товарищами, схватили дреколья и набросились на стражу.
С дозорцами покончили в один миг. Штемберг заперся в своем доме.
Выпустил четырех лютых псов. Им поразбивали головы.
Стеклодувы опьянели от ненависти. Ломились в дом. Штемберг залез на чердак. Закрыл отверстие досками, надвинул тяжелый кованый сундук и сам упал на него, чуть дыша от страха и сжимая в руке мушкет. Шлепал губами, хватая ртом затхлый воздух чердака.
– Майн гот! Аллес, аллес!
Он понимал: чуда не будет. Стеклодувы разорвут его в клочья. Вот они уже бьют чем-то тяжелым в дверь чердака. Под Штембергом задвигался сундук.
Управитель опрометью кинулся к оконцу. Выглянул. Внизу стояли стеклодувы.
Заулюлюкали, как на паршивого пса:
– Слезай, дьявол! Слезай, а то живьем поджарим!
Штемберг выпалил из мушкета прямо в толпу. Увидел, как один пошатнулся, упал лицом наземь. Снова кинулся к сундуку. Под ним двигалось и гремело. Спасения не было. На что он мог надеяться? И все из-за этого проклятого хлопа с его диким прозвищем! И к чему было оставаться на гуте?
Надо было, когда воевода продавал ее Гармашу, и самому убираться отсюда. А он еще готовился на весну привезти сюда из Франкфурта Амалию. Майн гот!
Что же будет с Амалией? Кто расскажет ей, как погиб ее супруг? От этой мысли мороз прошел по спине. Нет! Он не должен погибнуть. Он снова кинулся к оконцу.
– Паны, я буду говориль...
Внизу злобно захохотали. Штемберг почувствовал, что он сходит с ума.
За спиной затрещало. Он оглянулся. Сундук покачнулся и упал набок. В щели показалась рука. Штемберг выстрелил в нее. Рука, как скошенная, провалилась, но через миг появились еще руки. Штемберг не успел насыпать пороха на полку, как на чердак влезли стеклодувы.
***
Через несколько минут он качался на воротах гуты.
Бородатый мужик в лохмотьях спохватился:
– А где Омелько? Где есаул?
Но было поздно. Когда Штемберг бросился в дом, есаул Омелько побежал к конюшне. Вскочил на лошадь и, как бешеный, перемахнул через тын.
Оглядываясь, нет ли погони, быстро добрался до Днепра и погнал коня знакомой дорогой на Киев.
– Бежим, хлопцы, – закричал бородач, – приведет есаул дозорцев, замучат нас!
– Не кричи, – вмешался Нечипор Галайда, – сделанного не исправишь.
Будем ответ держать. Куда убежишь? Пусть сам Гармаш приедет, мы ему пожалуемся. Человек наш, не бесовской веры, он нам еще спасибо скажет, что того рыжего пса повесили.
– Скажет, обожди, такое скажет, что у тебя шкура на морде затрещит, – сердито сказал бородач.
– А куда побежишь, Трохим? – спросил его Галайда.
– На Сечь! – отозвался Трохим.
– На Дон! – крикнул кто-то в толпе.
Некоторое время было тихо. Стояли босые на размокшей земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171